Лев Дуров вряд ли нуждается в представлении: его знает практически каждый телезритель на всем постсоветском пространстве. Причем не только в актерско-режиссерской ипостаси. Лев Константинович, который лишь в кино сыграл около двухсот ролей, выпустил курс в Школе-студии МХАТ и стал главрежем Театра на Малой Бронной, всенародную любовь снискал еще и своими колоритными байками. Именно к такому жанру он отнес воспоминания о наиболее интересных эпизодах из жизни своей и своих друзей. На днях российская издательская группа «АСТ» выпускает наиболее полный сборник актерских мемуаров от Дурова, названный им «Байки на бис». Московское издательство «Зебра Е» предоставило «СОБЫТИЯМ» уникальную возможность уже сегодня познакомить читателей с наиболее интересными фрагментами этой книги.

Писсуар легендарного полководца

Среди нашей братии бытует поговорка «Волка кормят ноги, а актера — елки». Понятно, речь идет о новогодних детских представлениях...

Однажды в Кремле между елками захожу в необходимую всем комнату с буквой «М». Стою, журча. Рядом встает еще кто-то. Тоже журчит. Я скосил вниз глаза — вижу генеральские лампасы. И вдруг печальный вздох:

— Ох, ох, ох!.. — И через короткую паузу... — Да-а-а?! Молчу, журчу...

— Да, молодой человек, а ведь вы и не знаете, что это любимый писсуар Климента Ефремовича Ворошилова. Да-да-да!..

И лампасы ушли. И столько было в этом «да-да-да» боли, что я невольно прервал прозаический ритуал.

Действительно, какой-то задрипанный артист узурпировал любимый писсуар легендарного полководца, луганского слесаря Клима. Правда, я до сих пор не знаю ни одного сражения, выигранного им, да и конармейскую тачанку, кажется, изобрели махновцы. Но это неважно. Все равно — легендарный.

Глядя в любимый фаянсовый маршальский эллипс, я выдержал секунду уважения и... дописал. Потом вымыл руки кремлевским мылом и отдал писсуару честь.

Хинди-руси!

История эта произошла при открытии подземного перехода на улице Горького.

Сама идея переходов возникла у Хрущева после поездки в Америку. Там он впервые их увидел, и ему, очевидно, очень понравилось. И вот к собравшейся возле перехода толпе подъезжает Хрущев... Выходит из машины. А в этот момент из толпы неожиданно выскакивает какой-то пьяненький мужичонка, пятится перед Хрущевым и громко причитает: «Ой, Господи! Ой! Ой ты! Ой ты!» И почему-то в конце добавляет: «Хинди-руси! Пхай-пхай!» Наверное, при виде Хрущева ему захотелось выкрикнуть что-то такое одновременно политическое и патетическое. И вдруг Никита говорит: «Я тебе покажу «пхай»! Ах, ты говно собачье! Ах, ты пьянь! Пошел отсюда на...» — и сказал при всех, куда он его посылает. Мужичонка тут же исчез в толпе. Потом, я помню, к Хрущеву на подушке поднесли здор-рровые такие ножницы... Сказали: «Никита Сергеевич, так полагается, вы знаете...» А он, разрезая, долго еще не мог успокоиться и бормотал: «Пьянь... Я тебе покажу «пхай»...»

Выговор за колбасу

Надо сказать, что Олег Николаевич Ефремов, будучи ведущим актером и режиссером, очень сильно любил валять дурака. Мы играли с ним в спектакле «В добрый час», который принес славу детскому театру, режиссеру Эфросу и всем актерам, которые принимали в нем участие.

Вот у меня сохранилась фотография с одного из премьерных спектаклей, на которой запечатлены участники и гости. Бабочкин, Михалков-старший, Утесов, Марецкая, Жаров — это гости одного только спектакля.

...Первое мое появление в спектакле «В добрый час» было такое: я вбегал в квартиру и говорил: «Ой, Алешка, чуть не опоздал». Алексея играл Ефремов. И каждый раз, когда я открывал дверь и не успевал еще произнести реплику, он мне тихо говорил: «Колбаса». А на сцене чем глупее острота, тем она смешнее. Я начинал смеяться (что в закулисье называется «колоться»).

И вот на каждом спектакле он мне это тихо говорил. Я его умолял: «Олег, это же у меня больное место, ну невозможно, не надо. Ты видишь, я не выдерживаю, смеюсь, потом мне сколько времени надо, чтобы собраться...»

Однажды подошла ко мне Людмила Сергеевна Чернышева и сказала: «Левочка, я тоже была жутко смешливая в молодости. Тут надо себя пересилить, однажды разозлиться и не рассмеяться. Или что-то сказать в ответ»... На очередном спектакле я выбежал на сцену, и, как только Ефремов начал открывать рот со своей дурацкой колбасой, я, не дожидаясь его реплики, сказал ему: «Ливерная!»

Трудно себе представить, что такое может случиться с опытным артистом. Он взвыл, лег на сервант и стал кричать «Не могу! Не могу! Закройте занавес!» Занавес закрыли. На следующий день Шах-Азизов вызвал меня на ковер... «Как же так, вы молодой актер, думаете, вот вас похвалили в нескольких рецензиях — и вы уже Бога за бороду схватили?..» Я стоял и молчал. Потому что рядом стоял Олег Николаевич и не произносил ни слова, всем своим видом показывая, что не понимает, как такого мерзавца, как я, вообще взяли в труппу... Через полчаса вывесили приказ, где мне был объявлен выговор за то, что я нарушил художественную целостность спектакля, рассмешив О. Н. Ефремова.

Клизма от Ефремова

Олег Николаевич мог выкидывать жуткие номера.

В театре у репетиционной конторы был такой предбанник, в котором всегда сидели актеры, ждали нового расписания, узнавали время репетиций. Однажды, когда там сидели все корифеи — Сперантова, Коренева, Чернышева, Воронов, Перов, — там появился Ефремов, постоял-постоял и говорит: «Что-то писать хочется. Пописать что ли?» И, повернувшись ко всем спиной, стал писать на стенку. Всех разбил паралич. Все онемели, потому что такого безобразия и такого хамства никто не ожидал. Корифеи вскочили и с криком «Вот они актеры современные! Безобразие!» разбежались. Олег Николаевич застегнул ширинку и отправился куда-то за кулисы.

Он вошел в гримуборную к Матвею Семеновичу Нейману. Тот как раз разгримировывался и мылся над раковиной. Олег Николаевич отодвинул Неймана и стал писать в эту раковину. У Неймана лысина сначала побагровела, потом посинела, он заорал: «Это что такое? Этого не может быть! Рядом с моим лицом! Боже мой!» И тоже куда-то убежал.

Олег пошел дальше и вошел в гримуборную, в которой сидел Чумак, родной брат Алана Чумака... Он сидел за гримировальным столом по пояс голый, разгримировывался. Ефремов опять подошел к раковине и стал в нее писать. Чумак взревел: «Это что такое!»

Олег развернулся и полосонул струей вдоль его огромной атлетической спины. И началось. Чумак заорал: «Убью!», Олег выскочил в коридор, они стали дергать дверь за ручки туда-сюда. Потом Олег оторвал ручку, упал на пол, затем вскочил и побежал по коридору. Чумак выскочил со стулом в руках. Тут неожиданно Олег развернулся, левую руку выставил ладонью вперед, а правой судорожно ковырялся в ширинке. И... выдернул оттуда огромную клизму. Потом выяснилось, что она была приготовлена в бутафорском цехе для какого-то спектакля. Он придумал вот такой идиотский ход, наполнил клизму водой и засунул себе в брюки.

...Ефремова вызвали к Шах-Азизову, и тот сказал: «Да, Олег Николаевич! Ведущий актер, мастер... Боже мой, вам не стыдно? Какой пример даете молодым? А еще жалуетесь на Дурова!»

Псевдонимы

...В 1967 году в честь юбилейных торжеств к 50-летию советской власти Ефремова вместе с группой авторов «Современника» пригласили на прием в Большой Кремлевский дворец. Тогда попасть на прием в Кремль было так же невероятно, как сейчас — к президенту Соединенных Штатов или на день рождения к английской королеве...

Естественно, в Кремле нужно было пройти через несколько кордонов охраны и везде предъявлять документы. На одном из постов стоял молодой солдатик из Кремлевского полка, для которого увидеть живого Ефремова — это огромное событие в жизни, тем более что в то время Олег был безумно популярен благодаря фильму «Три тополя на Плющихе».

Впереди Ефремова шла группа авторов. Охранник берет в руки паспорт драматурга Михаила Шатрова и читает в нем фамилию: «Маршак». Фамилия не совпадает с указанной в списке гостей. Только после длительной проверки Шатров проходит. Дальше солдат берет паспорт Володина и читает: «Лившиц». Снова проверка. В некотором недоумении охранник пропускает Володина. Следом идет Михаил Рощин. Уже совсем удивленный солдат читает в его паспорте: «Гибельман»... В паспорте Свободина указана фамилия Либерте...

И когда, наконец, подходит Олег Николаевич Ефремов, солдатик дрожащей рукой берет его паспорт и, глядя не в документ, а в глаза Ефремову говорит: «Олег Николаевич, ну Ефремов — это хотя бы не пиздоним?»

Чудо-средство от облысения

Когда я работал в Ленкоме, театр гастролировал по всей стране... Порой «истории» начинались уже в поезде.

Как-то поехали мы на очередные гастроли. Меня пришли провожать мои друзья-акробаты братья Воронины. Они, любя меня, притащили какую-то чудодейственную мазь, избавляющую от облысения. Где-то в Тбилиси ее раздобыли. Странная масса, пахнущая чесноком. Всучили мне банку и пластиковую шапочку. Проинструктировали: втирай, дескать, на ночь в лысину, натягивай шапочку, а утром смывай. Недели через две волос попрет!..

Значит, поехали. Я в одном купе с нашей примой Ольгой Яковлевой, а в соседнем — неугомонная четверка: Гена Сайфулин, Валя Смирнитский, Георгий Мартынюк и Игорь Кашинцев. Ребята сразу же начали «соображать». Вскоре скребутся ко мне:

— Дед (одно из моих прозвищ), дай чего-нибудь закусить.

— Да нет у меня ничего.

— Ну что ты жмешься, вон у тебя какая-то закусь в банках. И как раз чесноком пахнет.

— Мужики, — говорю, — это не закусь — это мазь от облысения.

— Свистишь, дед. — И ушли, недовольные, допивать.

Гудели до утра, спать всем мешали. Думаю: надо ребят проучить. Вижу: на крючке висит парик Ольги Михайловны. Длинный, кучерявый. Натянул парик, вылез по пояс голый и в соседнее купе стал стучать. Открыли они и спьяну глаза вытаращили. А я им этак торжественно-возмущенно:

— Что, суки, не верили?!

Смирнитский упал с полки и сломал руку. Мартынюк угрюмо пробормотал, обращаясь сам к себе: «Допился...» У Сайфулина начались судороги. А лысый Кашинцев воскликнул с восторгом: «Это, блин, жизнь!» — И упал лицом в подушку.

Я удалился. А минут через 15 они опомнились и стали ломиться в наше купе. Но строгая Ольга Михайловна их не пустила.

Весь гастрольный сезон Смирнитский ходил со сломанной рукой и смотрел на меня волком.

Не наградной день

Накануне очередных майских праздников мне позвонили из Президиума Верховного Совета и сказали, что меня наградили орденом Трудового Красного Знамени. А когда мне что-то преподносят, я тонко, как большой интеллигент, шучу. И я говорю:

— Наконец-то вы созрели в Верховном Совете! А я-то уже давно был готов: во всех пиджаках дырок наковырял!..

На другом конце провода похихикали над моей шуткой и говорят:

— В среду к десяти утра просим прибыть...

Я, конечно, как дурак, с утра шею вымыл, галстук нацепил и к десяти утра подъезжаю к этому мраморному зданию. Там часовые. Узнали.

— Здрасьте, Дуров, вы чего?..

— Здрасьте, — говорю. — Мне тут позвонили... — и объясняю, что к чему.

А они:

— Сегодня не наградной день.

— Как не наградной? Мне сказали, к десяти утра!

Тут они тоже занервничали, как и я.

— Сейчас, — говорят, — мы позвоним куда надо и все выясним.

Ушли куда-то. Приходят:

— Мы позвонили в секретариат... Ни в одном наградном листе вашей фамилии нет.

Я спускаюсь по ступенькам, выхожу на улицу, гляжу: машина. А облокотясь на нее, стоит довольный Юра Никулин и говорит:

— Приехал все-таки, дурачок!

И я, невзирая на флаг на здании, на мрамор, сказал все, что о нем думаю.

— Кто звонил? — спрашиваю.

— Я, — говорит. — Кто же еще?

— Не стыдно?

— А тебе? — спрашивает. — Поверил, как маленький. Ну, здравствуй, мальчик.

И мы обнялись.

«Толстее» Толстого

Ладно, думаю, больше я на такой крючок не попадусь. Проходит несколько дней, раздается звонок.

— Дуров? — спрашивают.

— Дуров, — говорю, — Дуров. Что надо?

Мужик объясняет:

— Это звонят из «Совинфильма». С вами хочет встретиться Питер Устинов (известный английский режиссер, сценарист, актер и продюсер. — Ред.). Не могли бы вы...

Я перебиваю:

— У меня к вам предложение, «Совинфильм»... Не пойти ли вам вместе с Питером Устиновым!.. — и уточняю куда.

А дядька не отступает и все настаивает. Я, значит, адресую еще длиннее.

Слышу, он кому-то там говорит:

— Он посылает... Поговори ты с ним.

Трубку берет женщина. Ну, я, конечно, опомнился.

— Простите, — говорю, — пожалуйста, я думал, это Ширвиндт или Никулин.

Она там упала сразу, все поняла. Объясняет:

— На самом деле вас хочет видеть Питер Устинов.

И я поехал на эту встречу...

— Видишь ли, Лев, — говорит мне Питер Устинов, — канадская телекомпания будет снимать по моей книжке многосерийную картину (у него тогда вышла книжка «Моя Россия»)... Я буду играть самого себя, Питера Устинова. А ты будешь Львом Толстым.

— Ты что, обалдел? — спрашиваю. — Какой из меня Лев Толстой? Погляди на меня получше...

Я и опомниться не успел, как гример уже взял меня в оборот. Мудрил он надо мной, мудрил, а когда закончил... нас всех разбил паралич! Меня первого. Поглядел я в зеркало: один к одному!..

Сфотографировали меня, и гример ходил с двумя фотографиями — моей и Толстого — и всех спрашивал: «Где не Толстой?» И все тыкали пальцем в фотографию Толстого... Оказалось, я чуть-чуть «толстее» Толстого.

Граф Толстой и милиционер

Ну, деваться было некуда, и повезли меня сниматься в Ясную Поляну... Я, конечно, при бороде. И Питер со мной. Ехали мы на «чайке», списанной машине начальства... А выехали ра-а-но! И посреди дороги жутко жрать захотелось. Смотрю: слева сельмаг, справа — пост ГАИ. Я и говорю водителю:

— Притормози.

...На посту — милиционер... Конечно, он подумал, что какую-то правительственную машину пропускает, а его не предупредили. И он ссыпается по лесенке и несется к нам. А я забыл, что я — Лев Николаевич-то... Открываю дверцу и вылезаю.

Господи, что тут с бедным милиционером сделалось! У него лицо судорогой свело... И слова не может сказать, только:

— Ва!.. Э!.. — И отмахивается, как от пчел.

Я решил подыграть и говорю:

— Подожди, милейший, граф кушать хочет. В сельмаге есть что-нибудь?

Он трясется, как осиновый лист, и ртом воздух хватает.

— Нет!.. То есть да!

И как дунул через дорогу! Питер трясется от смеха, а я ему говорю:

— Ты молчи! Ты мой слуга из Англии.

А в сельмаге действительно и «нет», и «да»: одни сушки. И на том спасибо, моему «слуге» понравились. Потом мне рассказывали, что, когда Питер улетал в Англию, он увез с собой целый чемодан этих сушек...

...И вот отсняли мы все и возвращаемся в Москву. Глядим: на том самом посту пять милиционеров стоят...

Притормаживаем, я вылезаю из машины, и гаишники начинают хохотать.

— Дуров, — говорят, — твой на бюллетене!

— Какой мой? — спрашиваю.

— Утренний. Он пришел к начальству и говорит: «С ума сошли! Толстой без охраны едет! А вы — ничего! Не приняли никаких мер!» Начальник спрашивает: «Вася, какой Толстой?» А он: «Писатель! Знать надо!» Начальник говорит: «Спокойно, Вася, сними портупею, сдай оружие...» Разоружили его на всякий случай, позвонили домой и сказали: «Клава, твой — плохой, едет домой, вызывай врача». Выяснилось, что у него был нервный шок. Дали бюллетень на десять дней.

Но оказалось, что это еще не конец истории. Когда Питер Устинов был уже в Англии, в журнале «Иностранная литература» вышел его рассказ «Лев Толстой и милиционер»...

Опасная профессия

...Мы с Леней Каневским (знаменитый майор Томин в телесериале «Следствие ведут Знатоки». — Ред.) играли когда-то в пьесе Саймона «Весельчаки» двух старых эстрадных артистов, которые всю жизнь ссорились. И вот на одном из спектаклей, как раз когда на сцене у героев разыгрывается очередной скандал, мимо наших с Каневским носов, едва их не касаясь, падает деревянный брус — 20 сантиметров шириной, семь метров длиной!

Я вижу: у Лени ноги отнялись. Он стоит и слова сказать не может. Что делать? Перешагиваю через брус и, обращаясь в зрительный зал, говорю:

— Вот вам всем кажется, будто самое мирное место на земле — театр, а актер — самая безопасная профессия. Теперь вы поняли, что это не так?

И непонятно, кто говорит: Лев Дуров или герой пьесы, тоже артист. Многие, кажется, и в самом деле поверили...

А в ложе сидел наш друг Слава Третьяк. После спектакля заходит он в гримерку и говорит:

— Ну класс, ребята! Этот трюк с бревном у вас гениально отработан. Как вы не боитесь? Такая махина рядом с лицами падает!

А когда мы ему объяснили, что на самом деле произошло, он весь белый стал. Это Третьяк! Мужественный человек, который, стоя на коньках, ловил «кирпичи»...

Лобов! Трусы держи!

...Неизменная моя любовь, конечно же, футбол. Я играл за прекрасную команду Московского художественного академического театра. Так она и называлась — команда «МХАТ»... Во главе ее стоял капитан Николай Николаевич Озеров... Его уважали все судьи, потому что он играл тактично, элегантно, был истинным интеллигентом на поле. Когда в игре создавалась сложная ситуация и судья вел себя в ней некорректно, Озеров делал ему серьезные замечания, и тот ничего не мог ему возразить...

Я играл очень цепко. Когда мы начинали проигрывать, Николай Николаевич говорил: «Оттянись назад». Это чтобы я ушел в защиту. Тут уж я стоял насмерть и не допускал, чтобы противник прорвался к воротам...

...В команде «Красный факел» нападающим был Лобов, здоровый, могучий малый. И так получилось, что в игре с этой командой я однажды провалился. Смотрю, этот Лобов выходит один на один с нашим вратарем. Голевая ситуация! По моей вине!.. Я разворачиваюсь и — за Лобовым. Но вижу: я его уже не догоняю. Тогда, думаю, лучше пенальти, чем чистый гол. А пенальти, может быть, еще и не забьют. Бросаюсь, в прыжке хватаю Лобова за бедра и оказываюсь на газоне. И тут вижу: что-то у меня зажато в руке. Лобовские трусы! Поднимаю голову, а впереди мелькает что-то розовое. На трибунах стоит дикий хохот...

Лобов играл без бандажа и без плавок, и вдобавок у него была укороченная маечка. И вот в таком виде он продолжал бежать к нашим воротам... Команда «Красный факел» растерялась... Потом все же привели товарища в божеский вид, но с этого момента Лобов как игрок пропал. Как только он выходил на поле, все кричали: «Лобов! Трусы держи!» Потом он куда-то исчез. А меня... дисквалифицировали. Но Озеров сумел доказать, что в моих действиях не было ничего хулиганского — произошел несчастный случай. И меня вернули на поле.

Мой вклад в футбол

Смех смехом, а в историю футбола я все же вошел.

В том матче я играл в защите. И вот вижу: идут на меня такие же, как Лобов, два валуна, два нападающих. Создается ситуация, которая называется «коробочка». Это когда два игрока сходятся на игроке противника, он оказывается между ними и уже не может продолжать игру... Озеров кричит: «Осторожно!»

А эти здоровенные прут, как танки. Ну, думаю, сейчас они в порошок меня сотрут. Тут, обгоняя их, идет на меня навесной мяч, ударяется о поле и летит в мою сторону. Я, недолго думая, оттягиваю на трусах резинку и ловлю этот мяч. Нападающие обалдели, затормозили и не знают, что делать: мяч-то у меня в трусах! Пока они стояли с раскрытыми ртами, я проскочил между ними и рванул к воротам противника. Трибуны буквально осатанели!

И вот я, беременненький, бегу, а рядом со мной бежит судья. Смотрю на него, а он не свистит: я ведь мяч-то руками не трогал! И он не знает, что делать... Вот так мы с ним бежали, бежали, потом он все же свистнул. Мы остановились, и он говорит:

— Вынимай!

— Вынимайте сами, — предлагаю и стою животом вперед.

В конце концов, делать ему было нечего, и он вынул у меня мяч. И объявил почему-то «спорный». Ну, тут на трибунах такое поднялось!..

А через несколько дней мне дали вырезку из «Советского спорта». Там было сказано, что на стадионе «Локомотив» произошел курьезный случай: игрок команды «МХАТ» Лев Дуров неожиданно поймал мяч в форму (решили, видно, что слово «трусы» прозвучит неблагозвучно) и продолжал движение к воротам. Судья долго не мог принять решение и, наконец, объявил «спорный». Наверное, писал автор, он был прав, так как игрок не касался мяча руками. И предлагал ввести в футбольные правила параграф, запрещающий игру формой. Так я нежданно-негаданно скорректировал футбольные правила.

Котозаяц

Когда я играл Анастаса Микояна в фильме «Серые волки», мы поехали сниматься в Завидово — это правительственный заповедник. Там начинается сцена охоты на волков. Никто, конечно, никаких волков не убивает. Их сшибают снотворным, обливают красной краской, и они спокойно лежат. Спят.

Стою я как-то и чего-то жду. Рядом топчется какой-то человек в телогрейке. А за отворотами телогрейки вижу на нем синий мундир, и солдатская ушанка сидит на нем, как генеральская папаха. Весь подтянутый, красивый... И вот этот красавец долго топтался вокруг меня...

— Константиныч, ты знаешь, кто я такой?.. Я — егерь Политбюро.

— Прости, — говорю, — но Политбюро уже сто лет как нет.

— А вот про меня забыли.

Вытаскивает трудовую книжку и показывает. Читаю — и действительно: «Главный егерь Завидовского заповедника».

— Вот, — говорит, — вы про Хрущева тут снимаете, а он мне чуть всю жизнь не искалечил...

...«Помните, — начал егерь свой рассказ, — когда Вальтер Ульбрихт (известный прокоммунистический политик в ГДР. — Ред.) был у нас в России самым дорогим гостем? Никита всегда встречал его как родного... И вдруг звонок: Хрущев с этим Ульбрихтом приезжают на заячью охоту. А зайцев у нас в заповеднике нет!..

Ну, мы привыкли ко всему. Приезжают члены Политбюро, им солдаты выталкивают оленей, кабанов, кому что нужно. Они их стреляли и хвастались потом своими охотничьими трофеями.

Делать нечего, поехал я в соседнее хозяйство, поменял на водку зайцев и привез их в клетке. А зайцы, паразиты, оказались очень хитрыми и умными. Они ночью умудрились открыть эту клетку и удрали...

Утром слышу: «Вау! Вау!» — сирены орут, и едут с мигалками «членовозы». Я выбегаю навстречу и, зная крутой характер Никиты, уже понимаю, что мне сейчас будут кранты. Вот машины останавливаются — и вылезает из своей Никита. Я поприветствовал его и говорю:

— Никита Сергеевич, знаете, сейчас не сезон, и зайцев в заповеднике нет.

Тут он побагровел и стал топать ногой. Кричит:

— Как нет?! На Руси нет зайцев? Да я тебя сгною! У тебя дети попросят хлеба, а знаешь, что ты им дашь? Вот что ты им дашь!

И показывает определенный жест...

Короче, орал он, орал, орал, а потом и говорит Ульбрихту:

— Пошли!

И они зашли в охотничий домик... Тут мне в голову приходит потрясающая идея. Вспомнил, что у нас в баньке висят какие-то заячьи шкурки... Я подумал: поймаем на помойке кота, зашьем его в шкурку и выпустим под стволы. Все равно руководители сейчас напьются и ни хрена не поймут...

Послал я ребят на помойку, они поймали сеткой одного голодного кота и — в эту заячью шкурку... Когда мы зашивали кота в заячью шкурку, он, видно, не мог понять, что с ним делают, и его вроде как парализовало. Получился этакий котозаяц: он не бежал, не прыгал, а мог только ползти.

После этой процедуры иду я в охотничий домик. Стучусь. Захожу. Никита увидел меня, нахмурился.

— Чего тебе? — спрашивает.

— Зайцы, — говорю, — появились.

— Ну вот! А ты говорил, что зайцев нет! Ульбрихт, пошли!

Они хватают ружья и выскакивают на крыльцо. Видят, ползет это чудовище — котозаяц. Они вскидывают стволы — бах! бах! И вдруг этот заяц: «Мя-а-у!» — и на сосну. Ульбрихт от такой сцены упал в обморок. А Никита орет: «Второй раз Германию победили! Завалили немца!»

Вызвали «неотложку», Ульбрихта увезли, а Никита еще три дня пил в этом домике. И каждое утро выходил, чтобы посмотреть на кота, который сидел на ветке и боялся спуститься вниз.

— Все сидишь? — спрашивал его Хрущев. И предупреждал охрану: — Вы мне этого зайца не трогайте. Не стреляйте в него. Он мне второй раз Германию победил!..

А потом по распоряжению Никиты мне выдали премию. Правда, не знаю за что.

Еще позже Никита рассказывал, как он был в больнице у Ульбрихта и тот сказал: «Какой же дурак был Гитлер, что пошел на державу, где зайцы по соснам лазят»...

«Коля, мяу!»

Когда-то в Большом театре был балерун Коля Харитонов. Он любил выпить, и из-за этого его не взяли на гастроли в Америку. Поехала одна жена — тоже балерина...

Она уехала, а Коля с собутыльниками запил. Вдруг кто-то из друзей показал ему газету: Большой возвращается с триумфом. Коля в панике начал убирать квартиру: выносить бутылки, окурки, консервные банки и прочий мусор...

Когда стал мыть полы, разделся догола... Сиамский кот, о котором он совершенно забыл в длительном запое и который питался все это время, вылизывая консервные банки и подбирая остатки закуски, сидел мрачный на шкафу и смотрел, как голый Коля ползает с тряпкой на четвереньках. Что-то коту не понравилось, — он спрыгнул и вцепился балеруну в одно место. Коля взвыл, отпрянул и влепился башкой в батарею.

Истекая кровью, позвонил в «скорую» и прошептал: «Дом Большого театра... Квартира Харитоновых... Умираю...» Приехали врачи и увидели худое двухметровое тело на полу в грязи и крови.

Когда санитары несли его по лестнице на носилках, Коля открыл глаза, и пожилая докторша спросила: «Что с вами?» Он сказал правду: «Кот в яйца вцепился». Санитары заржали и выронили носилки — Коля сломал ключицу. Все-таки довезли его до Склифосовского.

На следующий день приезжает жена, видит, в каком состоянии квартира: «Так и знала — пьянка, бабы...» И в заведенном состоянии влетает в больничную палату. Коля, весь забинтованный-загипсованный, протянул к ней ручки, а она с размаху ахнула сумкой ему по башке, забыв, что в сумке лежала стеклянная бутылка с пепсиколой. Проломила мужу височную кость, и ему делали трепанацию черепа.

Все-таки он выздоровел, но в театр не вернулся. Его затравили. Как кто из знакомых встречался, так сразу кричал ему: «Коля, мяу!» — и тот шарахался в сторону. В общем, он пропал как артист.

Гамлет, которого не было

Однажды зимой мы с моим приятелем шли по городу и вдруг на переходе Садового кольца в сутолоке встретили Смоктуновского.

Он нам стал рассказывать, что скоро будет сниматься в «Гамлете» и что ему это все не нравится, потому что, по его словам, Козинцев совсем не понимает, о чем надо снимать. И тут — прямо посреди Садового кольца и рядом с проходившими мимо людьми — он сыграл нам всего Гамлета. Это было потрясающе. У меня текли слезы.

«В фильме, — сказал Кеша, когда закончил, — всего этого вы не увидите».

Ясновидящий

Как-то на гастролях меня поселили в очень неудобный номер: узкий какой-то, с крошечным окошком, с протертым до дыр ковриком. И вот зашел меня навестить Кеша Смоктуновский. Как только он оглядел номер, тут же меня спросил: «В этой комнате тебе никакие мысли в голову не приходят?» Я: «Приходят!» Кеша: «Давай угадаю! Я сейчас напишу их на бумажке, а потом ты скажешь». Он написал что-то. Я говорю: «Мысли такие: не удавиться ли мне?» Кеша показывает свою запись. На бумаге написано: «Не удавиться ли мне?»

Прощание с Матерой

Закончились съемки картины «Прощание с Матерой». Картина хорошая, но успеха зрительского она не имела. После премьеры по инициативе режиссера Элема Климова, царство ему небесное, состоялся грандиозный банкет в «Славянском базаре». Тосты, тосты... Пришла очередь и Леши Петренко, который там играл... Все ему: «Леша, скажи и ты что-нибудь». Леша мнется: «Не, не, я не люблю говорить...» А ему: «Ну скажи, скажи...»

Петренко встает и говорит: «Что сказать, Элем... Ты мне не нравишься, картина твоя мне не нравится... Не, я выпью, конечно, картина-то кровавая, все погибают, есть кого помянуть... Но никогда больше я у тебя сниматься не буду». Климов: «А я тебя никогда и не приглашу». Петренко: «Ну я же первый сказал...»

Минут 20 после этого банкет не мог войти в нормальную колею. А Петренко хоть бы хны: сел и стал пить-есть.

Экстравагантный клиент

Кстати, в актерских кругах мастерами шутки считались Владимир Стеклов и Евгений Дворжецкий. Михаил Андреевич Глузский очень их любил, и они относились к нему с огромным почтением. Но в то же время вечно устраивали ему розыгрыши...

В Томске эта парочка заказала ему в номер девушку легкого поведения. Барышню предупредили: клиент своеобразный — будет отказываться от услуг, но вы его не слушайте — так он заводится. Когда через некоторое время шутники навестили коллегу в номере, увидели потрясающую картину: на постели сидела обнаженная мадам, а Глузский читал ей Пушкина.

Знает ли мама?

...Однажды на гастролях Дворжецкий со Стекловым уговорили Глузского поехать в ночной клуб — дескать, там будет очень интересная французская программа. А это был просто стриптиз-клуб. Предварительно они подговорили стриптизершу: «Будешь работать только на Глузского». И она начала стараться. А для Михаила Андреевича, при его-то нравственных устоях, все это просто жуть... Когда девушка уже грудь почти что в салат ему положила, он вдруг спросил ее обеспокоенно: «Девочка, а мама твоя знает про все это?»

Последний народный артист СССР

Очень интересная была история с присвоением мне звания «Народный артист СССР».

Мы со Спиваковым были в одном указе, говорят, в последнем... Мне позвонили из приемной президента и сказали: Лев Константинович, вот такого числа Михаил Сергеевич Горбачев будет вам вручать звание «Народного артиста Советского Союза»... Я открыл свою книжечку, посмотрел и вижу, что у меня съемка. «Извините, ради Бога, у меня съемка в кино». — «Вы нас плохо понимаете, что ли?» — «Нет, нет, я очень хорошо понимаю, но у меня съемка». — «Странно». И повесили трубку.

Прошел месяц. Через месяц опять звонок: Лев Константинович, Президент России Михаил Сергеевич Горбачев такого вот числа будет вам вручать звание. Я говорю: можно я посмотрю? Знаете что, я занят в этот день, у меня спектакль, и еще к тому же выездной. — «Вы, наверное, плохо нас понимаете?» — «Нет, нет, очень хорошо».

Прошло полтора года. И позвонил мне не кто-нибудь, а Коля Губенко. Лева, говорит, будь ты неладен, я министр культуры, чтобы ты в понедельник или там, в воскресенье, явился ко мне, мы с тобой соседи по улице. Убью, если тебя встречу. Я говорю: хорошо. Пришел. Он протянул мне папку эту синюю и сказал: вот, я вручаю звание Народного артиста СССР Льву Константиновичу Дурову. Я беру папку, и у меня во что-то мягкое проваливаются пальцы, а он так взял и дунул — и мне в грудь пыль, я весь стал серого цвета. Оказалось, она полтора года пролежала, моя папка. Так и не получил из рук Михаила Сергеевича...

Искусство перевоплощения

А теперь снова про себя. Я в поезд никогда не беру ни спортивного костюма, ни тапочек: меня всегда пугает эта картина — через пять минут после отхода поезда в коридоре появляется какая-то странная спортивная сборная очень пузатых мужиков.

Я очень давно играю спектакль «Афинские вечера» и часто езжу в одном купе с Ольгой Александровной Аросевой. И если ночью я решал прогуляться, то надевал ее красивые, расшитые золотом тапочки, ее халат... и тихо-тихо пробирался по коридору.

Однажды, когда Ольга Александровна утром пошла в туалет умываться, то услышала себе вслед такую реплику: «Ну надо же, в парике такая красивая, такая изящная, а ночью ты б ее видела! Лысая, ножки тоненькие! Ну что ты хочешь, актриса. Преображается».

Лева, ты давно уже умер!

Много лет назад нам с актером Георгием Жженовым не достались авиабилеты до Донецка, где мы должны были сниматься. Делать было нечего, купили купейные билеты на поезд.

Только мы с Жорой разложили вещи, только достали «чекушечку», чтоб сгладить неприятное и долгое путешествие, как к нам в купе зашел молодой человек. Он не стал лукавить и признался, что является сотрудником госбезопасности СССР. Под его присмотром из Москвы ехала на Украину некая Лидия Михайловна. Она была известна тем, что, когда работала крановщицей на стройке, в ее кабину долбанула молния. С тех пор Лида видела человека насквозь, могла рассказать многие подробности прошедшей жизни и предсказать будущие события. Эта женщина увидела нас с Жорой на платформе вокзала и высказала своему спутнику желание пообщаться с нами... Мы, разумеется, согласились, ведь в одно время про эту ясновидящую все газеты писали.

...Она рассказала Жоре, что у него зарубцованная язва. Что в лагере, где он сидел, у него неоднократно шла кровь изо рта из-за цинги, что у него столько-то детей и столько-то денег в Сбербанке. В общем, разложила по полочкам его жизнь так, что Жора аж испугался... Успокоила тем, что предсказала ему естественную смерть в глубокой старости.

Когда очередь дошла до меня, Лида взяла мою руку в свою и... просидела так минут пять. Потом стала рассказывать. Все переломы пересчитала, у меня их 23(!). Потом говорит: «Скажи, год назад ты был на грани смертельного исхода?» — «Да». Она: «Автомобиль?» Я: «Нет, лошадь. Во время съемок на меня лошадь завалилась». Она: «Вообще-то тебя нет, ты умер, у тебя точка смерти совсем сформировалась. У тебя не сердце, а ежик! Ты должен был уже давно умереть: у тебя все сердце покрыто следами микроинфарктов! Знаешь, сколько их у тебя?» И назвала какую-то чудовищную цифру. Спросила: «Ты — псих?» Я ответил: «Да». Она сказала: «Тебе повезло!..»

Раз я уже умер — так чего мне теперь бояться?