Красивая и сексапильная, до глубокой старости увлекавшая мужчин и увлекавшаяся ими, да к тому же — талантливая актриса, Лидия Смирнова была самой «долгосверкающей» звездой на нашем кинонебосклоне. В 1940 году она, 25-летняя, сыграла мать-одиночку Шурочку в трогательной комической мелодраме «Моя любовь» и мгновенно стала всенародным кумиром. В 2000-м, 85-летней(!), снялась в режиссерском дебюте Ренаты Литвиновой «Нет смерти для меня» и потрясла уже наших современников своей необыкновенно красивой старостью...

«Парень из нашего города», «Большая жизнь», «Женитьба Бальзаминова», «Красиво жить не запретишь», «Деревенский детектив» — эти и многие другие фильмы с участием Лидии Смирновой стали классикой советского кино. А ее личная жизнь — скандально громкие романы — лишь подливала масла в огонь ее немеркнущей популярности.

Да, она разбивала сердца известных, гениальных мужчин, но никто не знал, что творилось с ее собственным сердцем. Об этом с беспощадной, шокирующей откровенностью Лидия Смирнова рассказала в своей книге воспоминаний «Моя любовь», выпущенной издательством «Вагриус». «СОБЫТИЯ» представляют вам наиболее интересные фрагменты из мемуаров замечательной актрисы — о ее жизни, ее актерской судьбе, ее мужчинах.

«От меня все отказались. Если бы не тетя, я была бы беспризорной»

Оказывается, я родилась семимесячной, «в рубашке», и было это в городке Мейзеленске под Казанью. Меня завертывали в вату и клали в печурку — в русской печке есть такие углубления. По всем приметам, меня ждала долгая, счастливая жизнь...

Мне не было и трех лет, когда произошла революция. Тетя рассказывала мне, что мой отец был белый офицер в армии Колчака... Мама была сельской учительницей. После меня у нее родился мальчик, мой братик. Девятимесячный, он вывернулся из маминых рук, упал головой об пол, долго кричал, а потом умер. У мамы началось буйное помешательство. Я была совсем маленькой, но помню маму в белой смирительной рубашке с завязанными рукавами, она бьется о спинку кровати и кричит... Довольно скоро мама умерла...

Приехавший с фронта отец... метался, пытаясь пристроить меня к родственникам — всюду отказ, отказ. Наконец я попала в Тобольск, в семью его старшего брата. Тетя Маруся потом часто повторяла: «От тебя все отказались, если бы не мы, ты была бы беспризорной»...

Утром на завтрак мне давали стакан чая, два куска сахара и два куска хлеба с маслом. Если я хотела взять еще, тетка била меня по руке. Из одежды у меня была черная бумазейная юбка и такой же свитер. Еще было зеленое шерстяное платье, но его позволяли надевать только на Рождество и Пасху... Не дай Бог мне было опоздать домой! Тетя тогда встречала меня бранью и пощечинами. Она вообще со мной не церемонилась. Если вещи в моем ящике лежали не в надлежащем порядке, она вытряхивала их на пол, брала меня за шиворот и тыкала, как котенка, в эту кучу...

Впрочем, моим приемным родителям тоже было со мной нелегко. В раннем детстве я перенесла туберкулез, росла нервным ребенком, была рассеянной, невнимательной, часто била посуду. Уже школьницей я продолжала писать в постель... Однажды тетка сказала мне: «Вот вырастешь, выйдешь замуж и описаешь своего мужа»... И я все время думала, какой это будет дяденька, как я с ним лягу спать и как я его описаю. Этот ужас я пронесла через все свое детство...

Однажды тетя Маруся связала узелок с моими вещичками и сказала: «Уходи, ты непослушная, я не могу с тобой справиться». И я... пошла по квартирам... «Меня тетя выгнала из дома. Возьмете меня к себе жить?» ...Никто не взял. В конце концов я пошла к дворничихе, к ее косой дочке, с которой мне почему-то не разрешали дружить. Она меня пустила к себе, мы с ней залезли на кровать, высокую-высокую, с огромным количеством подушек. Там было так хорошо, мягко...

...Лишь поздно вечером моя тетя дошла до дворничихи, опять взяла меня за ухо и так привела домой... Сунула между ног мою голову, спустила трусики и стала бить розгой — тоненьким прутиком... Хорошо помню: жжет, как будто режут ножом... На утренней молитве после обязательного «Отче наш» я попросила у Господа здоровья для дяди Пети, всех родных и друзей. «А тетя Маруся пусть умрет», — вдруг выпалила я шепотом. Отомстила!

...И все же тетя много для меня сделала... Спасла от туберкулеза, дала образование, какие-то незыблемые жизненные основы. Она всегда мне говорила: «Если к тебе кто-то пришел, а у тебя ничего нет, ты должна его угостить — хоть стаканом чая и куском хлеба... Все, что у тебя есть, нужно делить пополам с человеком, который пришел к тебе в дом». Да, у нее был трудный характер... но ведь и жизнь у нее была трудной... Спасибо ей за все!

«Я завидовала тому, что актрисы на сцене, а я — в зале. Мне так хотелось прославиться»

После школы я закончила промышленно-экономический техникум при Училище имени Баумана... и с дипломом экономистастатистика пошла работать в Главное управление авиационной промышленности... В то время я любила ходить в театр... Смотрела с жадностью, как ходят актрисы, как говорят, как они одеты. Я просто завидовала тому, что они на сцене, а я — в зале... Сижу, и никто меня не знает. А мне так хотелось прославиться!.. Хотелось, чтобы на меня смотрели, восхищались, чтобы мне аплодировали. Поэтому я подала заявление в несколько заведений, где «учили на актрису»: в Вахтанговское, Щепкинское, к Таирову, даже во ВГИК. И представьте себе, меня всюду приняли.

Я выбрала школу Камерного театра под руководством Александра Таирова. Потому, что... жила рядом... На экзамен пришла в длинном черном платье с голой спиной — таком же, какое увидела в заграничном фильме. С одной разницей: я сама его сшила из дешевенького сатина... Я читала «Ворону и лисицу», танцевала танго, все время стараясь как можно чаще поворачиваться к приемной комиссии спиной... Последним заданием мне дали этюд: у меня болит голова, а мне звонит возлюбленный, приглашая в театр... Сначала я жутко стонала, показывая, что моя голова раскалывается от боли. Потом «слушала трубку» и спрашивала: «А в какой театр? — И восклицала: — Ах, в Камерный! Ну конечно, пойду. Это же самый лучший театр! Там такие великолепные актеры...» — И перечислила всю приемную комиссию. Когда я закончила, Таиров, улыбаясь, сказал: «Спасибо, девушка. Хотел бы пожелать вам, чтобы вы никогда не теряли свою непосредственность». Мою грубую лесть Александр Яковлевич назвал непосредственностью!

...Однажды, уже став артисткой театра, я съездила в Ленинград — пробоваться на главную роль в фильме «Моя любовь». Кроме меня, испытание держали 18 человек. Совершенно не надеялась на удачу, я беспечно отправилась с Сергеем (журналист Добрушин, за которого Лидия Смирнова в 17 лет вышла замуж. — Ред.) и друзьями на байдарках на Урал. Лишь на всякий случай сообщила киностудии адреса наших стоянок. И вдруг в одном городке получаю телеграмму: «Вы утверждены на главную роль. Срочно приезжайте». Мне хватило нескольких минут, чтобы собраться...

Буквально «с корабля на бал» я попадаю в роскошный номер гостиницы «Европейская»; лучшая портниха шьет мне королевское платье, а композитор Дунаевский — тот самый, любимый, легендарный, необычайно популярный — хочет со мной познакомиться... Было от чего потерять голову.

«За два дня до смерти Дунаевский, как когда-то, дирижировал для меня»

Почему-то я ожидала увидеть гиганта, под стать его мощной музыке, а вошел и стремительно сел за рояль человек небольшого роста, с тонким, нервным лицом. Увлеченно и темпераментно заиграл песню «Друзья, шагайте в ногу...».

— Ну, как вам? — спросил он у меня.

— Я... я не знаю... Мне кажется, здесь должна быть другая песня — вроде «Чтобы тело и душа были молоды».

— А мне нравится эта, — сказал Дунаевский весело и как-то внимательно на меня посмотрел...

...Когда фильм был закончен, он подарил мне экземпляр песни «Моя любовь» с надписью: «Я ничего вам не дарю — я отдаю то, что принадлежит вам»... А потом пошли письма и телеграммы... Каждый день... «Люблю тебя свято и страстно, чисто и греховно, нежно и требовательно, ревниво и доверчиво»... Я приходила к нему, стучала условным знаком — он открывал дверь и говорил: «Пришло солнце!» Бежал в одну комнату, потом в другую: «Пришло солнце!» Это было так романтично! И все было этому подчинено...

Однажды Дунаевский вдруг предложил мне стать его женой. Он все обдумал: мы будем вместе жить, вместе работать над новой картиной. Я замерла. Мне нравились наши чувства, наша любовь... Он был талантливым, умным, богатым. Стать женой Дунаевского?.. Переехать в Ленинград? Но тогда кончатся наши тайные свидания, ожидание встреч, письма, телеграммы, цветы — эта дивная сказка! А как же Сергей?.. При всем своем легкомыслии я понимала, что не могу его оставить. Короче, я испугалась, сказала: «Пусть все остается по-прежнему».

Дунаевский уехал... И все — ни писем, ни телеграмм... Потом я вдруг узнаю, что приехал, а мне не сообщил... Надеваю черную шляпку, вуалетку, черный строгий костюм и направляюсь к нему... Прихожу в гостиницу, стучу, он открывает мне дверь и не кричит: «Солнце пришло», а только: «Здравствуйте».

— Здравствуй, я пришла.

— Пожалуйста, проходите.

— Я пришла, я!

— Садитесь, пожалуйста.

— Что, что? — ...Мне делается не по себе: — Что случилось?

— Как что случилось? Я вам предложил все... Вы отказались... Я вас просто больше не люблю...

— Так что же, мне уйти?

— Как вам угодно. Воля ваша...

...Уже после войны я снялась в фильме «Новый дом». Дунаевский написал музыку к нему... и у нас в связи с этим была встреча. Он в то время руководил детским ансамблем в Доме железнодорожников. Я пришла в его кабинет. Вижу: в кресле сидит красивая молодая женщина и по-американски держит ноги на столе. Это была его неофициальная жена, в то время балерина Театра оперетты... Впоследствии я узнала, что Дунаевский не хотел уходить от первой жены и сына Жени. Тогда эта балерина родила Максима, который сейчас стал популярным композитором... Но я забежала наперед.

...Как-то на отдыхе в Майори (Центральная часть Юрмалы, в 24 км от Риги. — Ред.) по дороге с пляжа я зашла в ресторанчик. Маленький оркестрик заиграл «Мою любовь»... И вдруг кто-то меня берет за плечи. Поднимаю голову — Исаак Иосифович: «Вы, конечно, думаете, что это они сами в вашу честь сыграли? Нет, это я заказал». Сказал, мне почудилось, чуть злорадно. Потом пригласил меня на свой последний сольный концерт в Риге: «Я буду дирижировать для вас, как когда-то...»

...Это была летняя скромная площадка. Он дирижировал своим оркестром. Я смотрела, вспоминала... Обратила внимание на то, что он плохо выглядел, был бледный, уставший. После концерта пошла за кулисы, поблагодарила его... Утром он улетел в Москву, а на следующий день его не стало... (Исаак Дунаевский умер 25 июля 1955 года. По странной иронии судьбы в этот же день 52 годами позже умерла и Лидия Смирнова. — Ред.)

«Сергея Прокофьева я совершенно возненавидела. Только потом поняла, что рядом со мной был гений»

...О войне я узнала в булочной. Услышала там это непривычное слово. Прибежала домой, кричу: «Сергей, война!» Включили радио, и с этого момента все как будто перевернулось... Приезжаю на «Мосфильм» — у меня съемки. Вижу какой то штаб, какое-то собрание. И вот уже первая бомбежка...

Мы сразу же начали снимать боевые киносборники. Одновременно я готовилась к «Парню из нашего города» — эту картину задумали еще до войны... Немцы бомбили «Мосфильм» беспрерывно — и киностудию эвакуировали... В Алма-Ате нас разместили в гостинице «Советская». Здесь жили рядовые актеры, а звезды — Пырьев, Эйзенштейн, Ладынина, Черкасов, Пудовкин, Тиссе — в доме, который прозвали «лауреатником»...

Судьба меня столкнула в Алма-Ате с очень примечательными женщинами много старше меня, принадлежавшими к московскому бомонду... Поэтесса Кончаловская, жена Михалкова, очень забавно рассказывала нам, как она реагирует на любовные похождения своего Сергея: прежде всего начинает дружить со своими соперницами, а потом очень ловко их «изымает»... Зина Свешникова — жена второго режиссера у Эйзенштейна — ...была когда-то любовницей Маяковского и с пикантными подробностями вспоминала о своих с ним отношениях... У Иры Лерр — опереточной актрисы — на наших глазах протекал роман с Пудовкиным... А Вера Марецкая изо всех сил соблазняла Председателя Совнаркома Казахстана — ни больше ни меньше. У нее что-то не получалось, и мы каждый раз спрашивали: «Ну как, он отдался тебе или нет?» Наконец Вера приходит и говорит: «Он мой». И рассказывает подробно, как это случилось...

В гостинице рядом со мной жил Сергей Прокофьев со своей женой-итальянкой и двумя сыновьями. Он все время сочинял музыку. Выдержать это было нелегко. Он бесконечно отрабатывал две первые ноты. Я все ждала, когда же родится третья, а он снова возвращался к первым двум. Я его совершенно возненавидела... Только потом поняла, что рядом со мной был гений. А сочинял он в то время знаменитую «Золушку».

Бывала я в номере, где жил Зощенко с актерами и режиссерами Барнетом, Римой (Романом) Карменом и Люсей (Алексеем) Каплером. Зощенко нам гадал. У него был «свой метод», он выспрашивал у той, которой гадал, ее тайны. Такой серьезный, грустный... В красивого, всегда нетрезвого Барнета были влюблены все женщины. У Римы Кармена в то время были личные неурядицы. Сын Сталина, Вася, отбил у него жену. Рима... написал письмо Сталину. Тот, разозлившись, дал приказ: жену Кармену вернуть, а Васю отправить на фронт. А у Каплера был роман с дочерью Сталина — Светланой... «Люся, — говорили ему, — ну куда ты лезешь?.. Подумай, чем ты рискуешь?..» А он отвечал: «Я ее люблю. Я не могу ее бросить, пойду на все». И он таки поплатился, столько лет сидел в лагерях!

«Рапопорт ногтями снимал мертвых гнид с моей головы и говорил мне... о своей любви»

...Алма-Атинская кинофабрика была крошечной студией с одним большим павильоном и несколькими маленькими, поэтому работали в три смены. Зимой в павильонах не топили. Когда мы с Колей Крючковым снимались ночью в «Парне из нашего города», у нас изо рта шел пар. И мы мечтали о... кипятке. Утром, после съемок, Коля выпивал стакан спирта, немножко играл на гармошке, за что его нещадно ругала жена... ложился спать, просыпался, выпивал стакан воды и делался пьяным. Опять они ссорились, потом в ночь мы снова шли на смену... Кстати, за свою актерскую жизнь я сыграла восемь жен Крючкова — таких разных женщин... одни его любили, другие били. И всегда он был прекрасным, неповторимым партнером, настоящим другом...

...За мной в Алма-Ате ухаживал Эрмлер (кинорежиссер и актер, четырежды лауреат Сталинской премии. — Ред.). А мне больше нравился Рапопорт (известный оператор-постановщик, бывший муж киноактрисы Зои Федоровой. — Ред.)... Он, так же как Эрмлер, был лауреатом Государственной премии, и оба они получали лауреатские продуктовые пайки.

Как-то сидят Михоэлс, Марецкая. Стук в дверь, входит Эрмлер и приносит фитилечек (света, естественно, не было) и чайничек небольшой, в котором сварены два яйца: «Лидочка, вот вам свет и еда»... Михоэлс мне: «Вот видите, какой он замечательный, как он вас любит, как заботится»... И тут снова стук в дверь, прибегает Рапопорт и приносит все 50 яиц, которые он получил в пайке. Поставил молча передо мной и убежал. «...Тот будет тебе всю жизнь носить по два яйца всмятку, а этот отдаст все, что у него есть», — сказала мне Марецкая.

А потом я заболела брюшным тифом... При этом заболевании обычно стригут волосы, ибо от высокой температуры заводятся вши. Но студия попросила, чтобы волосы мои не трогали, так как я уже начала сниматься в главной роли, а делать замену дорого...

...У меня было три волны болезни... Но настал день, когда меня посадили и сказали, что сейчас вымоют голову. Я взялась за волосы, а они остались у меня в руках, и я увидела, что они покрыты гнидами. Уже после больницы, чтобы спасти оставшиеся волосы... мы с Рапопортом ехали в горы, находили полянку с пенечком, он на него садился, клал мою голову на колени, мазал волосы керосином, а потом ногтями снимал мертвых гнид... И с этими гнидами в руках говорил мне о своей любви... Он пек мне яблоки на сухих листьях, учил меня ходить: мышцы были атрофированы... Он один понимал, как я одинока и беззащитна: родные далеко, а муж погиб на фронте... Владимир Рапопорт стал моим вторым мужем.

«Тридцать семь лет жизни я воровала свое счастье, скрывала свою любовь с Воиновым»

Симпатию к Константину Наумовичу Воинову (знаменитый актер, сценарист и режиссер, создавший фильмы «Женитьба Бальзаминова», «Молодо-зелено», «Дача» и др. — Ред.) я почувствовала сразу же, на первой картине, на «Жучке». Он был очень сильный, волевой художник — в искусстве. И совершенно безвольный, беспомощный человек в личной жизни. Совершенно не умел врать и не признавал ложь... Все, что угодно, только не вранье. И к нашим отношениям он с самого начала отнесся очень серьезно. Я относилась к нашей связи проще. Мне нравилось быть влюбленной: становится интересно работать, появляется азарт, увлеченность.

Когда уже заканчивались съемки, Воинов стал говорить, что дальше так не может продолжаться и он должен все открыть Николаевой (его жена. — Ред.) и Рапопорту. Я, конечно, перепугалась, ведь Рапопорт был для меня и мама, и папа, и бабушка, и дедушка, и муж. Бросать его я не собиралась... Мы по-прежнему плодотворно работали с Воиновым. Я чувствовала, как он раскрывает во мне меня, мои новые актерские качества... И он был увлечен мной как актрисой, ему тоже интересно... Постепенно я поняла, что не могу без него жить. И настала трагедия.

Он все рассказал Николаевой, требовал, чтобы и я рассказала Рапопорту. А я все тянула. Он стал ревновать меня, а я его... Приезжала на такси к дому, где они с женой жили... ставила два кирпича у окна их спальни и подглядывала через створки занавески... Потом мы сняли комнату, и я беспрерывно лгала... Я могла иметь Рапопорта мужем, а Воинова любовником, другом, соратником, творцом... Но Константин Наумович был категорически против такого положения. Выпив для храбрости, он приехал к Рапопорту, сказал, что любит меня и требует какого-то решения... «Все мы хорошие люди, и всем плохо!» — повторял он... В то время Рапопорт заболел. Врачи сказали, что у него язва желудка, сделали операцию — оказалось, рак. Я окончательно поняла, что не могу его бросить...

Наши отношения с Константином Наумовичем не прекратились. Просто мы «ушли в глубокое подполье»... Получалось так: я живу с человеком, которого жалею, но не люблю, и с человеком, которого люблю, но не могу пожалеть, проявить все женские качества жены, хозяйки, подруги. И все силы я тратила на то, чтобы облегчить Рапопорту страдания. Великолепный хирург профессор Андросов сделал ему операцию и сказал: «Я надеюсь, два-три года он протянет».

А Воинов в это время берет чемодан, укладывает вещи, плачет вместе с женой и дочкой, а затем с чемоданом приходит в какую-то замызганную чужую комнату в коммунальной квартире. Я ходила в эту комнату... готовила обеды, потом уходила обратно. Он скандалил, не отпускал меня, называл предательницей. Однажды под Новый год я прибежала к нему с вкусной едой. Он уже изрядно пьян... Подвожу часы, и мы встречаем Новый год за два часа до его начала. Потом опрометью бегу назад... к Рапопорту... Снова готовлю какие-то вкусные вещи, стараюсь улыбаться, у меня это плохо получается...

...Рапопорт прожил после операции 13 лет... Все вокруг кричали, что он ангел, святой... а вот Смирнова сволочь, дрянь... она его мучает... Но он, наверное, тоже ничего не мог с собой сделать...

С Воиновым мы были связаны 37 лет!.. Столько лет я воровала свое счастье, не была открытой в своих чувствах, скрывала и подавляла свою любовь! Никто никогда не разобрался, не подумал о том, каково было мне!.. Без него (умер в 1995 году; Смирновой было уже 80. — Ред.) я осиротела...

«Меня просили подписать разгромную статью на фильм — я и подписал», — оправдывался Сергей Михалков»

...Воинов снимал по своему сценарию «Дачу»... Потрясающе сыграли Гурченко, Шагалова, Евстигнеев, Папанов, Лучко... В этом фильме море юмора — тонкого, по-настоящему смешного... Но вот «Дача» вышла на экран, проходит какое-то время, и появляется огромная разносная статья — то ли в «Литературке», то ли в «Культуре». Внизу подпись: Сергей Михалков. Видимо, партия дала очередную установку — ругать комедии.

...Во время войны, когда Наташа Кончаловская, жена Михалкова, была с Андроном в Алма-Ате, как-то он приезжал к ним. Прямо с фронта... Приехал в одной гимнастерке, а было уже холодно. Он длинный, такого же роста, как мой муж Сергей, а я взяла с собой в эвакуацию Сережино пальто, которое купила на свой первый гонорар за «Мою любовь». На пальто можно было тогда выменять немало продуктов, но я отдала его Михалкову... Много лет спустя, я снималась в его картине «У них есть Родина», за что получила Государственную премию...

...Когда мы с Рапопортом жили в Ленинграде, Михалков у нас останавливался. Однажды под Новый год приехал очень взволнованный: послал Сталину свои басни и ждал ответа. Когда-то и Константин Симонов послал в Кремль свой сборник «С тобой и без тебя», который он посвятил Валентине Серовой. Сталин наложил резолюцию: «Напечатать два экземпляра. Один — ей, другой — ему»... Конечно, Сталина боялись. И вот уже первое января, второе, третье... никакого ответа. Наконец телеграмма — прекрасная похвала, Сталин принял его басни — и Михалков стал Михалковым.

Рапопорт дружил с Наташей Кончаловской, у него были все ее очень талантливые книжки в стихах. На одной из них она написала: «Моему любимому другу, моему любимому человеку». И Михалков шутил со мной: «Они дружат, давай и мы тоже с тобой будем дружить. Отомстим им!»

...Словом, Михалков, всю жизнь считался моим хорошим приятелем, даже другом. И вдруг я читаю эту статью, в которой он ругает все комедии, вышедшие на экран в последнее время, и в том числе «Дачу»... А тогда ведь придавали большое значение прессе... Изругал тебя орган ЦК — другие газеты подхватят, и тебя затопчут. Или наоборот: если кого похвалили, где надо, то начнут хвалить все... Главное — что сказал ЦК...

Я звоню Михалкову:

— Сережа, здорово. Как живешь?

Он радостно отвечает:

— А как ты живешь, подруга моя дорогая?

— Я сделала новую картину, хотела бы, чтобы ты ее посмотрел.

— Какую картину?

— «Дача». Очень смешная история, я там играю главную роль.

— Хорошо, давай посмотрим.

— Ты эту картину не видел?

— Да мне некогда. Какие там картины...

— Так, значит, ты не видел «Дачу»?

— Нет, не видел.

— Не видел? Ах ты, сволочь!!!

Это было самое ласковое слово. Из меня, как из извергающегося вулкана, хлынула брань.

— Да подожди ты, меня просили подписать, — говорит он, — я и подписал. Мне-то что?

— Тебе-то что?! А судьба 70 человек тебя не касается?! — И бросила трубку.

Проходит два дня, иду в театр, а Михалков... как раз выходит из подъезда, его ждет машина. Я снова к нему, разгневанная. Он спрашивает: «Ну и что же ты хочешь?..» — и отводит меня от машины, чтобы шофер не слышал. Я говорю:

— Признайся публично, что ты не видел этой картины!

— Нет, это невозможно! Хочешь... я попрошу кого-нибудь написать хвалебную рецензию.

— Кто же после того, как ты разругал, решится хвалить?..

Все это так и повисло в воздухе... И тогда Михалков показался мне плохим человеком, а до этого времени я думала, что он хороший...

«Симонов изо всех сил старался вылечить свою жену от алкоголизма, но ничего не смог сделать»

Кстати, Константина Симонова я знала еще тогда, когда он, собственно, не был Симоновым. А познакомились мы с ним в трамвае... Стою в вагоне, держусь за ручку. Вдруг мелькнуло лицо, которое обратило на себя внимание. Я еще раз посмотрела: человек вытягивает шею и тоже смотрит на меня. Я вышла у Петровских ворот — он соскочил с трамвая, догоняет и говорит: «Здравствуйте». Он меня узнал: мой первый фильм уже шел в кинотеатрах. Мы немного прошлись. Назвал свою фамилию, сунул свой телефон и спросил мой... Он уже печатался, но я его не читала и ничего не знала о нем... Позже я подружилась с его женой Валей Серовой, бывала у нее в гостях, была свидетелем того, как она пристрастилась к выпивке. Костя очень страдал, пытался ее лечить.

Помню, как мы летели с Валей с каких-то концертов. Во время полета разговаривали с летчиками. Они уважали Серову, знали, что ее первый муж был их коллегой (летчик-испытатель Анатолий Серов, герой гражданской войны в Испании, трагически погиб, испытывая новый самолет. — Ред.), и даже дали ей на несколько минут руль управления... До Москвы была одна посадка, мы пошли обедать. Валя выпила рюмку чего-то, водки, наверное, и очень быстро захмелела. Когда мы шли обратно в самолет, мне пришлось ее поддерживать. Я забеспокоилась: нам еще лететь полтора часа, а вдруг она не придет в себя? В самолете она легла и заснула...

Приземляемся. Она была уже в форме. Когда мы вышли из самолета, Костя встречал нас с цветами. Я еще из окошка увидела: он стоит в белых, очень красивых брюках, стройный такой... Первое, что он у меня спросил: «Что, Валя пила?» — «Нет». Он посмотрел мне в глаза и сказал: «Это неправда». Он знал малейшие нюансы ее поведения.

...Валя была необыкновенно добрым человеком. Ее очень любили, у нее было много друзей, всегда полон дом гостей: она угощала, и люди, пристрастные к выпивке, находились там постоянно...

Когда Герасимов, Симонов и Рапопорт возвращались из Китая в Москву, мы их встречали втроем — Тамара Макарова, Валя Серова и я. Поезд немного опаздывал. Мы волновались: давно не видели своих мужей. В то время Валя была беременна. Позже мне Рапопорт рассказал, как Костя восхищенно говорил: «Какое счастье, когда тебя встречает беременная жена!» Симонов развивал эту тему особого мужского ощущения. И все повторял: «Я еду, а меня ждет моя жена! Она беременна».

...Что Костя любил Валю, я знала не только потому, что он посвятил ей свою лучшую лирику. Он был способен любить. Но не выдержал, ничего не смог сделать (Серова спивалась. — Ред.) Они разошлись...

«Мой завтрак с Политбюро закончился бесславно. Даже лососину не попробовала»

...Я много занималась партийной, общественной работой. Даже стала заправским оратором... Началось это, наверное, тогда, когда я выступала перед Сталиным в Кремле.

Застолье, большой прием. Были передовики производства, стахановцы и сам Стаханов, а от кинематографистов пригласили Эйзенштейна, Тиссе и меня — как начинающую... Все уставились на Сталина — что он делает, как он смотрит. Я обратила внимание на то, как накрыты столы. Черная икра лежала в вазочках для варенья — стеклянных, на длинных ножках. Сидящая напротив меня «сельскохозяйственная героиня» взяла две ложки икры, положила их в чай и спокойненько его пила. Никогда в жизни, наверное, не видела она этой икры...

...Мне сказали, что я должна выступать. «Что говорить?» — умоляюще спрашиваю Эйзенштейна. «Скажи самое главное: и жизнь хороша, и жить хорошо», — ответил он... Когда меня вызвали, сердце ушло в пятки... Пришла на трибуну — и оказалась совсем недалеко от Сталина... Я говорила о том, что дала советская власть мне, сироте, с малых лет оставшейся без родителей... Уже не вижу Сталина, ничего не вижу, а остановиться не могу. Слава Богу, вспомнила совет Сергея Михайловича. «И жизнь хороша, и жить хорошо!» — произнесла я с пафосом, подняв руку кверху, и ушла. «А говорила, выступать не умеешь», — сказал мне Эйзенштейн...

...Когда в очередной раз закрывали наш Театр киноактера, я познакомилась с Екатериной Фурцевой. Она тогда была первым секретарем московского горкома партии, и я к ней пришла на прием... Помню ее большой кабинет, большой стол. Жестом пригласила меня сесть, а сама продолжала говорить по телефону. Громко, резко, грозно кого-то отчитывала... а я незаметно ее разглядывала: красивая, прекрасно одетая, сережки в ушах, ухоженные руки...

Закончив разговор, она не сразу успокоилась, но слушала меня очень внимательно. Снова звонок, она извинилась, взяла трубку, и вдруг — передо мной совершенно другая женщина. Видимо, звонил кто-то из руководителей... Она говорила шепотом, почти ворковала... Потом мы продолжили наш разговор... она меня поняла и обещала помочь...

Позже, когда Фурцева уже была министром культуры, она вдруг пригласила меня на совещание в Госкино по поводу запуска «Войны и мира». Никого из актеров там больше не было. Только генералы, толстоведы, музейные работники, ну и, конечно, Бондарчук с Васей Соловьевым — автором сценария...

Фурцева говорила: «Войну и мир» будем делать всем Советским Союзом. Генералы, которые там сидели, должны были предоставить армию для съемок, остальные — консультировать, советовать, помогать... Бондарчуку предоставили слово, а он стоял не меньше минуты и молчал. Фурцева просит: «Пожалуйста, Сергей Федорович, говорите!» — «А что я буду говорить? Мне говорить нечего...» — И сел... Я чувствовала, что Фурцева начинает злиться. Но Бондарчуку уже можно было все... Он был на особом положении. Когда снималась «Война и мир», «Мосфильм» работал только на него, все мастерские: пошивочные, реквизиторские, другие цеха — занимались только им. Стоимость фильма стала такой, что хватило бы на десять картин. У нас шутили: «Все ушли на фронт», то есть на «Войну и мир»...

Когда мы подружились с Фурцевой, я могла ей позвонить и сказать: «У меня новая картина вышла». — «Присылайте». Пару раз мы смотрели мои фильмы вместе в ее просмотровом зале. Она садилась на диван, подбирала под себя ноги. Нам приносили чай с бутербродами...

...Екатерина Алексеевна любила выпить. Со временем это становилось все заметней... Помню, я встретила Фурцеву в Нью-Йорке, в веселой компании на 56-м этаже какого-то клуба. Она хохотала, была пьяной, но очень нравилась американцам. Они так хорошо о ней говорили: раскованная, веселая, умная... Потом я как-то встретила ее с мужем в Праге, в универмаге. Она очень естественно и просто представила нас друг другу. Тогда это было редкостью. Фурцева, несмотря на то, что была членом Политбюро и министром, была чуть ли не единственной из официальных руководителей, до сердца которой можно было достучаться...

...Когда в 1967 году мы снимали в Вологде картину «Дядюшкин сон», меня вдруг срочно потребовали в Москву на какое-то очень важное совещание... С поезда — сразу в Колонный зал. Просят пройти за кулисы, прямо в президиум. На сцене за длинным столом все Политбюро... В перерыве оно уходит, я тоже выхожу. Какие-то молодые люди в черных костюмах говорят: «Вам сюда».

Вхожу... Большой стол, красивые украинки-официантки кормят наших руководителей... Первое, что вижу, — лососину... Ну, думаю, сейчас попробую... Стоит тишина. Лишь Подгорный уронил: «Очень вкусные сырки». И кладет мне на тарелку сырок. Молча, опустив голову, ест Косыгин, тяжелый взгляд бросает на меня Суслов. Весело жует Брежнев.

Как мне проявиться, думаю я и говорю: «Я сейчас приехала из Вологды, там мороз ужасный — 33 градуса. Мы, актеры, замерзаем на съемках... Лошадям даже попоны надевают, их жалеют, а нас — нет». Никто и ухом не повел, но я продолжаю... Вдруг Брежнев меня перебивает: «Из Вологды, говорите? Там рядом наш Череповецкий комбинат знаменитый, там Ильин первый секретарь. Передайте ему привет!»... И все начинают обсуждать этот завод и проблемы черной металлургии. Я хотела сказать про кино, про съемки, про актеров. Хотела понравиться. Но никто меня уже не слушал. Так бесславно закончился мой завтрак с Политбюро. Даже лососину не попробовала!

«Я слушала Шостаковича и чувствовала себя абсолютной дурой»

...Как-то Фридрих Маркович Эрмлер, который очень любил Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, пригласил меня к нему в гости... Было нелегкое время, мало продуктов... Когда мы пришли, на столе стояла ваза с сушками и больше ничего. Я была уже знакома с Шостаковичем... знала, что он — гений, хотя его музыка для меня в то время была трудна. И вот мы у него в доме, и Дмитрий Дмитриевич будет играть новую сюиту... Очень взволнованный, он садится за рояль. Сидит так, что я вижу его лицо. Начинает играть.

Полились какие-то непонятные для меня звуки. Я испуганно посмотрела на всех: каждый слушал, закрыв глаза. Было видно, что они вслушиваются в звуки, что музыка приносит им наслаждение. Я же чувствовала себя абсолютной дурой. Мне казалось, что и я могу сочинить то, что он играет. Но я тоже закрывала глаза, видя, как все переживают, а сама чувствовала себя все хуже и хуже от собственного несовершенства... Когда все это закончилось, я сидела такая подавленная, а у Шостаковича на глазах слезы. Он плачет. Все его целуют, он взволнован невероятно. Гений исполнил свое сочинение. Я молчала, пытаясь изобразить на лице восторг. Кажется, получилось...

Я рассказывала эту историю друзьям-актерам и всегда наблюдала разную реакцию. Вообще, взаимоотношения в нашей актерской среде — вещь очень непростая. Поэтому я очень ценю каждое проявление доброжелательности, особенно если оно исходит от братьев по искусству.

Как-то обо мне прошла телепередача, я там выступала. Вечером — не меньше тридцати звонков, и среди них Нонна Мордюкова... «Ну, ты сука! Ах, какая же ты сука! Да! Ты настоящая сука!» — повторяла она. В устах Нонны это звучало как искренняя похвала.

Вот Пугачева может рассказывать о своих отрицательных поступках ярко и вполне искренне, а популярность ее от этого только растет. Я тоже рассказываю друзьям истории, отнюдь меня не украшающие, причем с таким удовольствием, будто о подвигах повествую... Мне вообще нравится над собой смеяться, чуть-чуть сыронизировать. Лучше это сделаю я, чем кто-то другой.

...Вспоминаю, как когда-то мы летели в роскошном самолете из Афганистана в Ливан. Я такой внутренней отделки никогда не видела. Возвращается из туалета Клара Лучко, слегка обалдевшая: «Слушай, там такое творится — с ума сойти можно! Все перламутровое, розовое, крахмальные салфетки разного цвета, разных размеров, кресло вертится... Там такие кремы, такие лосьоны! Беги туда, наши кремы выброси, а их положи». Я пошла, села... С трудом разбираю: дневной лосьон, ночной крем... Бутылки такие красивые. Выбрасываю наши кремы в туалет, освобождаю две баночки, беру бутылку с лосьоном, нажимаю... И вдруг все содержимое брызнуло фонтаном в потолок, на меня, на костюм, на зеркало, на салфетки! Какой ужас!..

И в страшном сне мне не могло присниться, что я буду драить туалет на международных авиалиниях!.. Я стала этими салфетками все очищать: лицо, зеркало, костюм. Сижу в туалете десять минут, 20, 30, 40. Ко мне уже стучатся. Не вышла, пока не навела порядок. «Господи, ну наконец-то, — облегченно вздохнула Лучко. — Я решила, ты там душ принимаешь и мажешься всеми этими кремами». Я рассказала все, что случилось. Она умирала от смеха... Кинозвезда Советского Союза ворует в самолете лосьоны!..

«Не хочу умирать»

...В детстве, когда тетя Маруся объявила, что она мне не мама, а тетя, я так жалела себя, ощущала свое сиротство. Зато потом у меня по жизни сложилось амплуа женщины, которая умеет за себя постоять. Но на самом деле я из тех собак, которые лают, а хвост поджимают: не могу себя защитить...

...Я столько матерей сыграла, а в жизни не пришлось испытать чувство материнства (аборт, который актриса сделала из-за съемок в картине «Моя любовь», лишил ее возможности родить ребенка. — Ред.)... Иногда я мысленно разговариваю с моими несуществующими детьми, остерегаю их от ошибок...

Не знаю, когда первый раз почувствовала, что жизнь кончается... Я стала медленно ходить, не стало уверенности в ногах... Характер явно портится. Появилось чувство обиды, раздражения... Раньше со мной было весело, ко мне тянулись люди. Неужели теперь их удел тоскливо меня терпеть? И я снова хочу нравиться, стараюсь преодолеть боль в суставах, скрыть свои огорчения... Идет борьба за жизнь... Мне сейчас кажется, что я столько не дочитала, столько не узнала при всей моей жадности к жизни. У меня какой-то страх: не хочу умирать.

Я играла одну роль, и моя героиня говорила своему сыну: «Я скоро умру, но пока ко мне будут ходить дети, потом внуки, потом правнуки, я буду с вами, а когда перестанут ходить, вот тогда я действительно умру»... Каждому человеку в глубине души хочется, чтобы его помнили. Может, радость моей профессии в том, что картины... «мой прах переживут»... Может быть, останутся моя Дуська или Жучка, Москалева или Варя, Шурочка... Или вот эта книга...