Для многих поколений советских людей имя Никиты Сергеевича Хрущева неизменно ассоциировалось с ботинком, которым он стучал по трибуне в ООН; «Кузькиной матерью», которую он обещал показать американцам; с кукурузой — «царицей полей» и «надежным источником изобилия», которую он принудительно обязал выращивать; да еще с «хрущевками», которые, как грибы, вырастали во время его правления по всей стране, обещая каждой семье отдельную квартиру. И хотя больше ни один державный лидер не усиливал эмоциональность своих выступлений снятой с собственной ноги обувью, кукуруза не оправдала возложенных на нее надежд, а «хрущевки» стали синонимом тесноты и неудобства, — все же западные ученые считают Никиту Хрущева единственным советским лидером XX столетия, передавшим страну в лучшем положении, чем он принял ее из рук предшественников. Хрущев был одним из инициаторов «оттепели» во внутренней и внешней политике, а также реабилитации тысяч жертв репрессий. Он пытался ограничить привилегии партийного и государственного аппарата, ликвидировал внесудебный порядок рассмотрения дел и первым с большой трибуны открыто выступил с резкой критикой культа личности Сталина. Именно по инициативе Хрущева в 1954 году Крымскую область Россия передала в состав Украины. Был отменен «антирабочий» закон, запрещавший «самовольный» переход на другую работу, повысили зарплату в госсекторе, упразднили плату за обучение в старших классах школ и интернатах и обязательные государственные займы... Жилищный фонд СССР увеличился более чем вдвое, и тысячи семей покинули подвалы и коммуналки. Освоили и космос, и целинные земли... В 1959 году Хрущев первым из советских лидеров совершил поездку в США. На другой стороне хрущевской «медали» — силовое подавление восстания в Венгрии в 1956 году и расстрел мирной демонстрации в Новочеркасске в 1962-м; размещение ядерных ракет на Кубе, послужившее началом Карибского кризиса и т.д.
«СОБЫТИЯ» предлагают читателям воспоминания Никиты Сергеевича Хрущева «о наиболее драматических моментах нашей истории, участником и свидетелем которых пришлось быть» , собранные его сыном и опубликованные российским издательством «Вагриус».
«Шел 1928 год, а в Киеве с красным знаменем ходили по улицам, бастуя, безработные»
Детские годы я в основном провел на рудниках с отцом, который работал на угольных копях. Особенно в моей памяти сохранилась его работа на шахте Успенской, в четырех верстах южнее Юзовки (ныне Донецк. — Ред.). Сам я трудился в юности на машиностроительном заводе, потом на руднике, потом служил в Красной Армии. После армии вернулся в Донбасс и по партийной мобилизации выезжал в село, на проведение посевной кампании. Мы собирали крестьян и призывали их сеять хорошо и вовремя, а еще лучше — провести сверхранний сев. При этом сами мы очень плохо понимали то, что говорили... Ведь все мои познания в сельском хозяйстве основывались на том, что я видел в детстве у своего дедушки в Курской губернии.
...В том же году я пошел учиться на рабфак, а после его окончания мечтал поступить в вуз, на факультет машиностроения. Но в Юзовке мне сказали: «Нет! Надо идти на партийную работу: это сейчас главное». Так я стал секретарем партийного комитета в Петрово-Марьинском уезде... И мне пришлось заниматься всем, ведь я должен был давать универсальные руководящие указания... В области же сельского хозяйства мои функции заключались преимущественно не в обеспечении производства сельхозпродуктов, а в их выколачивании из крестьянских дворов...
Во многом моя деятельность была признана полезной, и скоро я стал заместителем руководителя пролетарской Донбасской организации КП(б)У, занимающей боевое положение в партийной организации Украины... Чуть позже меня перевели на повышение в Харьков, а затем Каганович предложил мне Киев.
В те времена Киевская парторганизация не считалась у нас пролетарской... В Киеве была сильна украинская националистическая тенденция. Считалось, что в городе сложно работать, особенно русским: к ним не особо хорошо относились. А кроме того, там было много безработных, чего в Донбассе мы не встречали. Шел 1928 год, а в Киеве с красным знаменем ходили по улицам, бастуя, безработные. И это при том, что безработицы тогда на Украине вообще-то не было, даже имелся недостаток в рабочих силах...
В 1929-м мне стукнуло 35 лет, и это был последний год, когда я мог еще думать о поступлении в вуз... Поэтому я стал добиваться, чтобы меня послали на учебу. Обосновать это желание в партии тогда было непросто. Партийные руководители находились как бы вне обычных человеческих отношений — не могли жить для себя. Если кто-то увлекался литературой, то его даже упрекали: мол, вместо того, чтобы работать, читаешь. А уж если он учился, чтобы получить среднее или, Боже упаси, высшее образование, это значило — бездельник, который просто не хочет работать над укреплением Советского государства...
Помня слова Ленина, что через десять лет существования Советской власти страна станет неприступной, мы жили одной этой мыслью и ради нее. То было время революционных романтиков. Никто и мысли не допускал, чтобы иметь личную дачу: мы же коммунисты! Ходили в скромной одежде, и я не знаю, имел ли кто-нибудь из нас две пары ботинок. А костюма, в современном его понимании, и вовсе не имели: гимнастерка, брюки, пояс, кепка, косоворотка — вот, собственно, и вся наша одежда.
...С большим трудом я все-таки вымолил у ЦК КП(б)У разрешение учиться в Промышленной академии. Уже во время учебы... мой приятель из Политуправления Московского военного округа случайно обмолвился, что на Украине очень плохо обстоит дело: крестьяне не работают, не хотят пахать, повсюду забастовки, саботаж, а мобилизованные красноармейцы посылаются на Украину на прополку сахарной свеклы. (В те времена Украина поставляла стране более 70 процентов сахара.) Меня такое известие страшно поразило: если, думаю, красноармейцы будут полоть и убирать сахарную свеклу, то сахара ожидать нельзя... Конечно, в итоге... его и не было.
Чуть позже в Москву начали просачиваться сведения, что на Украине царит голод. Я просто не представлял себе, как в 1932 году может быть голодно на Украине. Когда я уезжал в 1929-м, Украина находилась в приличном состоянии по обеспеченности продуктами питания... Когда же приехал туда в 1938 году, мне рассказывали, какие раньше были тяжелые времена, но никто не говорил, в чем же заключалась их тяжесть.
Об «отягощающих обстоятельствах» мне потом поведал товарищ Микоян: «Приехал однажды товарищ Демченко, секретарь Киевского обкома партии, в Москву, зашел ко мне: «Анастас Иванович, знает ли Сталин, знает ли Политбюро, какое сложилось сейчас положение на Украине?» Пришли в Киев вагоны, а когда раскрыли их, то оказалось, что вагоны загружены человеческими трупами...» Единственной целью этой «тайной операции» на тот момент могла быть попытка донести реальную ситуацию в регионах до центральной власти, ибо никаким другим путем эта информация не доходила.
«Положение очень тяжелое, — говорил Демченко, — а Сталин об этом, наверное, не знает. Я хотел бы, чтобы вы довели это до его сведения». Даже Демченко, член Политбюро ЦК КП(б)Украины, видный работник и член ЦК, не мог сам прийти, проинформировать и высказать свое мнение по существу. В партийных организациях, особенно высокого уровня, уже складывалось ненормальное положение: один человек подавлял коллектив, другие перед ним трепетали...
«Будете работать на Украине вместо Косиора, — сказал мне Сталин. — Почему поляк для украинца лучше, чем русский?»
...1938 год. Вызывает меня Сталин и говорит: «Мы хотим послать вас на Украину, чтобы вы возглавили там партийную организацию. Косиор перейдет в Москву к Молотову первым заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров и председателем Комиссии советского контроля». Говорили, что Косиор — очень хороший политический деятель, но как организатор слаб, поэтому допущены распущенность и ослабление руководства, надо дисциплинировать, подтянуть... Для устранения «расхлябанности и разгильдяйства» на Украине начались аресты...
Я стал отказываться, так как знал о сложившемся тяжелом положении и считал, что не справлюсь... Просил не посылать меня, ибо я не подготовлен к тому, чтобы занять такой пост. Сталин начал меня подбадривать. Тогда я сказал: «Кроме всего, существует и национальный вопрос. Я человек русский; хотя и понимаю украинский язык, но не так, как нужно руководителю. Говорить на украинском я совсем не могу, а это тоже большой минус. Украинцы, особенно интеллигенция, могут принять меня очень холодно, и я бы не хотел ставить себя в такое положение». А Сталин: «Что вы! Косиор — вообще поляк. Почему поляк для украинцев лучше, чем русский?» ...Он уже принял решение и твердо сказал, что я должен работать на Украине.
...Я попросил Маленкова подобрать мне нескольких украинцев из Московской парторганизации (там их было много) или из аппарата ЦК партии, поскольку из-за арестов на Украине не осталось практически ни одного высшего должностного лица...
...Приехали на место... Начали знакомиться с делом. По Украине будто Мамай прошел. Не было ни секретарей обкомов партии, ни председателей облисполкомов, даже секретаря Киевского горкома не имелось... Сталин предложил, чтобы я принял на себя посты, помимо секретаря ЦК КП(б)У, еще и секретаря областного и городского комитетов партии. Это было просто немыслимо... Но моего согласия и не требовалось. Имелось предложение ЦК, и я должен был согласиться с ним...
Начали работать. Наркомом внутренних дел Украины был Успенский... Он приехал вместе со мной, с поста коменданта Кремля... Я полагал, что он будет правильно информировать меня и помогать мне.
Успенский развил кипучую деятельность. Как выяснилось после смерти Сталина, он буквально завалил ЦК докладными записками о «врагах народа»... Помню, поставил он вопрос об аресте Рыльского. Я возразил: «Что вы? Рыльский — видный поэт. Его обвиняют в национализме, а какой он националист?.. Нельзя каждого украинца, который говорит на украинском языке, считать националистом. Вы же на Украине!.. Поймите, Рыльский написал стихотворение о Сталине, которое стало словами песни. Эту песню поет вся Украина. А вы хотите его арестовать? Этого никто не поймет».
Лично Рыльского я тогда не знал. Знал его как украинского поэта (нельзя его было не знать), да и только. Он был человек с характером, который защищал национальные интересы Украины, язык украинского народа, смело высказывался по различным вопросам. Это и дало повод обвинить его в национализме и возвести в ранг «врага народа».
...Людей тогда на Украине просто «тянули» во враги. Была уничтожена вся верхушка руководящих работников, несколько раз сменялись кадры и вновь подвергались арестам и уничтожению. Украинская интеллигенция, особенно писатели, композиторы, артисты и врачи, тоже была под наблюдением, подвергалась арестам и расправам. Даже такой замечательный поэт и государственный деятель, как Микола Платонович Бажан, честный и очень приятный человек, преданный Советскому государству и Коммунистической партии, подвергался нападкам, и требовалось особо аргументировать, чтобы не допустить его ареста.
А писатель Петро Панч?! За ним следили и больше всего доносили писатели же, вместе с которыми он работал. К сожалению, довольно часто Панч выпивал, и они провоцировали его на какие-то разговоры, а потом все это передавалось, стряпалось дело, и вот уже документы готовы к аресту... Тогда не требовалось каких-то фактов, каких-то доказательств. Было достаточно лишь нахальства и наглости.
Мне рассказывали еще об одном характерном случае. Был на Украине такой деятель, врач Медведь. После войны он работал в Министерстве иностранных дел, входил в состав украинской делегации в Организации Объединенных Наций, хорошо представлял там Украину... Однажды на партсобрании (а был он раньше, кажется, заместителем начальника областного отдела здравоохранения то ли в Киеве, то ли в Харькове) какая-то женщина выступает и говорит, указывая пальцем на Медведя: «Я этого человека не знаю, но по глазам его вижу, что он — враг народа»... Но Медведь не растерялся и сейчас же парировал: «Я эту женщину, которая сейчас выступила против меня, в первый раз встречаю, но по глазам вижу, что она — проститутка». Только употребил он слово более выразительное. Потом это стало анекдотом на всю Украину, передавали из уст в уста. Это и спасло Медведя. А если бы он стал доказывать, что не враг народа, а честный человек, то обязательно нашлось бы подтверждение заявлению этой сумасшедшей, сознававшей, однако, что она не несет никакой ответственности за сказанное, а наоборот будет поощрена...
Вот в такой обстановке мы жили, трудились. И боролись не только с «врагами народа», но и за выполнение планов, причем планы выполнялись все (за исключением одного года из всех довоенных пятилеток — 1937-го)...
«Гибель лошадей, за которую на Украине расстреляли многих «врагов народа», оказалась результатом бесхозяйственности»
...Посылая меня на Украину, Сталин предупредил: «Знаю вашу слабость к городскому хозяйству и промышленности. Хотел бы предупредить вас особенно не увлекайтесь Донбассом, поскольку вы сами из Донбасса, больше внимания обратите на сельское хозяйство, потому что для Советского Союза сельское хозяйство Украины имеет очень большое значение...» Такой линии я и придерживался...
...Когда мы начали готовиться к посевной кампании, вдруг столкнулись с массовой гибелью лошадей в западных областях... Лошади заболевали, быстро хирели и дохли... Когда комиссии с привлечением ученых, которые могли что-то сделать, разворачивали работу, их сразу арестовывали и уничтожали как... виновников гибели лошадей...
Объясняли все это тем, что, мол, западные области граничат с Польшей, и немцы через Польшу, да и сами поляки делают все, чтобы подорвать наше колхозное хозяйство и лишить нас рабочего скота.
Действительно, немцы готовились к войне, и было весьма логично, лишив нас лошадей, ударить и по экономике, и по сельскому хозяйству, и по военным возможностям, ведь лошадь в те времена — то же, что сейчас танки и авиация... Непонятным оставалось, почему же коровы и овцы не дохнут, а только лошади?..
Спросил я Успенского: «Есть ли у вас заключенные, которые обвиняются в травле лошадей?» — «Да, есть», и назвал фамилии профессора Харьковского ветеринарного института и директора Харьковского зоотехнического института, оба во всех «злодеяниях» сознались. Я решил побеседовать с ними... Говорю наркому: «Если профессор травил лошадей, то пусть он нам скажет, каким ядом, и напишет его химическую формулу»... Профессор дал — приготовили снадобье, положили лошадям в корм. Они съели, но не пали и даже не заболели... Профессор, человек лет пятидесяти, седой, поясняет: «...Мы действительно немецкие агенты, имели задание травить лошадей и делали это... А сейчас животные не погибли и даже не заболели, потому что к яду, который мы сами составляли, мы еще получали готовую добавку прямо из Германии». И человек это сам говорил!
...Директор тоже подтверждал свою вину, хотя и не так твердо... Уехал я в Центральный Комитет, но меня не оставляла мысль: что-то здесь все-таки неладно. Обратился к Богомольцу, тогдашнему президенту АН УССР, попросил его создать комиссию из ученых и возглавить ее...
...В конце концов оказалось, что лошадей никто не травит, а гибнут они в результате... бесхозяйственности. В колхозах несвоевременно убирают солому из-под комбайнов, она остается на полях, попадает под осенние дожди, мокнет. Потом ее убирают сырой, в соломе от сырости развивается грибок... в тепле он размножается и начинает выделять смертельный яд. Лошадь от него гибнет, а на коров и волов он не действует... Надо было просто вовремя убирать солому... Мы проверили, все подтвердилось... Гибель животных прекратилась. Членов комиссии наградили государственными орденами. Расстрелянных уже не воскресили.
«Благодаря Евгению Оскаровичу Патону танки начали сваривать, как блины печь»
...Вспоминаю, когда я толькотолько приехал на Украину и приступил к своим обязанностям секретаря ЦК КП(б)У, мне как-то позвонил украинский академик Евгений Оскарович Патон (его сын, Борис Евгеньевич, с 1953 года — президент Национальной академии наук Украины. — Ред.). Я слышал раньше о нем, но никогда с ним не встречался... Он попросился ко мне на прием, и я его принял. В кабинет вошел плотный человек, уже в летах, весь седой, коренастый, со львиным лицом, колючими глазами. Поздоровавшись, тут же вытащил из кармана кусок металла и положил на стол: «Вот, посмотрите, товарищ Хрущев, что может делать наш институт. Это полосовое железо (кажется, 10-миллиметровой толщины), и я его таким свариваю».
Посмотрел я сварку... Шов был просто идеальный, внешне гладкий, как литой. Он говорит: «Это сварка под флюсом»... И рассказал, какие возможности таит в себе такая сварка, как облегчает труд, повышает его производительность, качество и надежность сварных работ. Патон был поглощен идеей сварки всех железных конструкций из черного металла — мостов, стропил для перекрытия зданий и т. д. — и доказывал, что их выгоднее сваривать, а не клепать. Он нарисовал передо мной такую картину, что вскоре он изготовит автоматы, которыми мы будем сваривать корабли. Глаза у него буквально горели, и в словах была такая уверенность, что нельзя было не поверить в его идею...
На меня беседа с Патоном произвела сильнейшее впечатление. Я тут же продиктовал записку Сталину, в которой сообщил обо всем, что мне сказал академик и что я сам увидел, когда ездил к нему в институт, знакомясь с его работами...
Через некоторое время мне позвонил Сталин и предложил приехать в Москву. Я сейчас же сел в поезд. Тогда члены Политбюро и партии не летали. Кстати, запрет на это появился интересным образом. Как-то Микоян поехал в Белоруссию, и там летчики предложили ему полетать на самолете. Он согласился, полетал, и об этом потом написали в газетах. Сталин прочел, что Микоян летал на самолете и летчик при этом выполнял фигуры высшего пилотажа, и предложил объявить Микояну выговор за ненужный риск... Членам ЦК ВКП(б) и секретарям республиканских ЦК запретили летать: это считалось слишком опасным...
В Москве Сталин мне сказал: «Я прочел вашу записку и полностью согласен с вами в оценке работ Патона и хотел бы... поставить этот вопрос в ЦК и записать решение, обязывающее внедрять сварку. А что за человек Патон? Какая у него воля? Хватит у него сил, если мы его сделаем уполномоченным Совета Народных Комиссаров и дадим ему неограниченный мандат по внедрению его метода сварки в производство? Сможет он заставить бюрократов внедрить сварку?» Отвечаю: «Насколько я знаю Патона, если ему дадут такой мандат, то бюрократам не будет никакого спасения. Он заставит их вертеться. Воля у него пробивная».
Вызвали Патона в Москву... На Сталина он тоже произвел очень хорошее впечатление... Евгению Оскаровичу выдали мандат, дающий ему полномочия организовать внедрение в производство нового метода сварки...
У меня же родилась мысль использовать метод Патона для сварки танковых корпусов... Ведь война придвигалась вплотную... Евгений Оскарович поехал на Харьковский танковый завод (ХПЗ — Харьковский паровозостроительный, но там уже изготавливались танки и дизель-моторы), познакомился с производством танков и вскоре сообщил: уверен, что можно будет организовать автоматическую сварку танковых корпусов под флюсом... Забегая вперед, скажу, что участие Патона в производстве танков и в победах, которые одержала Красная Армия, было огромным. Потому что благодаря ему танки действительно начали сваривать, как блины печь...
...В 1943 году я прилетел в Москву по вызову Сталина. Сталин частенько вызывал меня с фронта для каких-либо бесед. В то же время оказался в Москве и Патон. Он попросился ко мне на прием... и вручил мне письмо в адрес ЦК партии. Он писал, что его отец служил при царе консулом в Италии, кажется, в Генуе. «Когда совершилась революция, — было в письме, — я уже сформировался как человек и, естественно, отнесся к революции несерьезно. Я считал, что это неполезное для нашей страны явление, и поэтому был против... Если так можно выразиться, я ожидал, что эта власть не продержится долго и развалится, потому что она была бесперспективна и бесплодна. Шло время. Я видел, как время испытывало власть и что власть держалась. Я начал лучше работать и стал как бы сливаться с той сущностью, которая создавалась Советской властью... Теперь я чувствую, что имею моральное право обратиться к партии с просьбой, чтобы она приняла меня в свои ряды... Я хотел бы теперь быть партийным человеком».
Меня это письмо тронуло, потому что Патон был довольно скупым на слова. Чувствовалась его глубокая искренность в признании Советской власти, признании Коммунистической партии... Встретившись со Сталиным, я все рассказал ему и передал документы Патона. Сталин тоже был взволнован — а он редко выдавал свое волнение — и сейчас же предложил принять Патона в партию без кандидатского стажа. В то время лица, вышедшие из буржуазной или интеллигентской среды, должны были обязательно при вступлении в ряды партии иметь испытательный кандидатский срок, который длился два года. Но к Патону это, в порядке исключения, не было применено...
Когда Евгений Оскарович умер, заканчивалось строительство нового моста через Днепр — самого большого моста в Киеве. Патон добивался, чтобы была принята цельносварная конструкция, и я его поддержал... Он был техническим руководителем по сварке моста... Теперь это мост Патона.
«Когда Довженко попал в опалу, на него просто жалко было смотреть»
...Аресты, смерть, смещение с должностей — довольно долгое время это могло случиться с любым из нас. Все зависело от того, как взглянет на тебя Сталин или что ему покажется в такой момент. Порой он говорил: «Что это вы сегодня на меня не смотрите? Что-то у вас глаза бегают». Или еще что-либо в таком роде. И все это произносилось с таким злом... за дружеским столом. Сидим мы, едим, а он вдруг награждает такими эпитетами и репликами людей, которые по его же приглашению сидят за его столом и ведут с ним беседу...
...Хочу вспомнить в данной связи один эпизод... В период нашего отступления на фронтах войны, особенно в начале 1942 года, печаталось много критических статей, в которых вскрывались недостатки в Красной Армии и критиковались конкретные факты отступления. С очень острыми критическими статьями выступал тогда, в частности, Александр Петрович Довженко, замечательный кинорежиссер и хороший публицист. Он обладал ясным умом и умелым пером. Поэтому его статьи были хлесткие, причем они находили одобрение и похвалу у Сталина. В 1943 году Довженко написал очень впечатляющий киносценарий «Украина в огне»... Действительно, вся Украина лежала тогда в огне. Автор не скупился на резкие замечания в адрес Красной Армии, а особенно критиковал тех людей, которые отвечали за ее боевую подготовку, не соответствующую современным условиям. Довженко представил сценарий в ЦК КП(б)У... Он хотел создать на его основе кинокартину.
Однажды, вызвав меня в Москву, Сталин спросил: «Вы читали сценарий Довженко?» — «Да, — говорю, — читал... Мне показалось, что вещь острая и отвечающая потребностям времени, вскрывающая наши недостатки...» И тут Сталин начал критиковать текст. Он так разносил Довженко, что я поражался, ведь раньше Сталин очень хорошо относился к этому автору, ценил и поддерживал его, хотя некоторые люди подозревали или даже прямо обвиняли Довженко в украинском национализме и прочих грехах... Позже оказалось, что это Александр Щербаков (член ЦК КПСС. — Ред.) подстрекал Сталина, называя произведения Довженко «крайне националистическими», критикующими все советские основы... Естественно, Сталин разъярился.
Он велел вызвать ряд украинских руководителей, членов правительства и секретарей ЦК по пропаганде, кроме того, лично Корнейчука, Бажана, Тычину и, кажется, Рыльского. Довженко тоже присутствовал. Сталин разнес его в пух и прах... Будущее Довженко как деятеля искусства было буквально подвешено, грозило даже большее. А мне Сталин поручил... подготовить резолюцию о неблагополучном положении на идеологическом фронте Украины...
Позднее мне долго-долго пришлось «кашлять» этим произведением Довженко... А сам он сразу был как будто посажен в холодный колодец. У него упало настроение, к нему изменилось прежнее отношение. Одним словом, он попал в опалу. Сказалось это и на его деятельности. На него просто жалко было смотреть... И такое положение сохранялось почти до самой смерти Сталина. Потом мы опять возвысили Довженко по заслугам и вернули его, насколько это было возможно, к полезной деятельности. Он опять начал создавать кинокартины, а после его смерти по названному сценарию его женой Солнцевой была выпущена очень хорошая картина... После смерти Александра Петровича я порекомендовал украинцам: «Назовите Киевскую киностудию именем Довженко, потому что он очень многое сделал для развития кино на Советской Украине...» Так и поступили...
«Ходили сплетни, что Иосиф Виссарионович сам убил свою жену»
...Сталин... С ним связана очень большая часть моей жизни, моей работы. Моих восторгов и разочарований... В самом начале он был для меня почти кумиром. Когда я впервые получил приглашение на обед к нему домой, волновался, как школьник...
...Посещение домашних обедов у Сталина было особенно приятным, пока была жива Надежда Сергеевна. Она была принципиальным, партийным человеком и в то же время чуткой и хлебосольной хозяйкой. Я очень сожалел, когда она умерла.
Накануне ее кончины проходили октябрьские торжества... Шла демонстрация, и я стоял возле Мавзолея Ленина в группе актива. Аллилуева была рядом со мной, мы разговаривали. Было прохладно, и Сталин стоял на Мавзолее в шинели... Крючки у него были расстегнуты, и полы распахнулись. Дул ветер, Аллилуева глянула и говорит: «Вот мой не взял шарф — простудится и опять будет болеть». Все это было очень по-домашнему, не вязалось с вросшими в наше сознание представлениями о Сталине, о вожде.
Потом кончилась демонстрация, все разошлись. А на следующий день он собрал секретарей московских райкомов партии и сказал, что скоропостижно скончалась Надежда Сергеевна... Через день или два Каганович опять собрал тот же состав и говорит: «...Сталин велел сказать, что Аллилуева не умерла, а застрелилась». Причин, конечно, нам не излагали...
Мы спросили Власика, начальника охраны Сталина: «Какие причины побудили Надежду Сергеевну к самоубийству?» Вот что он рассказал: «После парада, как всегда, все пошли обедать к Ворошилову... Там они пообедали, выпили, как полагается и что полагается в таких случаях. Надежды Сергеевны там не было. Все разъехались, и Сталин тоже. Но домой он не приехал.
Было уже поздно. Надежда Сергеевна стала проявлять беспокойство: где же Сталин?.. Прежде всего она позвонила на дачу. Они жили тогда в Зубалове... На звонок ответил дежурный. Надежда Сергеевна спросила: «Где товарищ Сталин?» — «Товарищ Сталин здесь». — «Кто с ним?» Тот назвал: «С ним жена Гусева». Утром, когда Сталин приехал, жена уже была мертва. Гусев — это военный, и он тоже присутствовал на обеде у Ворошилова. Когда Сталин уезжал, он взял жену Гусева с собой. Я Гусеву никогда не видел, но Микоян говорил, что она очень красивая женщина... «Дурак неопытный этот дежурный, — сказал нам Власик. — Она спросила, а он так прямо и сказал ей».
Тогда еще ходили сплетни, что Иосиф Виссарионович сам убил жену... Что в спальню, где и обнаружил он мертвую Надежду Сергеевну, Сталин пришел не один, а с Ворошиловым... Почему?.. Если он хотел взять свидетеля, то, значит, знал, что жены нет в живых?.. Эта сторона дела до сих пор темна.
Вообще-то я мало знал о семейной жизни Сталина. Судить о ней могу только по обедам, на которых мы бывали, и по отдельным репликам. Случалось, Сталин, когда был под хмельком, вспоминал иной раз: «Вот я, бывало, запрусь в своей спальне, а она стучит и кричит: «Невозможный ты человек. Жить с тобой невозможно». Он рассказывал также, что когда маленькая Светлана, его дочь, сердилась, то повторяла слова матери: «Ты невозможный человек»...
После смерти Надежды Сергеевны я некоторое время встречал у Сталина молодую красивую женщину, типичную кавказку. Она старалась нам не встречаться на пути. Только глаза сверкнут, и сразу она пропадает. Потом мне сказали, что эта женщина — воспитательница Светланки. Но вскоре она исчезла. По некоторым замечаниям Берии я понял, что это была его протеже, а уж Берия умел подбирать «воспитательниц».
Аллилуеву же я жалел еще и чисто по-человечески. Славным она была человеком... и скромницей в жизни. Ездила только на трамвае, никогда не вылезала как «жена большого человека»... Мне вообще нравилась семья Сталина. Нравились непринужденные семейные обеды, с шутками и прочим. Сталин на этих обедах был очень человечным — я еще больше проникался уважением к нему и как к политическому деятелю, и как к простому человеку... В своем окружении он был выше всех на много голов...
...Когда в 1932 году Сталин сформулировал свои знаменитые «шесть условий» успешного функционирования экономики, я работал секретарем Бауманского райкома партии. Мне позвонили, чтобы я явился на Политбюро, где выступит Сталин... Слушая его, я старался не пропустить ни одного слова... Краткость выражений и четкость формулирования задач, которые были поставлены, подкупали меня, и я все больше проникался уважением к Сталину, признавая за ним особые качества руководителя.
Я встречал и наблюдал Сталина также при непринужденных собеседованиях. Это случалось иной раз в театре... Обычно он приглашал нас с Булганиным, когда у него возникали какие-то идеи и он хотел прямо в театре обменяться мнениями по вопросам, чаще всего касающимся города Москвы. Мы слушали его и старались сделать именно так, как он нам советовал. А в ту пору советовал он чаще в хорошей товарищеской форме пожеланий.
Однажды мне позвонили и сказали, чтобы я сам перезвонил по такому-то номеру телефона. Я знал, что это номер телефона на квартире Сталина. Звоню. Он мне говорит: «Товарищ Хрущев, до меня дошли слухи, что у вас в Москве неблагополучно дело обстоит с туалетами: даже «по-маленькому» люди бегают и не знают, где бы найти такое место, чтобы освободиться. Создается нехорошее, неловкое положение. Вы подумайте с Булганиным о том, чтобы создать в городе подходящие условия». Казалось бы, такая мелочь. Но это меня еще больше подкупило: вот даже о таких вопросах Сталин заботится и советует нам. Мы, конечно, развили бешеную деятельность... Потом Сталин уточнил задачу: надо создать культурные платные туалеты... Были построены отдельные туалеты. И все это придумал тоже Сталин...
«Когда Сталин находился в здравом уме и трезвом состоянии, он давал много полезных советов»
Когда уже после работы на Украине я вновь перешел работать в Москву, для меня, конечно, было большой честью работать непосредственно под руководством Сталина и напрямую общаться с ним. Я сказал бы, что это было полезно и для работы... Ведь, когда Сталин находился в здравом уме и трезвом состоянии, тогда он давал окружающим много полезных советов и указаний. Скажу правду, что я высоко ценил его и крепко уважал. Но и страдать приходилось... Почти каждый вечер раздавался звонок: «Приезжайте, пообедаем». То были страшные обеды. Возвращались мы домой к утру, а ведь утром нужно было на работу выходить... В обеденный перерыв я пытался поспать, потому что всегда висела угроза: не поспишь, а он вызовет, и будешь потом у него дремать. Для того, кто дремал у Сталина за столом, это кончалось плохо.
Помню такой инцидент. Берия, Маленков и Микоян сговорились с девушками, которые приносили вино, чтобы те подавали им бутылки от вина, но наливали бы туда воду и слегка закрашивали ее вином или же соками. Таким образом, в бокалах виднелась жидкость нужного цвета: если белое было вино — то белая жидкость, если красное вино — то красная. А это была просто вода, и они пили ее. Но Щербаков разоблачил их: он налил себе «вина» из какой-то такой бутылки, попробовал и заорал: «Да они же пьют не вино!» Сталин взбесился, что его обманывают, и устроил большой скандал Берии, Маленкову и Микояну...
Просто невероятно, что Сталин порой выделывал. Во время войны я лично видел, как он в людей бросал помидоры. Когда мы приезжали к нему по военным делам, то после нашего доклада он обязательно приглашал к себе в бомбоубежище. Начинался обед, который часто заканчивался швырянием фруктов и овощей, иногда в потолок и стены, то руками, то ложками и вилками... Командующие фронтами тоже почти все прошли подобные испытания, видели это постыдное зрелище. Такое началось в 1943 году и продолжалось позже, когда Сталин обрел прежнюю форму и уверовал, что Советский Союз победит. А до того он ходил как мокрая курица. Тогда я не помню, чтобы случались какие-то обеды с выпивкой. Он был настолько угнетен, что на него просто жалко было смотреть...
...Когда Сталин умер, я очень тяжело переживал его смерть... В целом я был к нему привязан, к тому же он старел, и неизбежная смерть ходила все время рядом с ним... Сталин был в таком возрасте, когда приходилось подступаться к мысли о неизбежности смерти человека. Меня тогда больше всего беспокоил состав Президиума, который останется после смерти Сталина, и особая роль, которую занимал в нем и закрепил за собой Берия... Поэтому я оплакивал Сталина как единственную реальную силу сплочения. Хотя эта сила часто применялась очень сумбурно и не всегда в нужном направлении, но все же... Он допускал варварские способы действий, но я тогда еще не знал, насколько были его поступки необоснованными с точки зрения людей, которых без причины арестовывали и казнили.
Конечно, у меня закрадывались, как у всякого человека, сомнения: «Как же так: из тех, кто попал под арест или в тюрьму, почти никто не возвращается и почти никто не был оправдан? В жизни так не должно случаться»... Но авторитет Сталина был громаден, и у меня тогда даже не появлялось мысли, что этот человек в принципе способен сознательно злоупотреблять властью...
«Я горжусь тем, что в свое время поддержал одно из первых произведений Солженицына»
...Хотелось бы еще сказать об отношении в СССР к интеллигенции... Сталин понимал общественное значение всех видов интеллигентного труда. Но главным оказывалось то, насколько он был снисходителен, терпим, уважителен в каждом конкретном случае... От одного его слова зависело будущее любого человека. Были ли, допустим, писатели, которые не чувствовали его гнета, трудились без всяких внешних и внутренних ограничений?.. Я думаю, что вряд ли... Возьмем, к примеру, Фадеева... Отчего Сталин в послевоенное время особенно благоволил именно ему? А потому, что во время репрессий, возглавляя Союз писателей СССР, Фадеев поддерживал линию на репрессии. И летели головы ни в чем не повинных литераторов. Достаточно было кому-нибудь написать, что в магазине продают плохую картошку, и это расценивалось уже как антисоветчина...
Оставаясь человеком умным и тонкой души, Фадеев после того, как разоблачили Сталина и показали, что тысячи жертв были вовсе не преступниками, не смог простить себе своего отступничества от правды. И спился он потому, что терзался угрызениями совести... Вот собирает Сталин Комитет по Сталинским премиям, докладывает же представления к награждению Фадеев. А когда все заканчивается, Сталин говорит о нем: «Еле-еле держится на ногах, совершенно пьян». Все это видели, об этом все знали. Не раз руководство ставило на ноги милицию и чекистские органы, чтобы отыскать его в каком-нибудь злачном месте... Когда Фадеев понял, что круг замкнулся, он сам оборвал свою жизнь.
...Как решался вопрос о романе «Доктор Живаго» Пастернака? Докладывал мне о нем Суслов, шефствовавший над нашей агитацией и пропагандой. Без Суслова в таких вопросах не могло обойтись. Он сообщил, что данное произведение плохое, не выдержано в советском духе... Решили не печатать. А ведь полагаю, что на той стадии событий, кроме Суслова, никто из ответственных лиц романа не читал. Я сомневаюсь даже, что и Суслов его прочел... Естественно, позже поднялся страшный гвалт и шум за границей, когда рукопись оказалась там, ее опубликовали, а потом Пастернаку присудили Нобелевскую премию...
Ну, а где же был ты сам, спросят меня? Отвечу: о чем я сожалею, заканчивая свой жизненный путь пенсионером в своей ссылке на даче в подмосковном районе Петрово-Дальнее? О том, что в годы, когда я имел возможность влиять на решения — печатать или не печатать... — не прочитал эту книгу сам...
Горжусь же тем, что в свое время поддержал одно из первых произведений Солженицына (повесть «Один день Ивана Денисовича». — Ред.). Пришел тогда ко мне на прием Твардовский, принес это сочинение, изложил его содержание и сказал, что считает данное произведение чрезвычайно сильным и видит в авторе будущего большого писателя... Прочел я повесть. Тяжелое она оставила впечатление, волнующее, но правдивое. А главное, вызвала отвращение к тому, что творилось при Сталине...
...Я здесь вроде бы приношу покаяние, но и его приношу не абсолютно: по форме признаю допущенные в мое время ошибки, когда я имел возможность административно поддерживать или запрещать какие-то творческие направления. Внутренне же я и сейчас против некоторых из них. Просто подчеркиваю, что так бороться с тем, что не нравится, нельзя...
Неординарный человек не всегда укладывается в рамки, отведенные цензорами, то есть теми, кто хотел бы все и всех подчистить и пригладить. Но если бы все писали одинаково, пользовались одними и теми же аргументами, исходили из единого понимания вещей, то не возникло бы никакого творчества. В конце концов все свелось бы к жвачке, только один жевал бы с одного конца, а другой — с другого. Такие произведения вызывали бы рвоту у читателей, зрителей и слушателей. Обязательно надо смелее предоставлять возможность творческой интеллигенции высказываться, действовать, творить. Творить! (На этой фразе, записанной в первых числах сентября 1971 года, мемуары Никиты Сергеевича Хрущева обрываются. 5 сентября у него произошел третий инфаркт, 11 сентября его не стало...)
Из досье «СОБЫТИЙ»
Никита Сергеевич Хрущев родился 5 (17) апреля 1894 года в селе Калиновка Курской губернии в семье шахтера. С 14 лет начал работать на заводах и шахтах Донбасса. В 1922 году, учась на рабфаке, стал партсекретарем техникума, позже партийным руководителем уезда, а в 1929-м — секретарем парткома Промышленной академии в Москве.
Пройдя многие ступени партийной лестницы, в 1938 году стал секретарем ЦК КП(б) Украины и кандидатом в члены, а затем и членом Политбюро ЦК ВКП(б)... В июне 1953 года, после смерти Сталина, был одним из инициаторов смещения со всех постов и ареста Лаврентия Берии, а 13 сентября был избран Первым секретарем ЦК. С 1958 года еще и Председатель Совета Министров СССР.
Вечером 14 октября 1964 года Пленум ЦК КПСС заслушал доклад «О ненормальном положении, сложившемся в Президиуме ЦК в связи с неправильными действиями Хрущева», находившегося в тот момент на отдыхе, и освободил его от всех партийных и государственных должностей «по состоянию здоровья». После отставки Никиты Сергеевича его имя более 20 лет было «неупоминаемым».
Никита Хрущев был женат дважды . Его первая жена, Ефросинья Ивановна Писарева, во время Гражданской войны, в 1920 году, еще юной умерла от тифа, успев подарить мужу двоих детей: дочь Юлию и сына Леонида. Гвардии старший лейтенант Леонид Никитич Хрущев, служивший военным летчиком, погиб в воздушном бою в 1943 году, после чего его жену (позже стало известно, что она по национальности немка) мгновенно арестовали и репрессировали. В одночасье оставшуюся без родителей маленькую внучку Юлю Никита Сергеевич растил как дочь, и она называла его папой.
Во втором браке Хрущева, с Ниной Петровной Кухарчук, было трое детей (не считая дочери, умершей в младенчестве): Рада, Сергей и Елена.
Последние годы своей жизни Никита Хрущев провел с женой на госдаче, которую им выделили после его отставки. Умер он в Москве 11 сентября 1971 года. Похороны некогда свергнутого вождя проходили в «закрытом» режиме, так как на Новодевичьем кладбище в тот день был объявлен... санитарный день. По просьбе сына, Сергея Хрущева, скульптор Эрнст Неизвестный создал памятник на могиле Никиты Сергеевича: как бы отрубленная голова в сложной, геометрической формы черно-белой (как и события всей долгой жизни Хрущева) раме.
