Ровно 40 лет назад, когда на киноэкраны вышел фильм «Еще раз про любовь», главная героиня которого — златовласая стюардесса Наташа с чарующей хрипотцой пела: «Я мечтала о морях и кораллах, я поесть мечтала суп черепаший», — сыгравшая ее актриса Татьяна Доронина стала воистину всенародным кумиром. Тысячи девушек штурмовали парикмахерские, желая осветлить волосы, покупали одежду «в стиле Дорониной» и нарочито приглушали голос, чтобы быть похожей на Нее. Актриса, уже снявшаяся тогда в восьми фильмах, в том числе в прошедших с оглушительным успехом «Старшей сестре» (1966 год) и «Трех тополях на Плющихе» (1967-й), стала для советских людей настоящим олицетворением Женщины. Пятью годами позже кинозрители обливались слезами, наблюдая, как «мачеха»-Доронина в одноименной картине «приручает» осиротевшую Светланку, внебрачную дочь своего мужа. Еще через 12 лет она стала «экранной матерью» главной героини фильма «Валентин и Валентина» и властно пыталась разрушить первое чувство «дочери»... Вот, собственно, и все громкие кинороли очень красивой и, несомненно, очень талантливой актрисы. А потом...

Потом началась борьба за раздел МХАТа — Олег Ефремов получил МХАТ чеховский, как говорили, мужской, а Доронина стала хозяйкой МХАТа горьковского, женского. И положила свою жизнь на алтарь служения этому театру. Служения зачастую горького и всегда — жертвенного, ибо Театр, как признается сама Татьяна Васильевна, — ее главная страсть и самый трепетный любовник. Именно с ним — и только с ним — она изменяла своим мужьям, а затем и уходила от них навсегда. К нему — к Театру. В нем — и смысл ее жизни, и горькое ее счастье.

Мужей, кстати, было — ни много ни мало — пять. Да каких! Первый — блистательный актер Олег Басилашвили, третий — драматург и историк Эдвард Радзинский, четвертый — также очень популярный актер Борис Химичев. Второй и пятый, театральный критик Анатолий Юфит и крупный чиновник, а ныне бизнесмен Роберт Тохненко, тоже известные люди, просто лица их менее узнаваемы, на экране почти не «мелькают». С «бывшими» Доронина умудряется поддерживать дружеские отношения и признается, что все они «талантливы, красивы и вообще лучшие мужчины на свете».

Сама же Татьяна Васильевна нынче живет лишь работой. Дом — театр — дом. Это ее маршрут и ее расписание. Она не посещает светские тусовки, отпуск проводит в... огромной домашней библиотеке, а о себе рассказывает лишь в редких интервью да вспоминает на страницах своей книги «Дневник актрисы», выпущенной российским издательством «Молодая гвардия».

«Улыбайся. Даже когда больно. Ты же девочка. Ты все время должна быть красивой» — этот урок я запомнила на всю жизнь»

...Меня мама родила в голодный 1933 год. В отличие от красавицы-сестры я была слабая и такая крошечная, что врачи маме сказали: «Жить не будет, очень маленький вес». Когда отец пришел забирать нас с мамой из роддома и взял на руки меня, новорожденную, мама застеснялась и заплакала. Так «неудачно» родила. Отец, повар по профессии, уже не работал, закрыли рестораны, и мама сказала: «Ты сейчас работу не ищи. Потом уж». «Потом» — это после похорон. И стали вдвоем выхаживать своего неудачного ребенка, укладывая меня на теплую грелку, и с болью в сердце прислушивались к дыханию и плачу...

Мама любила рассказывать о моих крестинах и о «чуде» после них: «И плакать перестала, и от груди не оторвешь... Я когда через полгода в детскую консультацию тебя принесла, врач сказал: «Вам, мамаша, премию надо выдать за ребенка, ведь такой был маленький вес»... Мама сшила рубашечку с кружевами и лентами вместо лямочек и сказала: «Теперь можно фотографировать»...

Одно из первых воспоминаний детства. «Гражданочка, не подходите с ребенком сюда, у нас коклюш!» — кричала испуганно моя сестра Галя проходящим тетям и дядям с детьми. Мы с ней гуляем по Фонтанке, родителям сказали, что с коклюшем надо обязательно гулять у воды... Мне стыдно, что у меня такой неприятный коклюш. Когда я дома и в комнате отец, можно уткнуться ему в грудь или схватиться за ногу и уж кашлять спокойно, не переживая. Можно сотрясаться всем телом и не бояться: отец удержит... Он всегда такой теплый, и от него вкусно пахнет, потому что он работает поваром... Сейчас он дома, потому что у меня коклюш, а мама тоже болеет...

Отец стирает белье и убирает комнату; кровать почему-то стоит не на своем месте в углу, а посредине комнаты, и рядом с кроватью — тазик с хлоркой... Предчувствуя очередное удушье, я бегу к отцу и прячусь в его теплые руки. Но сейчас мы на улице и рук отца нет... Гуляем уже не у воды, а у домов, потому что в домах есть подворотни и в них можно прятаться, когда кашель, а не кричать прохожим, что «у нас коклюш»...

...Тетя Катя. Наша тетка... Самая пленительная, самая женственная и самая красивая из всех теток на свете... Она готовила, убирала большую квартиру, и при этом я никогда не видела ее неулыбающейся, непричесанной, в халате и шлепанцах... Она была из того поколения подлинных женщин, которые не жаждали эмансипации, равенства, не хотели казаться сильными, они интуитивно чувствовали силу слабости, мягкости и покоя, которые даны женскому роду, они были мудры...

...Другой обрывок воспоминания... Каток. Тетя Катя бегает на коньках, а я сижу на скамейке... Она мчится быстрее всех: «Я сначала научу тебя кататься на финских санях. Не бойся. Быстрее. Успевай смотреть по сторонам, чтобы не наехать. Поворачивай. Ну, теперь одна. С горки. Молодец! А теперь с большой. Что ты плачешь? Разве больно? Ведь ты упала в снег. И лицо стало некрасивое. Улыбайся. Даже когда больно. Ты же девочка. Ты все время должна быть красивой»... Этот урок я запомнила на всю жизнь...

Одно из главных «довоенных» событий — театр. Первый раз — в настоящем Кировском театре... Специально по этому случаю мне купили первое — для меня и только мне — новое платье. Светло-синее с воротничком из маленьких складочек и двумя шариками, которые висели на шелковом шнурочке, и его можно было завязывать. Расставив руки, чтобы не испачкать обновку, я ходила по комнатам нашей коммунальной квартиры, по темному коридору и громко говорила: «Осторожно, я иду в новом платье»...

И вот — представление! Шла «Ночь перед Рождеством», и все нахлынуло, заполнило и унесло меня, как кузнеца Вакулу на черте, — совсем в иной мир. Я не могла рассказывать о том, что я увидела, — я показывала всем, как летал Вакула, как плыл месяц, как ругался дьяк, а главное — как быстро, озорно и весело танцевали маленькие чертенята. «Ночь перед Рождеством» заколдовала меня... А во второй раз, во Дворце промкооперации, стоя на верхнем ярусе у самой сетки, на которую все укладывали сумочки и бинокли, сквозь ячейки этой сетки глядя на сцену, я увидела женщину с белыми волосами в красном платье, называвшуюся Иолантой. И вот тогда я поняла, что единственное мое желание — видеть это постоянно и всегда.

Годы унесли множество впечатлений, но женщина с цветком и танцующие маленькие черти живут во мне до сих пор, они более реальны для меня, чем события моей сегодняшней жизни.

«Родители Басилашвили считали, что распределение их сына в  провинциальный Сталинград —  это моя вина»

Москва... Экзамены были везде одновременно в ГИТИС, в Щукинское училище и в Щепкинское... Малый театр и ГИТИС мелькали, чередуясь с постоянными «забегами» во МХАТ... Говорят, лучше, чтобы не было известно, что ты еще куда-то поступаешь: это «непатриотично»...

...Решающее испытание во МХАТе... Галино платье перекашивается: тяжелые плечики сползают то в одну сторону, то в другую... Каблуки... Волосы от жары почти развились и имеют «не тот» вид. Зато маникюр — первый в моей жизни... Надо следить, чтобы не зацепились за что-нибудь чулки...

...Когда вынесли список, к нему ринулись все. Потом остались только те, чьи фамилии были напечатаны. Стояли. Перечитывали... «Ребята, а Басилашвили — грузин, что ли?» Блондинистый мальчик, который хорошо читал Маяковского, сказал: «Это я, я, я — Басилашвили, все увидели? Чтобы в дальнейшем не было вопросов». Все засмеялись, и как-то все сразу стали вместе, и стало легко...

Когда я спускалась по лестнице, увидела сурового старика из приемной комиссии... Как мне сказали, он — ученик Станиславского, вместе с ним «Женитьбу» Фигаро ставил — Вершилов Борис Ильич. Он — лучший педагог студии. «Доронина, постойте». Я остановилась.

— Вы не москвичка.

— Нет.

— Где будете жить?

— Пока у двоюродной тети...

— Вам родители смогут помогать?

— Немножко.

— Сколько?

— Обещали 15 рублей в месяц.

— А сейчас у вас деньги есть? Стипендия не скоро.

— Есть.

Он закашлялся, достал безукоризненно чистый платок, сплюнул в него, спрятал в карман, потом сказал:

— Когда будет трудно с деньгами — скажете. Стесняться не надо, это общий, от века идущий принцип — помогать... Да, вот еще что: не бойтесь. У вас все время испуганный вид. С самого начала.

— Боялась, что вы меня не примете... Других вы слушали и улыбались, а когда я читала — ни разу.

Он задумался, потом сказал:

— В вас большая возбудимость. Вы можете легко заплакать, легко рассмеяться. Вы постоянно краснеете и бледнеете. Я прожил уже долгую жизнь и знаю, как тяжело жить с этим постоянным отзвуком на все. Вам будет очень трудно. Может быть, труднее, чем многим другим. Поэтому я так на вас смотрел... Но есть защита — это работа. Работайте всегда, несмотря ни на что... Да, старайтесь меньше разговаривать: дипломат вы никакой, так что слушайте и молчите. С вашей непосредственностью разговаривать много не надо. Ну, идите...

Курс разделили на две группы... Все ленинградцы и мальчик с грузинской фамилией попали в группу Вершилова...

...Остались в памяти наши студенческие занятия по пению, которые вела толстенькая маленькая старушка с накрашенным ртом и смешно уложенными «букольками» на голове. Эти занятия, такие редкие и такие желанные, заключались в выпевании гамм и в разучивании легких песен и романсов... Мы с Олегом Басилашвили пели дуэт, в котором были такие слова:

Но как это чудесно, Что встретились мы с вами В такой огромной жизни, На такой большой земле.

Смешно и грустно. Память — загадка. По своему усмотрению она... оставляет в твоем сердце всякие «ненужности» — вроде репертуара зачета по пению, а с годами случайность этого репертуара возводится... почти в предсказание. (Олег Басилашвили стал первым мужем Татьяны Дорониной. — Ред.)

На меня были заявки из Александринки (так любители театрального искусства называют старейший в России профессиональный театр — Александринский, в Санкт-Петербурге. — Ред.), из театра Охлопкова. Но... Распределили меня в Волгоградский областной драматический театр (на самом деле в этот провинциальный театр распределение получил еще никому не известный Олег Басилашвили, а Доронина, как декабристка, вместе с мужем подалась в эту «ссылку» добровольно. — Ред.). Ставка — 69 рублей. Вершилов сказал мне: «Время все поставит на свои места. Иначе быть не может... Я пожил. Я знаю».

...Родители Олега считали, что распределение их сына в провинциальный Сталинград — это моя вина... «Олега должны были взять во МХАТ, я знаю», — говорила его мама. Она была хорошим человеком, умным и сдержанным, но она была «мама». Я ее понимала. Я молчала. Олег сказал после долгой паузы: «Во МХАТ брать должны были Таню, это все знают». Я взяла зонт и вышла на улицу.

Дождь был холодный, нудный и косой от ветра. Я закрывалась зонтом, потом его сложила и шла сквозь эту холодную воду, не закрывая лица. Все равно слез не видно. Ведь дождь... Дошла до Ленинградского вокзала, остановилась на перроне. Проходили электрички, я смотрела на блестящие рельсы, платье противно прилипло к телу, волосы падали все время на глаза. Подошел милиционер и сказал: «Девушка, вы что-то долго ждете. Вы лучше на вокзале подождите». Я села на холодную лавку... Этот день был днем отсчета, днем взросления...

«Когда все было кончено, женщина-хирург сказала: «Жалко, двое у тебя были. Девочка и мальчик»

Олег уехал на съемки... Одесская киностудия прислала мне сценарий под названием «Повесть о первой любви»... Милый Витебский вокзал, который «отправлял» меня в любимые Пушкино и Павловск, на сей раз отправил меня в незнакомую Одессу, а на самом деле — в «начало» другой жизни, потому что съемки Олега были началом конца нашей с ним верной, нищей, но не замутненной никакой нечистотой жизни...

Съемки Олега... Олег живет в неуютной и грязной комнате. За столом, когда мы вошли, сидели актер и актриса, несколько возбужденные застольем и друг другом. Пикантность обстановки была очевидна... «Непохожесть» Олега на самого себя тоже была очевидной и стесняла его самого... Двусмысленные взгляды актера, цинизм его юмора усугублялись ласковостью ко мне актрисы. Ласковость трусливой суки, которая боится, что ее выгонят, а главное — имеют право выгнать...

Я ничего не «выясняла» и не узнавала. Утром на съемочной площадке словоохотливая ассистентка с удовольствием сказала, обращаясь к реквизиторше: «Тот уехал. А то этой тяжело с тремя одновременно». Реквизиторша ответила: «Почему с тремя? Это для нее не предел»... Когда на следующее утро Олег ушел на съемки, я собрала свои скудные пожитки и пошла на станцию. Поезд на Москву только через три часа. Олег пришел часа через два, пытался что-то сказать. Я не отвечала. Меня почему-то знобило.

...Я не помню совсем, как прошли дни перед отъездом в Сталинград, не помню дороги, не помню совсем себя... Через неделю меня поселили в квартире рабочей семьи с тракторного завода. Муж, жена и двое детей. Небольшая двухкомнатная квартира, одну комнату сдают. Театр — недалеко...

Я отправляюсь каждое утро на репетицию... «А ты как себя чувствуешь? — неожиданно спрашивает меня Валя, моя партнерша по сцене. — Тебя не тошнит?» И я вдруг понимаю, что глагол найден. Меня тошнит от всего, что со мной случилось... от всего, что со мной вытворяют, тошнит от отвращения, от брезгливости, от бессилия и от растерянности. И еще. К этой тошноте от жизни в последнее время прибавилась добавочная тошнота и сонливость. «Тошнит, — сказала я. — Очень!» — «Первый раз?» — спросила она. По ее глазам, тревожным, округленным, было понятно, что спрашивает она не о моем сегодняшнем мироощущении, а о том, в чем я боялась сама себе признаться, настолько это неуместно, не нужно «сейчас», когда я одна. «А он знает?» — «Нет. И не нужно, чтобы знал». Валя сказала: «Я договорюсь».

Потом я смотрела в потолок, в его белизну, слышала, как переговариваются соседки по палате. Одна шепотом спросила у другой: «А у девочки, что молчит, первый раз, что ли?» Вошла сестра: «Кто самая смелая?» — «Я»...

Когда все было кончено, женщина-хирург сказала: «Жалко, двое у тебя были. Девочка и мальчик». Я повторила. Мама моя, потерявшая невольно своих первенцев (двойняшки — мальчик и девочка — не прожили и нескольких часов. — Ред.), повторилась во мне. Словно природа, жалея и сострадая, пыталась возродить через меня тех двух крошечных, ночью окрещенных сельским попиком и захороненных в Булатовской земле братика моего и сестричку. Я предала их, еще раз захоронила. Я совершила первый страшный грех, который не прощается...

«Прославленный мейерхольдовский актер Эраст Гарин сидел рядом со мной в «газике», пил «Московскую» и закусывал сырком «Новый»

...Существуя в своей профессии не один десяток лет, я не перестаю удивляться отсутствию какой-либо закономерности в нашем деле. Блестяще сыгранные роли не дают никакой убежденности, что и дальше, и в будущем тебя ждут такие же роли и ты с радостью так же сыграешь их...

Эраст Гарин — Король (в любимом народом фильме «Золушка». — Ред.). Истинно сказочный, в жизни таких королей не дождешься, никто не отречется вот так от престола, никто не сбросит с головы корону как ненужный атрибут, который ничего не стоит, никто не будет так непосредственен и заботлив...

Этого прославленного мейерхольдовского актера я увидела «в жизни» только один раз, на съемках фильма Трауберга «Шли солдаты». Снимали сцену на натуре, под Ленинградом. Загримировавшись на студии, надев какой-то серый зипун и повязав голову тяжелым платком, я вышла на Кировский проспект и стала искать машину, которая должна быть прямо у ворот, как сказала ассистентка режиссера. Машины не было... Я уже направилась к дверям студии, когда услышала бибиканье. Военный «газик» стоял на другой стороне проспекта, и шофер закричал: «Сейчас подъеду!» В газике, кроме шофера, сидели Сергей Бондарчук и Эраст Гарин, одетые в военные шинели периода гражданской войны.

Бондарчук был серьезен, Гарин весел и словоохотлив. «Долго мы вас заставили ждать?» — «Да нет, я только вышла». — «Только вышла, а уже рядом и кавалер?» — «Это не кавалер. Просто прохожий». — «А просто прохожий не может быть кавалером?» — «Нет, не может». — «А по-моему, может, он долго вслед смотрел. Водки не хотите?» Бондарчук сказал: «Эраст Павлович, перестаньте, не по адресу». — «А почему? — ответил Эраст. — Ведь она, наверное, замерзла, а у меня и закуска есть». Он развернул какие-то кулечки, которые лежали рядом с ним на сиденье, достал нарезанные куски ржаного хлеба, колбасу, пахнущую чесноком, и плавленые сырки. Из кармана шинели вынул «Московскую» и попросил шофера: «Достань стопари из бардачка».

Шофер стопари достал, и Гарин стал вытирать их большим носовым платком. Колбаса своим запахом возбудила такой аппетит, что я сглотнула слюну и закашлялась. Гарин стал легонько стучать мне по спине, а Сергей Федорович сказал: «Эраст, растрясет, остановись». — «Это тебя растрясет, а... тебя как зовут?» Растерявшись от этого «тебя» и от простоты всего остального, я сказала: «Таня», — а потом добавила: «Васильевна». «А вот Васильевну не растрясет», — сказал Гарин и стал наливать водку в маленькие граненые стаканы. Я умоляюще смотрела на Бондарчука, и он понимающе мигнул. «Васильевне не полагается,— сказал он. — Я тоже сейчас не буду, съемка».

«Бондарь, ты усложняешь», — сказал великий Гарин, но второй стаканчик наполнять не стал, а опрокинул в себя стаканчик наполненный и стал освобождать из фольги сырок под названием «Новый». Снял фольгу, как шкурку у банана, и откусил половину. Маленькие, лукавые глазки засверкали, а сдавленный, чуть гнусавый и неповторимый голос произнес: «Хор-рошо! А что ты, Васильевна, знаешь о нашем театре?» — «О театре киноактера?» — переспросила я. «Такого театра нет! Есть название, а театра нет! Я говорю о настоящем!» — «О театре Мейерхольда?» — «Да! О настоящем!.. Как я играл Гулячкина, знаешь?» — «Мало знаю... Фотографию видела». — «Где?» — «В театральном музее». «Бондарь! — сказал он. — Если и за это ты не выпьешь, я на съемку не поеду! Сейчас остановлю машину, и ты с Васильевной отправишься один». Сказал каким-то другим, особенным тоном, и стало ясно, что так и будет.

Бондарчук посмотрел на него длинным взглядом, потом взял два стаканчика, достал свой носовой платок, один стаканчик протянул мне и сказал: «Прополосните». Наполнил стаканы и протянул мне хлеб с большим куском колбасы. «Отпейте чуть и сразу закусите». — «Я не пью». — «За «это» надо». Потом он спросил у Гарина: «За «это» чокаемся или не надо?» — «За «это» всегда надо чокаться». Чокнулись. Машину тряхнуло, и из наполненных до краев стаканчиков выплеснулась водка. Гарин посмотрел на две маленькие лужицы на полу и произнес: «Наверное, чокнулись зря, не надо было». Он долил водку в почти опустевшие стаканы, и они с Сергеем Федоровичем выпили до дна.

...Одаренный и такой заразительный Эраст Гарин забыть своего Гулячкина в «Самоубийце» Эрдмана не мог даже через 20 с лишним лет. Стремительная и громкая его слава оборвалась так же стремительно и громко. И вот сидит рядом со мной в «газике» целое театральное направление, целая эпоха, поворот от Станиславского на 180 градусов, пьет «Московскую», закусывает сырком, бередит свою рану...

«Перед выходом на сцену выпей. Сила голоса будет другой, — сказал мне Евгений Лебедев и оставил «четвертинку» коньяка... Играла я очень плохо»

...Мне повезло. С первой роли в БДТ я была связана счастливым партнерством с великим русским актером Евгением Лебедевым... Евгений Александрович играл мужа моей героини. Играть с мастером — означает еще и учиться у мастера, и я училась у Жени его полной погруженности в тему, отреченности от всего остального — тогда на сцене можно счастливо забыть, что смотрят на тебя тысячи глаз, что ты актриса...

Редкие, только истинно большие актеры ведут себя с молодыми актерами на равных. Женя так себя и вел, не позволял себе взгляда сверху, не позволял менторского тона, он знал, что на сцене надо быть партнером верным, всегда готовым прийти на помощь... В своем старании помочь Женя невольно однажды меня «подставил». Были гастроли в Киеве, и была жара. Играли «Идиота». Костюмы прошлого века казались тяжелыми, пот застилал глаза, и сил было мало. Переполненный зрительный зал Театра имени Леси Украинки дышал на нас как хорошая доменная печь, хотелось окунуться в Днепр вместе с длинным платьем, шубой и шляпой, которые на тебе... Женя постучал в дверь гримерной и на цыпочках вошел, оглядываясь почему-то. Отвернув полу длинного черного сюртука, достал из кармана «четвертинку» коньяка и шепотом сказал: «Перед выходом выпей. Сила голоса будет другой — и бояться не будешь. Только чтобы никто не видел и не говори никому. А если Гога (так мы все за глаза называли Георгия Александровича Товстоногова) с замечаниями подойдет, ты держись подальше от него и дыши в сторону».

Пить я не умею и не люблю, но сил действительно уже не было, а сыграть хотелось хорошо. Раздался третий звонок, я надела шубу, закрепила шляпку на голове и, отвинтив маленькую железную пробочку, глотнула... Оттого что боялась, не вошел бы кто, я поперхнулась, в горле защипало, я стала кашлять и синеть. Ни о какой «силе голоса» не могло быть и речи, бояться же от этого я стала еще больше. Дошла по лестнице вниз до сцены, стою в темных кулисах, жду реплики на свой выход. Дверь распахивает князь Мышкин — Кеша Смоктуновский, — и я, стараясь дышать в сторону, говорю первую реплику, не дождавшись, когда он с меня снимет шубу: «Шубу-то зачем несешь? Сумасшедший, что ли?» Вернее, такая реплика у Достоевского написана, а я ее произнесла так: «Субу-то засем несешь? Шумашедший, что ли?»

Кеша окаменел. Он уставился на меня изумленно и с испугом. Такого не было ни на одном спектакле и быть вообще не могло. От испуганного Кешиного лица я испугалась еще больше и крепко вцепилась в свою «субу». Стояла я лицом к залу, Кеша, глядя на меня, — к залу спиной. Едва разжимая губы, он прошептал: «Опусти руки. Я сам шубу сниму». Я не поддавалась и шубу держала цепко. Красивая муфта, которая была как бы продолжением чернобурой полости моей злосчастной шубы, упала к Кешиным ногам, и он схватил ее как спасение. С этой муфтой — вместо шубы — он и пошел вперед, на зрителя, а мне ничего не оставалось, как самой сбросить с плеч «субу» и идти на мизансцену, установленную режиссером.

Такого испуга и такого охрипшего голоса у меня в жизни никогда больше не было. Как играла — помню. Очень плохо... Ничего нелепее, чем испуганная Настасья Филипповна, быть не могло.

Урок на всю жизнь: мне перед спектаклем пить не надо, чему и следую... Женя подошел ко мне в антракте и сказал: «Ну я и натерпелся от тебя... Ты что, весь пузырек хватила?» Я показала ему четвертинку. Она была почти полной. Женя взял «пузырек», поднес к губам, потом сплюнул и сказал, выливая содержимое в раковину: «Гоги в зале не было, не бойся. Если ему кто что скажет — не оправдывайся. Скажи, что захотела по-новому попробовать... И все! Поняла?»

Он был растерян, заботлив и удивлен таким воздействием «лекарства». Больше меня не «лечил» никогда. Георгию Александровичу никто ничего не сказал, а Кеша после наших длительных финальных поклонов, когда выходил со сцены, заметил: «А знаешь, низкий голос — хорошо для роли. Я бы на твоем месте это закрепил». Шедший сзади Женя в ответ сказал: «Закрепим». И тут мы с ним стали хохотать. Кеша, не понимая, отчего такая громкая и радостная реакция, стал хохотать вместе с нами. Мы втроем стояли у сцены и давились от смеха. Георгий Александрович возник неожиданно, остановился, посмотрел подозрительно на наши согнутые от смеха фигуры и после паузы сказал: «Разрядка... надо хорошо поужинать». И мы пошли «хорошо поужинать»...

 «В Париже к нам на спектакль пришел старый и больной князь Юсупов»

...Когда я только приехала в Волгоград, там, в театре, очень сильна была «память о Смоктуновском». Рассказывали, что Кеша не всегда имел успех у публики и совсем редко у актеров, что личная жизнь его, связанная тогда с талантливой актрисой, была бурной и шумной. Как он однажды разрезал на маленькие кусочки все ее нищенские платья, платья актрисы со ставкой 80 рублей. Как он мог предать, не имея никакого личного интереса, а просто по «склонности натуры»... Но его актерский уровень был уже тогда исключителен, а индивидуальность — уникальной... Много позже я думала о том, что остался бы он в Сталинграде в областном театре этот актер... — и никто никогда не увидел бы потрясающего Смоктуновского на сцене БДТ... Слава Богу, не остался... (Георгий Александрович Товстоногов долго не мог найти актера на роль князя Мышкина для спектакля «Идиот» по Достоевскому. На одном из просмотров фильма «Солдаты» режиссер был буквально пленен глазами солдата Фарбера, которого сыграл малоизвестный тогда актер Иннокентий Смоктуновский. Участь Мышкина была решена... 31 декабря 1957 года состоялась премьера спектакля. — Ред.)

...После БДТ мы играли «Идиота» в Лондоне, а затем в Париже, в здании театра Сары Бернар... В зале сидели в основном эмигранты первой «волны». На «своем» месте во втором ряду, в середине, сидел Феликс Юсупов (потомок одной из самых знатных и богатых фамилий Российской империи, муж племянницы Николая II, один из организаторов и непосредственный участник убийства Распутина... До самой своей смерти — в 1967 году — жил во Франции. — Ред.). Он не пропускал, как сказали, ни одного спектакля русских театров. Никогда. И хотя был стар и болен, пришел и на сей раз...

После окончания спектакля ко мне зашел Смоктуновский и сказал, что нас троих — его, Женю Лебедева и меня — пригласила на ужин актриса Одиль Версуа. Что кто-то из зала преподнес нам ящик шампанского, мы сейчас вместе с этим ящиком и поедем к ней в дом.

Одиль оказалась легкой в общении, по-русски говорила почти без акцента. Мягкой женственностью, светлостью облика и сиянием ясных серых глаз она напоминала свою сестру — Марину Влади... Мы поднялись по высоким ступеням флигеля, прошли в чистые, большие комнаты с мягкой мебелью. Более всего меня поразили телевизоры в каждой комнате: у меня дома не было ни одного. Одиль сказала: «Может, поужинаем на кухне?» Это было тоже очень «по-русски». Огромная кухня, стол из широких отполированных досок, на стенах висят длинные связки красного перца и лука. Мы уселись за стол, и наши мужчины стали открывать шампанское. Французское! Я так много читала о нем. «Клико»! Почти как у Пушкина. Бокалы звенели нежно и волнующе. И все кругом казалось волнующим... «Клико» разочаровало. Родное «Советское шампанское» было намного вкуснее... А это — знаменитое и воспетое в веках — оказалось кисловатым и напоминало наше «Ркацители» за рубль шестьдесят пять.

Но нам было хорошо, мы расслабились... и запели. Вернее, вначале запела Одиль: «Ох, ря-бина, ря-би-на...» — выводила она старательно, не по-русски «сокращая» гласные, они у нее звучали без нашей протяжности... Выпив еще по бокалу, уже и мы грянули — с «русскими протяжными», громко, «душевно»!.. Затем затянули «Ноченьку»... Первым замолчал Женя, потом Кеша... Я посмотрела в ту сторону, куда они смотрели, и увидела в проеме двери красавца, стоявшего, как в раме, как «портрет в полный рост». Прямые волосы, темные и блестящие, падали ему на лоб, глаза тоже темные. Взгляд был странен. Пауза. Одиль сказала: «Знакомьтесь. Это мой муж. Он потомок Боргезе (знатная итальянская княжеская династия, к которой принадлежали многие выдающиеся итальянские государственные деятели. Боргезе Камилло-Филиппе-Людовико — итальянский и французский принц — был зятем Наполеона. — Ред.)». И еще что-то про Наполеона. То ли он из рода Наполеона, то ли Боргезе где-то там давно породнились с Наполеоном. Этого я уже не уловила...

Потомок стоял в дверях и не двигался. Мы молча смотрели на него. Первым встал из-за стола Женя: «Спасибо за такой приятный вечер». Кеша сказал: «Да, очень, очень приятный, и пусть он продолжается». Женя опустился на свой стул, Кеша еще раз наполнил бокалы и протянул один из них «красавцу в дверях». «Потомок Наполеона» бокала не взял, а смотрел огненным взором на всех нас. Опять пауза. «Ну уж теперь мы обязательно пойдем»,—сказал Женя и как-то бочком двинулся к дверям. Наш «русский вечер в Париже» не состоялся. Вернее, не совсем состоялся...

Зато гастроли состоялись в полной мере. Большинство публики во французском зале понимали по-русски. Это было ясно по реакции. Глаза зрителей, глядящих на Кешу Смоктуновского во время поклонов, были такие же, как в Ленинграде, — заплаканные и восторженные... Это был триумф Кеши, триумф Товстоногова, триумф театра.

«Кеша Смоктуновский, как ребенок, открыл рот и показал мне свои новые зубы»

После одного из спектаклей чиновник из посольства сказал, смотря в сторону, мимо глаз: «Вам разрешено встретиться с эмигрантами. Это в основном «остатки» врангелевской армии. Они нас просили»... «Разрешено» было Товстоногову, Лебедеву, Смоктуновскому и мне.

Нас привезли. Мы вошли в небольшое помещение, метров 30, не больше. С обеих сторон — длинные дощатые столы, скамейки. В глубине — крошечное возвышение, очевидно, для музыканта... Тишина. За столом сидят — плечо в плечо — мужчины. Женщин нет. У мужчин странно прямые спины и опущенные головы. Когда мы вошли, они встали. Нас всех вместе усадили за один из этих столов и поставили перед нами кружки с кофе. Пауза. Длинная... «Врангелевцы» молчат. И мы молчим.

Закурили. Те, с прямыми спинами, тоже. Молчим. Чиновник ни на кого не смотрит, пьет кофе. Мы курим. И тут наш мудрый и душевный Женечка Лебедев запел. «Побывал бы я в деревне. Поглядел бы на котят...» — так замечательно, так тепло запел. Не по-актерски, не как певец, а как деревенский мужик — естественно, от сердца. Я стала тихонько подпевать. И «По диким степям Забайкалья», и «Ямщик», и «Вечерний звон», и частушки. На эстраде-«пятачке» появился баянист. Стал аккомпанировать... Я посмотрела на эмигрантов. На тех, которые «белые», которые «враги», которые «Родину предали»... Они плакали. И мы заплакали. Георгий Александрович протирал очки. Женя слез не скрывал, лицо было мокрое. Кеша сидел, облокотясь, прикрывая лицо узкой ладонью.

Выгнанные, оторванные, вырванные с корнем, брошенные на чужбину, обруганные и оболганные на своей Родине люди, бывшие офицеры гренадерского полка, подобранные — все как один — по росту, по стати. Ах, как это было тяжко! Смотреть тяжко...

...На русском кладбище под Парижем стоял православный храм и русский священник вышел нам навстречу. Какая совершенная русская речь!.. Руки у священника натружены, с мозолями на ладонях и черной, траурной каймой под ногтями. Храм нищий, и священник нищий. Прирабатывает тем, что могилы помогает копать. Он повел нас длинной, печальной аллеей к месту, где хоронят «воинство»: «Здесь — которые с Юденичем, здесь — кто с Деникиным, здесь — кто с Врангелем были»... У «врангелевцев», недалеко от общего памятника, зияли чернотой несколько могил... Я спросила: «Это столько человек сразу умерло? Почему могилы вырыты?» Священник ответил: «Они их заранее покупают, заказывают. Дорого платить. Так что они на могилки себе сами зарабатывают, оплачивают их, место себе определяют»... И после паузы: «Давайте я вас к могиле Бунина подведу». Мы шли сквозь строй надгробий с надписями на русском языке знакомых русских фамилий: Гагарины, Голицыны, Муравьевы, Апраксины, Волконские, Оболенские... «А это — Мережковские. А это — Булгаковы (оба брата Михаила Афанасьевича Булгакова). А это Бунин»... Окаянство...

...Гастролям в Лондоне и Париже предшествовало возвращение Иннокентия Михайловича Смоктуновского в БДТ после почти двухгодичного отсутствия. Причина ухода была чисто, типично «театральная» — в том смысле, что определяется словом «интрига».

В Ленинграде наши с Кешей жилища находились рядом. На Московском проспекте, недалеко от метро «Фрунзенская», его — справа, мое — слева. Кеша выходил из своего дома, держа на руках недавно народившуюся крошечную и любимую дочку. Иногда мы прогуливались в небольшом соседнем садике, он рассказывал мне и о Сталинграде, и о том, что было «до», задолго «до»... И это темное и тяжелое «до» — проясняло многое, удивляло меня своей простотой, жестокостью, недобротою жизни к Кеше. Подтверждало ту страшную истину, которая была мне ясна уже ранее: страдание, унижение, обида, оскорбление, нищета, голод, физическая и душевная боль — материал, создающий уникального Смоктуновского... Ему слишком трудно дался его «взлет» вверх, его победа «поздняя», и шел он к этой победе... буквально сдирая с себя кожу и оставляя кровавые следы...

Через несколько лет, уже в Москве, когда Кеша играл премьеру «Царя Федора» в Малом театре, я встретила его случайно возле консерватории, у памятника Чайковскому. Сказала: «Здравствуй, гений!» — «Какой я гений? — ответил он. — Ведь ругают, всё сравнивают с Мышкиным. Говорят, не «дотягиваю». Старею. Видишь: зубы вставил». Он, как ребенок, открыл рот и показал свои новые ослепительные зубы... «Какие красивые зубы, — сказала я. — Совсем незаметно. Ты их всем так показываешь?» — «Нет, только близким, кто знал меня, когда я был моложе». — «А зачем?» — «Чтобы не подумали, что я их стесняюсь». Боже мой! Что его заботило при такой безусловной славе! Другой и думать бы об этом забыл!..

Я пошла в Малый смотреть, как Кеша «плохо» играет Федора... И я, и зрители — мы видели на сцене великого Смоктуновского...

«Фраза Фурцевой «Никогда не плачь! Я вот... не плачу» открыла мне ее больи одиночество»

Натыкаюсь на запись в своем дневнике: «23 марта 1985 года. По «ящику» говорили опять гнусности о Фурцевой... Мерзко!» Вспоминаю Катю.

«Красавица! Вот кто действительно... красавица! И женственна! Ах как подлинно женственна!» — сказал наш руководитель курса, настоящий красавец мужчина Павел Владимирович Массальский... Александр Михайлович Комиссаров ставит на наш диплом Уайльда, пьесу под названием «Как важно быть серьезным». Разговор после чернового прогона, тема — «вечная женственность». Известный всей стране своей победой над львами в любимой кинокомедии «Цирк» исполнитель роли Скамейкина, Комиссаров в ответ на реплику о Кате-красавице тоже заулыбался, засиял и сказал через паузу: «Очень! Екатерина Алексеевна очень... женственна!» Так я первый раз услышала мнение мужчин-актеров о Фурцевой. В подлинности оценки убеждали — более всего — блаженство на их лицах, и долгая пауза, и необходимость закурить.

Увидела я первый раз «самую женственную из красавиц» через несколько лет. Успешные гастроли товстоноговского БДТ завершались приемом у нее — министра культуры Екатерины Фурцевой, который она давала в нашу честь в большом зале гостиницы «Москва». На этом официальном приеме она сумела создать атмосферу совсем не «по протоколу», а теплую, доверительную и свободную. И вот с этой доверительностью и открытостью, которая так пленила меня и так «обманула», Екатерина Алексеевна взяла меня под руку и сказала: «Значит, со следующего сезона ты во МХАТе?!» То ли вопрос, то ли приказ, в очень «женственной» форме поданный.

Товстоногов стоял рядом. Улыбка какое-то время еще освещала его лицо, но глаза не улыбались. Он смотрел на меня. Я чувствовала, что краснею почему-то. Но я ни в чем не виновата... Да, зимой я получила приглашение из МХАТа... Приглашали играть Анну Каренину. Но я ответила отказом и никому об этом приглашении не говорила. Значит, послали это заманчивое приглашение с ведома Фурцевой, а об отказе ей не сообщили? Или сообщили, а она делает вид, что не знает? Не желая принимать этот отказ, решила вот так «мягко» решить вопрос при Георгии Александровиче, точно предполагая его реакцию?.. «Я ведь отказалась от приглашения!» — смущенно произнесла я. «Не знала, не знала!» — сказала Екатерина Алексеевна и заговорила о другом, сменила тему, словно не замечая моего смятения и моего красного лица.

Позже, когда я уже работала во МХАТе и ступала по предсказанным Товстоноговым «гвоздям», я пришла к Фурцевой. Мне было неуютно, тяжело и неинтересно работать. Я отправилась к ней на прием, чтобы сказать об этом.

Здание на улице Куйбышева — красивое, с белой мраморной лестницей, колоннами и чистотой, которую теперь не увидишь ни в одном официальном учреждении... Кабинет министра-женщины — цветы, много света, красивые шторы. Фурцева позвонила, вошла секретарша. «Чаю нам, пожалуйста». На министре хорошо сшитый, хорошо сидящий и идущий темно-синий костюм, очень изящные туфли на красивых ножках, маникюр, лак не яркий, руки маленькие, но «рабочие». Не ленивицы руки. Хорошие. Настоящие. «Что ты хочешь?» — спросила она. Взгляд теплый... Я ей рассказала, как тоскую о Ленинграде, как жалею, что оказалась во МХАТе... «У меня пропала радость», — сказала я и удивилась, что она это поняла верно.

Понять изнутри радость на сцене, когда играешь даже трагическую ситуацию, может коллега, профессионал. Она поняла. «Не плачь! Никогда не плачь! Я вот... не плачу»... Она была действительно красавицей, но она была несчастна. И эта фраза — «Я вот... не плачу» — открывала ее боль и одиночество. Но тем не менее она еще была настоящим министром... культуры!

Спектакль «О женщине» по пьесе Эдварда Радзинского поставил тонкий, прекрасный режиссер Борис Александрович Львов-Анохин. Актеры — замечательные: Леонид Губанов, Евгений Киндинов, Леонид Харитонов, играли — замечательно... Но художественный совет спектакль «не принимал». Шесть раз! Шесть показов! Автор переписывал текст, заменили финал, он стал нейтрален и не столь драматичен... Екатерина Алексеевна, понимая, что запрещенный талантливый спектакль — это преступление, часами убеждала художественный совет... И победила!.. Шесть раз смотреть один спектакль и шесть раз его отстаивать — и отстоять! Это... поступок!

Первоначальный финал пьесы «О женщине» — самоубийство героини. Екатерина Алексеевна согласилась с худсоветом, что самоубийство надо отменить. В спектакле, на сцене — отменить. А вот в своей жизни — не отменила: самая красивая, умная и «никогда не плачущая» женщина ушла из этого мира отчаянно некрасиво...

«Моими законными мужьями были талантливые, красивые и вообще лучшие мужчины на свете»

Люди часто спрашивают о событиях, которые меня формировали, оказали наибольшее влияние... Самое важное, очень сильно влияющее на меня и по сей день, — это хорошая литература. Дальше — все, что происходило в стране, что связано с войной... Мой отец пришел с фронта искалеченным, и два его брата искалеченными пришли... Но это детское ощущение — страны, напрягшей все свои силы, страны единой — во мне осталось навсегда...

...Мои родители. По своей физической силе, чистоте, внутренней нравственности они были уникальными людьми. Если в этом смысле во мне есть что-то хорошее, то это идет от них. Они воспитывали собою. Никогда не скандалили. И если я сейчас от ярости иногда могу произносить «не те» слова, то их я узнала не в семье. Я их узнала благодаря своей «высокоинтеллектуальной» профессии...

...Что надо молиться за отца, когда он воевал, — этому научила мама. Она брала нас с сестрой за руки и вела в церковь. Ничего не говорила нам — просто вела. Мы стояли там, ничего, конечно, не понимали, крестились тогда, когда крестилась она. Позже, чтобы оберечь меня, довольно болезненного ребенка, она надела мне крестик. Я чувствовала большую неловкость от этого, потому что ни у кого в классе крестика не было. И я его снимала, когда приходила в школу, а когда приходила домой, надевала. Но маме об этом не говорила...

Что еще меня формировало? Личная жизнь. Если бы она была всегда лучезарной, то из актрисы я бы превратилась в очень довольную светскую даму, которая неизменно себя бы холила, любовалась собой. А у меня никогда не хватало на это времени.

Я очень рано стала влюбляться. Первое свое чувство, «военное», помню до сих пор. Мальчик, как и мы, был эвакуированный, только из Москвы. Он поразил меня тем, что, когда учительница читала нам «Ваньку Жукова», он закрылся руками и заплакал. А так как он был при этом еще и самый хорошенький в классе, то начался мой «роман». Потом все пошло по нарастающей. Я влюблялась каждый год, даже могла в течение года влюбиться в двоих...

Вообще же, личная жизнь моя всегда очень счастливо начиналась. А после всегда приводила к сомнениям вроде «Как я несовершенна, почему я ушла и бросила, как я виновата, почему я оставила такого хорошего человека...» С этим надо просто смириться... Вспомните биографии русских и европейских больших актрис — их жизненный финал предопределен заранее. Одиночество... Я не ставлю себя в один ряд с ними. Я только фиксирую странную закономерность.

...Очень жалею, что не родила. Почему? Чрезмерная одержимость профессией. Мне казалось, из-за ребенка что-то очень важное в профессии пропущу, потеряю... Сейчас я могу понимать и судить, насколько мое тогдашнее решение имело смысл...

Я достигла того возраста, когда уже все равно, сколько друзей и сколько врагов, — меня это практически не интересует. Новых замужеств, конечно, тоже не планирую. Многие интересуются — по сей день, какие мужчины производят на меня впечатление. Это вопрос чисто академический... Я могу сказать, какие мне нравились: умные, талантливые, безусловно, с юмором и чтобы они были Мужчинами...

Я никогда не жила без любви и вне любви, благодарю за это Господа, который одарил мое сердце любовью, а сердца других — любовью ко мне... Моими законными мужьями были талантливые, красивые и вообще лучшие мужчины на свете. А сегодня... Счастье — в ощущении нужности, в необходимости тебя «сейчас» на этой сцене, перед этой публикой. Вся моя жизнь — это работа.