Тридцать лет назад в гости к Киевскому клубу самодеятельной песни (КСП) впервые приехал молодой ленинградский бард, выступавший в эстрадном ансамбле «Шестеро молодых» под псевдонимом Аяров. Новый знакомый сразу же поразил киевлян своим обаянием.
Его песни брали за душу и cвидетельствовали о немалом творческом даровании их автора. Словом, гость так понравился киевским каэспэшникам, что один из фундаторов клуба, Семен Рубчинский, со товарищи организовал ему несколько «подпольных» концертов в клубах столичных НИИ и предприятий. Они прошли с большим успехом. А через короткое время уже вся страна узнала этого барда под настоящим именем — Александр Розенбаум и по достоинству оценила его талант. Ныне Семен Рубчинский — известный продюсер. О себе он говорит словами из популярной песни Розенбаума: «Я родился на Шулявке на блатной». И имеет на то все основания, ведь он не только действительно родился на Шулявке, но и в свое время консультировал молодого барда на счет «загульной» киевской жизни. О том времени и о выдающихся людях, с которыми судьба сводила Семена Рубчинского, наш с ним разговор.
«Весь огромный роман «Архипелаг ГУЛАГ» я переснял фотоаппаратом»
— Да, я родился на Шулявке, — начинает рассказ Семен. — И у отца, и у мамы в роду были раввины. Дед мамы был казенный раввин, то есть тот, кто имел от власти разрешение на запись рождения, смерти, браков и прочего. А вот мамин отец был уже первым председателем комбеда (комитета бедняков. — Ред.) в своем городке. Вот так и получилось: с одной стороны — евреи, с другой — революционеры. И мы все звали маму «красная косынка». Она была комсомолка, студентка, активная изо всех сил. А с другой стороны, она не постеснялась в 1951 году, в разгар борьбы с «космополитами», вызвать подпольного моэля (служителя синагоги, совершающего обряд обрезания. — Ред.), и мне сделали брит-милу (обрезание. — Ред.). В результате я получил заражение крови и «немножечко» чуть не умер, но выжил.
— Рекламаций от женщин не поступало?
— В общем-то нет (смеется). Да и по количеству детей — у меня их пять — можно сказать, что все закончилось нормально.
— Как ты стал одним из самых известных организаторов бардовского движения в Киеве, а потом и во всей стране?
— Я любил Высоцкого и «блатные» песни. Но кто не любил Высоцкого? А кроме Высоцкого — раннего Окуджаву. Галича мы тогда почти не знали. Пользовались теми магнитофонами, из которых ни черта не слышно, сам слова дописываешь. Я увлекся ансамблями, играл на бас-гитаре, когда появились деньги, купил гитару. Совершенно случайно меня пригласили в Клуб авторской песни. Он образовался в Киеве в 1971-м. Пригласили потому, что у меня были басовый усилитель немецкий и микрофоны-стойки, которые я взял в ансамбле, где играл. А они этого не имели. Зато упросили меня, я приехал со всем своим добром, посмотрел на эту компанию, и она мне понравилась. Потому что молодая, задорная, с красивыми девушками...
Все были люди очень творческие, а организатора не имелось. И я стал «магнитофонщиком», начал записывать песни. У меня был магнитофон «Юпитер», здоровенный, я его таскал, как проклятый. А потом оказалось, что у меня хорошо получается организаторский момент. Конкурентов в этом деле не было, поскольку все, как я уже сказал, — люди творческие, им надо, чтобы кто-то другой все организовал.
— И ты стал организовывать концерты?
— Да. Энергии было много, выгоды мало. А ровно через полгода первый раз пришли чекисты. Сказали директору: у вас тут пацан есть, светится в разных точках, в сомнительных компаниях, делайте выводы...
— Чего они, собственно, от вас хотели? Ведь подавляющее большинство песен не носили антисоветского характера. «Милая моя, солнышко лесное» и все такое прочее. Может, «органам» нужно было просто показывать свою активность?
— Мы не диссидентствовали, но были вольными людьми, а они — опасны для системы. Диссидентов можно ликвидировать, а с вольными трудно бороться. Вольный на вид такой же, как все, а внутри — совсем другой.
— Как организатор ты принимал ведущих каэспэшников страны (КСП — это не просто Клуб самодеятельной песни. По сути, это было неформальное социальное движение в СССР, объединившее любителей бардовской песни. — Ред.), и они к тебе стали хорошо относиться, поскольку знали, что Семен встретит, все организует. Я знаю, что вы покупали у них песни, поскольку им денег за концерты не платили. У нас еще этого слова в стране не знали — продюсер, а ты им уже был. Ни секса в стране не было, ни продюсеров...
— Ну, насчет секса, так это официально его в стране не было. А в КСП он был. Собственно, почему люди ломанулись в туризм? Молодежи где общаться? Квартиры тогда у большинства были коммунальные. Каждая девица, которая шла в КСП, старалась поставить палатку — это был высший шик. Потом приглашала к себе кавалера. Палатка не обязательно должна была быть красивой, но как минимум такой, чтобы там можно было посидеть, попеть и заняться любовью. Может, не сразу, но это была жизнь. Говорить о том, что мы этого не делали, глупо. Мы выпивали, любили, ссорились, мирились.
— Вольные люди уходили от советской действительности. И при этом вы не были диссидентами политическими. Вы, кстати, вообще знали тогда, кто такой, например, Андрей Сахаров?
— Все мы знали и обо всем говорили. Мало того, я участвовал в спасении единственного последнего номера журнала «Поиски», который печатался в Москве на папиросной бумаге. Почти все его номера остались в КГБ. Я разделил журнал на десять частей, переплел сам и давал его друзьям по кусочкам. Он у меня и сейчас есть.
Помню, мы с одной подругой получили «Архипелаг ГУЛАГ» — первое западное издание. В литературном отношении роман мне не очень нравится. Но тогда он был ударом по режиму, настоящим событием. Я переснял фотоаппаратом весь громадный роман, потом мы купили ленточку для косичек, разрезали ее, склеивали фотографию пополам, а внутрь вкладывали ленточку, чтобы можно было переплести. У нас получилось несколько таких томов. Черт знает сколько времени угробили на эту работу. И читали по ночам.
Да, мы не были диссидентами, но они находили в нас сильную питательную среду и поддержку. У меня собралось очень много самиздата. Если я чувствовал, что сгущаются тучи, я шел к своему товарищу Игорю Зельдичу. Он был совершенно аполитичный человек, и я знал, что до него точно не доберутся. Игорь — инженер, художник, уехал вроде в Израиль, сейчас вернулся. Так вот, шел к нему с сумкой самиздата и кассетами Галича и запихивал на антресоли, зная, что все будет «железно». И спокойно себя чувствовал. А потом снова шел к нему, когда тучи уже проходили. Тащил эту сумку назад и снова был в полном кайфе. Я дружил с диссидентами, они к нам ходили на концерты.
«Булат Окуджава поклялся в Киев не приезжать и 20 лет не приезжал»
— С какими знаменитыми бардами ты был знаком лично?
— Практически со всеми, кроме Высоцкого.
— Мне кажется, Высоцкий и Галич — это не КСП, это нечто другое, совсем другой жанр. И Окуджава тоже. Какая-то другая поэзия под гитару. Или ты так не считаешь?
— Между прочим, «классические» поэты Окуджаву коллегой не считали. Мне рассказывала Юнна Мориц, с которой я нежно дружу, что Окуджава буквально плакал, когда она написала: «и все поют стихи Булата». Из-за этого слова «стихи» он и плакал — настолько редко доводилось ему от поэта такое слышать. Его считали «песенником», а не поэтом. Это сейчас он забронзовел, а в жизни он таким не был.
У меня с Окуджавой произошла замечательная история. Булат Шалвович 20 лет не приезжал в Киев...
— В связи с чем? Ведь он не был неудобным сатириком вроде Жванецкого, Карцева и Ильченко, которым в Киеве отменяли концерты.
— Он был вольным человеком, а это чувствуется. И очень не приветствуется чиновниками, любой властью. Окуджава имел свое мнение по любому поводу и мог его высказать. Так вот, Окуджаве два раза отменяли концерты. И он обиделся. Не на киевлян, на официальный Киев. Булат поклялся в Киев не приезжать, даже когда власти уже изменили к нему отношение. Его уже звали в Украину, а он, когда слышал, что из Киева, просто бросал трубку.
Мы создали «Контакт» — первый в Союзе хозрасчетный клуб авторской песни — и первый музыкальный театр-студию «Академия». Пошли большие концерты, и у меня тогда возникла идея. Я организовал два больших концерта Никитиных в КИИГА (Киевский институт инженеров гражданской авиации, ныне — Национальный авиационный университет. — Ред.). На каждом присутствовало по полторы тысячи человек — полный аншлаг. И я говорю: ребята, давайте напишем, что театр «Академия» и киевляне просят Окуджаву приехать, к этой «шапке» приложим листы бумаги, разложим их в фойе, а я со сцены расскажу, почему Булат Шалвович не приезжает, и предложу киевлянам написать ему. Может быть, он прислушается к гласу народа и приедет... Казалось бы, совершенно бредовая идея. И мы не знали, как люди отзовутся. Но они так отозвались — ты себе представить не можешь. Получилась папка — листов 120—130, с двух сторон исписанных всеми видами почерков. Там были детские рисунки, стихи. Мы читали и рыдали.
Я взял эту папку и поехал в Москву на сессию в ГИТИСе, где тогда учился. Звоню Окуджаве: мол, хочу встретиться, папку вручить. Он слышит слово «Киев» и не хочет говорить со мной вообще. Сессия заканчивается, папку вручить не могу. Тогда узнаю у ребят из московского КСП его адрес, делаю бандероль и отсылаю. Буквально за день до отъезда звоню. Его жена берет трубку, я говорю: «Это Семен Рубчинский. Я бандероль посылал, не получали ли вы?» Она в ответ: «Не бросайте трубку, вы же не дали обратного адреса! Булат не расстается с вашей папкой, всем показывает, смеется и плачет». Подходит Окуджава, говорит: «У меня намечались гастроли в Польше, я их отменяю, назначайте любое время. Но два условия: я отказываюсь от гонорара и пусть будет небольшой зал». Я говорю: «Тогда и мы выручку перечислим детям в интернат».
Мы взяли Дом художника.
— Это не такой уж маленький зал.
— Для Окуджавы — небольшой. Хотя «Украину» мы бы точно собрали. Как, собственно, и сделали в следующий раз. И начался такой ажиотаж — ты себе представить не можешь! Помню, это был тихий ужас, просто рвали на части. Послу США дал всего два билета.
— Пришли из КГБ и сказали: нам десять билетов...
— Никогда ни КГБ, ни Кабинету министров, никакой власти не давал контрамарок и сейчас не даю. Если мне начинают угрожать, я их посылаю сразу.
И вот мы с Окуджавой вышли на сцену, и весь зал встал как один человек. В общем, идет концерт. Через час после начала в зал поступает записка: «Нас 13 человек, мы тут мерзнем (а была зима), пустите хоть посмотреть». Пустили.
Я счастлив, что в моей жизни была эта история. Потом Булат еще два раза к нам приезжал.
«Вместо билетов я использовал кусочки обоев, и в КГБ не смогли ничего доказать»
— В 1985-м знакомство с другим бардом — Александром Розенбаумом — могло стоить тебе очень многого. Я хорошо помню инспирированную властями статью в газете «Молодая гвардия» о певце и о тебе. Насколько я знаю, вы познакомились, когда Розенбаума почти никто не знал.
— В 1978 году Илюша Винник (киевский бард. — Ред.) привез кассету Розенбаума. Мы решили пригласить его в Киев на какой-нибудь наш «домашний» концерт. Он приехал. Мы делали концерты — скидывались по рублю, по два, вместо билетов были кусочки обоев. Мне потом в КГБ предъявили серию «моих» обоев и кричали, что это билеты и я их продавал. А я им говорил: нет, это обои, докажите, что это билеты.
— А на самом деле?
— Конечно, билеты. Я им говорю: это не билеты, это опознавательный знак «свой — чужой». Мол, очень много людей, которые желали бы прийти, а мы хотим слушать только своим коллективом. Ничего доказать они не могли. Кстати, было несколько раз, что и другие делали нечто подобное. Но у них хватило ума на такого рода «пропусках» поставить штамп «ВЛКСМ, уплачено». Они получили на полную катушку. Им было не смешно. А я оказался сообразительней.
Итак, мы пригласили Розенбаума, все перезнакомились, и он очень хорошо вписался в наш коллектив. У него не было своей компании в Питере, а в Москве он тогда вообще никого не знал. И его не знали. Он ведь до этого звался Аяровым и выступал в ансамбле «Шестеро молодых», то есть был эстрадником и писал в этом стиле. И вот Розенбаум в 1978-м появился у нас. И вокруг него сложилась классная компания. Поверь, видал я виды, но такого кайфа, как в те годы, не испытывал. Это было чувство причастности к большому таланту. Я думаю, что сейчас у Розенбаума в Киеве почти не осталось друзей. Есть приятели, есть знакомые богатые люди, но это другое...
Когда Розенбаум сочинял «Крещатик, я по тебе иду на дело», он нас спрашивал о фольклоре, ауре. «Я родился на Шулявке на блатной» — это о нас с Аликом Татаровым, киевским художником, у которого определенное время жил Розенбаум. Это мы ему рассказывали о Подоле. У нас же в компании был Леньчик Духовный, тот самый, что сочинил «А без Подола Киев невозможен». Сейчас живет в Америке. Песня получилась искренняя. Розенбаум тему почувствовал, он же мастер, он из чего хочешь сделает песню, и это будет классно. А ему тогда вообще писалось. У Юры Гипотя в его квартире на Оболони, на Приозерной, он часто останавливался. Дом стоит возле озера, и мы по ночам ходили купаться. Ты не представляешь, какая сказочная энергетика, какие славные времена были...
— И вдруг появилась эта гадостная статья...
— Я знаю, что эта гадость была инспирирована не столько КГБ, сколько горкомом партии и комсомола. Материалы были подготовлены горкомом комсомола, и два года они пытались их пристроить. Но журналисты, к их чести, все отнекивались.
— К нам в «КоЗу» (газета «Комсомольское знамя». — Ред.) тоже пытались этот «фактаж» пристроить. Не получилось. И только «Молодая гвардия», являвшаяся каким-то органом обкома, отказать не могла. Чего же они вас боялись?
— Дело в том, что движение разрослось, и Розенбаум участвовал в таком количестве подпольных концертов, в каком никто не участвовал. Он жил здесь часто, и все, кто слушал его один раз, хотели слушать еще, тащили Сашу в разные институты, больницы. И каждый раз были какие-то скандалы. Но за ним еще шла и слава «сиониста».
— Но почему, ведь у него нет каких-то «еврейских» песен? Да и «Бабий Яр» был написан значительно позже. Только фамилия играла роль?
— Нет, не только. Он был сионистом не в нашем понимании, а в понимании КГБ. Ведь не повис же такой ярлык после «Бабьего Яра» на Евтушенко... Пусть сегодня говорят что угодно, но это не было конъюнктурой. Мы ходили с ним в Яр, и он написал: «Кровь моих братьев». Им очень не нравились его песни. Дело шло к нехорошему. И один раз я спас Розенбаума от ареста.
— Как это было?
— Мы часто проводили свои слеты под видом дней рождения. Разработали очень четкую систему. Люди искали места, договаривались, потом служили проводниками. Иногда я даже сам не знал, где это будет. У каждого своя функция. И вот мы едем на подпольный концерт Розенбаума целой компанией на электричке. Выходим на станции. И тут подходит ко мне какой-то лысый мужик и говорит: «Вы Семен Рубчинский? А я вас жду, пройдемте». Гляжу, под платформой стоит мотоцикл и милицейский «москвичок». Когда они меня туда посадили, вижу — ручек внутри нет. И он говорит: «Вот мое удостоверение, я сотрудник КГБ». Как потом оказалось, это был наш куратор гэбэшный, они меня все время «разрабатывали», но с ним лично я не был знаком. После того как я их несколько раз послал еще в самом начале, когда меня пытались вербовать, они больше не показывались.
И вот он меня сажает в машину и говорит: «Мне пришло из горкома партии указание арестовать Розенбаума, потому что он идет на сионистский слет. Из Ленинграда нам сообщили, что он сионист, мы его сейчас «повяжем», весь ваш слет окружен». Это было в 1982 году. На дворе — самый «застой».
Я говорю: «Вот умер недавно Высоцкий, которого вы точно так же травили, а теперь он гордость всего народа, и если вы сейчас арестуете Розенбаума, который уже достаточно широко известен, то прежде всего вы сделаете глупость идеологическую, а потом, когда будут искать крайнего, найдут вас. Ведь письменный приказ не дали, только позвонили».
Минут сорок мы с ним беседовали. И наконец он сказал: «Вы берете на себя ответственность за то, что там будет?» Я говорю: «Да, там не будет никакой антисоветчины, потому что у нас ее нет в принципе. За каждое слово, которое споют со сцены, я отвечаю. А то, что люди поют у костров или в лесу, извините, это не подцензурные вещи и меня не касаются». Он тогда говорит: «Хорошо, под вашу ответственность. Идите и проводите концерт». Я говорю: «Куда идти? Ваши люди лучше знают, а мои проводники уже убежали, так что отведите меня». И они отвели. В это время некоторые наши, узнавшие о моем задержании, уже успели напиться с горя и с криками «Сэма взяли!» (это меня так называли) стали возвращаться в сторону Киева, чтобы предупредить о засаде. Все начали выходить из вагонов на других станциях и пробираться лесом.
— И чем это закончилось?
— Напились как следует, попели хорошо и все. А могло закончиться не очень...
«Главное, чему меня научила жизнь, — быть свободным человеком»
Из статьи Ф. Иллюка «Барды» («Молодая гвардия», 28 мая 1985 года):
«Отже, поети. Значить, повинна бути і поезія відповідного рівня. Та нові барди давно вже викинули її на смітник, як щось непотрібне. Головне — побільше заплутати смисл своїх творів та підвести під них відповідний музичний фон. А замовники цієї музики відомі — ЦРУ, ФБР та інші подібні їм «миротворчі» заклади Заходу. У хід вони пустили солідну обойму таких співаків: від колишніх білогвардійців та зрадників Вітчизни до нинішніх антирадянщиків типу колишнього ленінградського барда Токарєва, Горовця та Галича...
...Один із них — артист Ленконцерту Олександр Розенбаум. В своєму колективі цей співак не ви-діляється особливим талантом. Тож добуває популярність іншими шляхами, незаконними. Маючи дружків і прихильників в інших містах, він гастролює з підпільними концертами. «Варить бабки», граючи не стільки на гітарі, скільки на почуттях. Несе каламутну музичну словесність так званого «міського фольклору». Та ще й вважає себе виразником смаків і звичаїв молоді.
...Що ж це за клуб такий і чого раптом він узявся за організацію концерту заїжджого барда? Неофіційний. І коли ближче познайомишся з його «активістами», то одразу відчуваєш, що не зігрієшся пісенним теплом цього «Костра». Бо далеко не про розвиток і поширення самодіяльної пісні дбають його організатори Л. Духовний, працівник науково-дослідного інституту «Укроргтехбудматеріали», та С. Рубчинський, або ж Сем, як любить себе іменувати останній (звучніше, та й на західний манер!). Діяльність клуба ці спритні ділки вміло спрямували у вигідне їм русло «виробництва грошей». Ще до його появи набили собі руку на різного роду махінаціях. За що в свій час Рубчинський ледь не поплатився...»
— Я видел протокол собрания, на котором тебя «песочили». И чем все это закончилось?
— Существовало два пути, которые можно было избрать. Один путь — каяться или затаиться.
— Тем более что оставалось всего полтора года до перестройки.
— «Если бы я был такой умный, как моя жена вчера». Кто же знал, что застой закончится?
— Как же ты себя вел?
— Метода у меня как была, так и осталась — атакующая. Я пошел сам в профком, партком, написал заявление в прокуратуру. Одно, второе. Писал, что я советский человек, не чувствую за собой никакой вины, делаю то, что считаю нужным, и если кто-то думает, что я делал что-то не так, пускай он мне докажет это официально. Так как распространяются слухи, которые порочат меня, мешают работать и общаться с моими коллегами, я требую собрать профком, партком и все руководство института. И пускай пригласят Иллюка и скажут, в чем моя вина, а я расскажу правду. А еще написал в прокуратуру заявление с просьбой привлечь Ф. Иллюка к ответственности за клевету. Так вот, они месяц не собирались — не знали, что делать.
— Советовались с горкомом?
— Не знаю. Потом все-таки собрались, ведь надо было реагировать. И они отреагировали, но меня никто не тронул. Друга же моего Духовного — он выбрал другую тактику, думал отсидеться — чуть не довели до инфаркта. Заставили даже где-то расписаться, что он не будет петь «антисоветчину».
— Сейчас уже можно петь, кричать все, что угодно. Но КСП благополучно исчез — времена изменились...
— Да, пришло другое время, и оно показало, что авторская песня — это отдельный самостоятельный жанр, родившийся в советский период. И в определенных условиях ставший популярным. Пусть сегодня бардов редко можно увидеть на телеэкранах, которые заполонила «попса», я остаюсь верен этому замечательному жанру. А главное, чему меня научила жизнь, — это быть свободным человеком и уважать такое же право другого человека. И в этом же духе хочу воспитать своих детей.
