В возрасте 22 лет Евгений Миронов впервые появился на экране — в картине Александра Кайдановского «Жена керосинщика». Потом были фильмы «Мусульманин», «Мама», «Утомленные солнцем», «Побег», «Идиот»... Он ворвался в отечественный кинематограф и театр так стремительно, что тут же родилась версия его «творческого» происхождения. А уж не сын ли он другого Миронова — Андрея? Внешнего сходства — никакого. Но «чертовская привлекательность» и дерзкий талант, порой граничащий с гениальностью, сроднили актеров из разных поколений, разных театральных и киношкол.

На самом деле Миронов оказался «лимитчиком» из Саратовской области. Но он приехал в Москву не за Москвой. Он приехал за профессией, без которой не представлял своей жизни. В престижном конкурсе «Человек года» Евгений победил в номинации «Актер года». Награду он принял с уважением, но не более того. Потому что это — не открытие.

— К премиям нормально отношусь, — говорит Евгений Миронов. — Дома вся стена украшена наградами. И все равно приятно, что ты что-то сделал такое, что кому-то понравилось. Но наутро после премии, когда приходишь на репетицию, чувствуешь себя голым человеком: ты опять ничего не умеешь и ничего не имеешь... C тех пор как стал руководителем Театра Наций, пришлось воспитывать в себе новые качества. Это тоже роль, пока для меня непостижимая. Я учусь быть руководителем. А еще учусь собирать людей своей команды. Профессионалов всегда было сложно найти, а сейчас их просто нет. Никто не хочет работать — все хотят только «бабки»...

А недавно на Площади звезд российского кинематографа, что напротив киностудии «Мосфильм», заложили именную звезду Евгения Миронова. И снова он отнесся к этому без детского восторга: «Я не вижу особого смысла в этой акции, — сказал актер. — Я люблю артистов не за отпечатки их ног или рук, а потому, что не могу их забыть».

«Вот абсолютно так же, как снимали в фильмах, я приехал в Москву — в шапке-ушанке, с чемоданом...»

Я родился в Саратове. А жил в Татищево, это в Саратовской области. Там простые, душевные люди. И мне всю жизнь сильно помогает то, что я знал, любил, дружил с настоящими людьми... И вот, я родился — и никакой другой мысли, кроме как быть артистом, у меня не было. Никогда! С детства я мучил всю свою семью. Дома с сестрой натягивали занавески и показывали кукольные представления. Зрителями были мама, папа, тети, дяди, соседи... В школе тоже всем было известно, что Женя — артист. Попутно я учился по классу аккордеона в музыкальной школе. И я ненавидел этот инструмент, который потом не раз помог мне. В фильме «Анкор, еще анкор!» я сам играл на аккордеоне. А в детстве я мечтал играть на фортепиано. Но мама сказала: «Нет, играй на аккордеоне! Никогда без копеечки не останешься — всегда подработочка найдется, на свадьбах будешь играть!»...

В школе был такой урок — защита профессии. Я сочинил оперу «Красная Шапочка» на музыку Верди. И мы с сестрой ее исполнили. Нас ждал такой успех! Я был и режиссером, и артистом, и музыкантом. А сестра — Красной Шапочкой. Потом я легко поступил в Саратовское театральное училище, хотя конкурс был большой — человек пятьдесят на место...

Поступил легко и учился, как мне казалось, тоже легко. Но после первого курса мне поставили «три с минусом». Педагог вызвал моего папу, отвел его в сторону и сказал: «У вас очень хороший мальчик. И я хочу вам дать один совет: если идти налево, а потом еще чуть-чуть прямо — там ПТУ. Хорошее ПТУ! Он у вас там настоящую профессию получит — будет фрезеровщиком или токарем»...

Какое счастье, что мои родители его не послушали! И я сам не послушал — уперся рогом! Сейчас я понимаю, что мне справедливо тогда поставили «три с минусом». Ведь актерская профессия требует другой правды. Есть правда, которая в жизни. Ну, например, ты стоишь на кухне, наливаешь в чайник воду, потом ставишь чайник на плиту... Пьешь чай... Это все привычно. Но надо понимать, что на сцене все будет по-другому! И приходится учиться всему заново. В жизни у нас очень точные жесты. А на сцене начинаешь размахивать руками, неестественно кричать... Я постепенно понимал свои ошибки и очень старался их исправить...

После окончания училища меня ждали в Саратовском ТЮЗе. Знаменитый, замечательный ТЮЗ имени Киселева. Я должен был играть в пьесе «Красный галстук». Но за год до окончания я увидел передачу, где Олег Табаков со своими — я даже не могу сказать студентами, это были студенты, но он себя так вел с ними, как будто это его товарищи или коллеги, — репетировал спектакль. Я помню, Дуся Германова с ним спорила. Она говорила: «Вы не правы, Олег Павлович! Не правы, я сказала!» А он в ответ: «Не прав? Ну, тогда ладно...» Я подумал: «Боже! Народный артист СССР, а с ним так разговаривают! Какая там атмосфера!» И я рванул в Москву. И, как раньше снимали в фильмах, вот абсолютно так же — в шапке-ушанке, с чемоданом — приехал в Москву... Уже стоя на служебном входе МХАТа, я понимал, что, конечно же, первое время я остановлюсь у Табакова, потом будет общежитие — там перебьюсь как-то, ведь потом дадут квартиру! Ну, в общем, все понятно! Стоял и ждал Олега Павловича. И когда он вышел из машины, я подошел к нему и сказал: «Здрасьте, Олег Павлович, я из Саратова!» Я думал, он скажет: «Да ты что! А как тебя зовут? Женя? Отлично!» А он сказал: «Из Саратова? Ну и что?» Я говорю: «Ну, как — что? Все! Я приехал у вас учиться!» Он растерялся, стал объяснять — мол, да у меня уже первый курс набран... А на дворе — март, то есть конец первого года обучения! Я говорю: «Я хочу показаться. Дайте мне ваш телефон». Он косо так посмотрел и говорит: «Записывайте — два-два... ммм... гммм, два... ммм...». Я говорю: «Стоп! Секундочку! Скажите мне номер четко!» Он уже по-другому на меня взглянул: «Ну, хорошо, я вас посмотрю!»

«Меня посмотрели все педагоги мхатовского курса, и все от меня отказались»

Меня посмотрели все педагоги курса. И все от меня отказались. Когда я уже отчаялся и хотел ехать в Саратов, мне подсказали, что в школе-студии МХАТ есть замечательный педагог Леонтьев. Нужно показаться ему. Он добрый. И я рванул к нему! Мне же нельзя было возвращаться в Саратов — это был бы огромный позор! Ведь все верили, что мне чуть ли не сразу в Москве народного дадут! Леонтьев назначил встречу в «Современнике» у служебного входа. К своему стыду, я не знал такого актера, как Авангард Леонтьев. Я стоял возле служебного входа и думал: интересно, почему Валерий Леонтьев стал педагогом? Вот здорово — сейчас со звездой встречусь! И тут маленький лысый человек дергает меня за рукав: «Вы Миронов?» Я говорю: «Я Миронов. Я жду Леонтьева». — «Я Леонтьев и есть!» — говорит он. «Боже, да что вы — вас двое!» Сам думаю — может, брат Валерия Леонтьева?.. Он посмотрел мои этюды. И мнения педагогов разделились — брать меня ли не брать... Мне дали испытательный срок — две недели. И за эти две недели я должен был доказать, что могу учиться у Табакова на курсе... В общем, как-то я зацепился, как-то остался в школе-студии МХАТ...

Было очень тяжело. Я домашний человек, слишком доверчивый, а здесь же могут и обмануть, и предать. Кто приезжал в Москву, меня понимает... Когда я уже заканчивал школу-студию, случилась такая история. Я репетировал одну из главных ролей в спектакле «Ундина». Ели мы тогда плохо, денег не было, поэтому желудки у всех уже больные. А у Вовки Машкова была главная роль. И пошли мы с ним в подвал — набирать мускулы с помощью упражнений. Есть такое актерское упражнение — сдвигать с места несдвигаемые вещи: колонны всякие или что-то там еще... Он руководил: «Подопрись, давай, еще-еще!» Наутро меня увезла «скорая». И не было никакой премьеры. Потом врачи сказали, что мне оставалось жить полчаса... Очнулся я, и первое, что увидел в своей новой жизни, — Вова Машков с портретом Кашпировского. Он сильно за меня перепугался. Портрет Кашпировского потом приколотили к стене прямо напротив меня. Видимо, мне это помогло... Но спасли меня мои учителя. Когда я вышел из больницы, Авангард Николаевич Леонтьев привез меня в Театр Табакова. И Олег Павлович, не глядя на меня — потому что, глядя на меня, можно было только плакать, — сказал: «Женя, я даю тебе главную роль в новом спектакле». Я говорю: «Но как я буду играть — посмотрите на меня!» Он: «Я не знаю, это твои проблемы...» И произошло чудо: после болезни от меня осталась четверть, а тут я начал полнеть! Стал репетировать, восстанавливаться... Я сыграл роль в спектакле — и вернулся к жизни...

«Рассказы Шукшина для меня — как глоток холодной воды в жаркий день»

Был такой момент, когда я очень остро ощутил, что стал узнаваем. Я начал этим пользоваться. Для себя просить я так и не научился, а для кого-то — пожалуйста. Наглость такая рождается, и чувствуешь себя смелым и уверенным, очень сильным. Но это — когда не для себя...

Сначала мы организовали совет по культуре при президенте России. И придумали акцию по поддержке театральных инициатив. Она длится уже шесть лет. Вместе с друзьями-коллегами мы собираем таланты по всей России и пытаемся им помогать. Я знаю одного режиссера с Чукотки. Он ездит по юртам, показывает детям театр. Там тундра, там ничего нет — ни кинотеатра, ни телевидения. А он показывает детям спектакли! Сейчас таланты не верят в свои силы. И очень важно разглядеть их, помочь им...

А полтора года назад я вообще круто поменял жизнь — стал администратором, руководителем... Мне предложили должность художественного руководителя Театра Наций. Это знаменитый театр, первый частный театр России, ему 120 лет. Его здание — необыкновенной красоты. И вдруг это все досталось мне... Я же — лопух! Я не сразу сообразил, что такое ремонт: что внутри пока еще нет ни сцены, ни партера — там уже 20 лет ничего не делали... Я думал не об этом, а о программе театра, потому что я уже видел, каким он будет! Самой большой открытой театральной площадкой в России. Там не будет труппы, не будет актеров. Это значит, что любой гений, который приедет в Россию, может поставить свой спектакль с русскими артистами. Мы уже ведем переговоры с крупнейшими театральными режиссерами мира. И многие дают согласие.

В нашем Театре Наций мы сейчас репетируем спектакль «Рассказы Шукшина» с замечательным латвийским режиссером Алвисом Херманисом. А это десять рассказов, десять ролей — диапазон от 30 до 80 лет. Перед началом работы мы поехали на Алтай, в село Сростки, где Шукшин родился. Провели там неделю. Это так здорово! Познакомились с теми, кто его помнит до сих пор. И я теперь по-другому смотрю на его рассказы. Это — как глоток холодной воды в жаркий день!

«Я только два раза в жизни отказывался от ролей — когда понял, что не могу оправдать героев. Отказался от роли Чикатило...»

Я болезненно отношусь к выбору роли. Выбор — это твой путь, это выбор ответов на твои вопросы. Что тебе сейчас интересно? Я никогда не ощущал в себе актера, зависимого от профессии. Я мог себе позволить помолчать — не сниматься. Или ждать, или самому себя предлагать, если мне нужно. Я не буду в тоске и одиночестве пить горькую — я найду, что мне пить и с кем... В каждой новой роли ты начинаешь искать в себе нужные качества. Даже если это последний придурок, бандит. Ищешь, пока ты не найдешь это в себе... И благодаря этой роли ты прочищаешься... Когда я играл Ваню Карамазова, я долго не мог его прочувствовать. Пока не обнаружил, что у него одно плечо выше другого. И — все! И мне многое стало понятно. Это такая перекошенность в организме, это недовольство Богом, мироустройством, это — гордыня! Это как крест такой изломанный...

Не так давно я сыграл Истомина в сериале «Апостол». У меня как-то спросили: «На чьей стороне лично вы?» Пришлось задуматься. Ведь я не могу осуждать своих героев. Актерская профессия должна оправдать любого человека. Я только два раза в жизни отказывался от ролей — когда понял, что не смогу оправдать героев. Отказался от роли Чикатило. И от роли, которую мне предложила замечательный режиссер Кира Муратова. Эта картина называлась поначалу «Четыре истории». После того как я отказался — «Три истории». Мне там предложили роль маньяка. Она принесла мне книжки про маньяков, а еще — записи допросов, исследования... И вот я начал читать эти записи: «И он оторвал... И он откусил...» У меня даже был один съемочный день в Одессе. Я отснялся, потом приехал к ней и сказал: «Кира, извините, я не могу»...

Мой герой в «Апостоле» поставлен на колени. И у него нет мук — выбрать семью или родину? Это родина поставила его на колени. Отобрала жену, ребенка и сказала: «Мы их уничтожим, если ты не будешь мне служить». И мой герой трансформируется: из математика-лопуха он превращается в озверевшего человека. И становится совсем другим. Он теряет в себе много человеческого. Но у него есть идея: для него Родина — это семья, его жена и сын. Он так решил...

Сейчас мы работаем над «Апостолом-2». Если все получится, если все срастется, мне будет интересно проследить судьбу этого человека. Мой герой уже в конце первой части — почти машина...

«За человеком, который в нужный момент не выстрелил за кадром, Михалков минут сорок бегал с лопатой»

С Никитой Серегеевичем Михалковым я дружу давно и очень его люблю. Он — тот редкий режиссер, который не использует актера, а помогает ему раскрыться. И даже сам актер этого не ожидает! Так случилось, что в «Утомленных солнцем» я сыграл в маленьком эпизоде. А в «Утомленных солнцем-2» одну из самых главных ролей он написал для меня. И я вынужден был отказаться! Потому что стал руководителем театра и мне нужно доделывать очень важные проекты. Было ужасно жалко, неудобно. Я сказал: «Никита Сергеевич, вы, конечно, на меня обидитесь, но я не могу!» Он положил трубку. Потом перезванивает: «Я придумал для тебя эпизод!» Он придумал продолжение истории того танкиста, которого я играл в первой части. Но — огромную сцену, на экране она будет минут 15—20. Там и юмор, и трагедия. Это начало войны. Немцы подходят к Москве, а людей нет, оружия нет. Разобрали какой-то пионерлагерь и из спинок от кроватей сделали противотанковое ограждение. Потом прислали роту кремлевских курсантов. Я стою, кричу: «Какого хрена их прислали — они ж воевать не умеют!» А стоят двухметровые красавцы! И дальше начался бой, в котором за 30 секунд сравняли все с землей — всех сравняли. И лежу я, перерезанный пополам, из меня все вытекло, но я еще живой. Ко мне подбегают несколько человек, в том числе и герой Никиты Сергеевича, он уцелел — ему же еще дальше играть роль, — и я должен сказать: «Ребята, пить хочется». Они все разбегаются, я достаю пистолет и стреляюсь. Так вот, в кино сейчас живой звук — он лучше, чем тот, которым потом озвучивают. И я лежу — тут камера, тут пистолет, а неподалеку человек с настоящим оружием. И когда я поднесу пистолет к виску, он должен выстрелить в воздух, а я — сыграть смерть... В общем, идут съемки: меня волокут, я читаю монолог, потом прошу попить, достаю пистолет... И вот — наш ответ Голливуду, Михалков стоит, плачет надо мной — он верит, что это мои настоящие кишки и кровь... «Попить!» Я подношу пистолет, и — тишина! А камеру никто не останавливает! Тогда я выдавливаю из себя: «А все-таки жить хочется!»... Играю дальше: «Нет, все-таки чем мучиться, лучше умереть!»... Опять никто не стреляет! «А небо голубое какое!» — уже кричу я...

Потом Михалков за этим человеком минут сорок бегал с лопатой!..

Но дело не в этом. Просто у нас все очень трудно организовать. Вот мост построили для съемок, стоил он бешеных денег. Только отвернулись — кто-то, видно, курил — он загорелся, не успели снять. Вернее, успели совсем немного — кого-то в воду кинули, плавать заставляли, чтобы хотя б на фоне горящего моста кадры сделать...

Вчера увидел Михалкова в новостях — с какой-то барышней на съемках... Подумал: ну непотопляемый!

«Я не понимаю, за что Бог меня так любит»

Перед съемками фильма «В круге первом» я мучился — никак не мог найти в своем герое недостатков, противоречивых моментов в его личности. Выходило, что Нержин — это кристальный человек. И когда я познакомился с Александром Исаевичем Солженицыным и, так смею сказать, подружился, я понял, что это действительно уникальный человек. Таких людей больше нет. Поэтому и Нержин был такой. С такими людьми, как он, трудно жить близким. Близкие ему, безусловно, нужны. Но, как и все остальное, — только для выполнения цели, которая дана Богом. «Вера в справедливость меня всегда поддерживала», — сказал мне тогда Александр Исаевич. Именно эта вера позволила ему пережить разлуку с Родиной, стать нобелевским лауреатом и вернуться на Родину. И стать человеком, которого слушала вся Россия. Он не сверхчеловек. Он так никогда о себе не говорил, сам рассмеялся бы от таких слов. Он был летописец с огромной миссией — увидеть все своими глазами и все записать...

Так получилось, что я был у Александра Исаевича за месяц до его смерти. Я привез ему фильм «Превращение» (он его не видел), привез «Мусульманина». И мы с ним говорили. Он относительно хорошо себя чувствовал. Меня потрясло одно обстоятельство. Я к нему каждый раз приезжал и удивлялся — насколько это был счастливый человек! У него уже не работала левая рука, а он говорил: «Господи, какое счастье, что у меня есть правая рука — я могу ею писать! Я каждый день могу писать по восемь часов. К сожалению, всего восемь...» А глаза — ну прямо сияют! Я ему рассказал про наш театр, он сказал: «Боже, какое же вы дело хорошее задумали!»...

Благодаря общению с Александром Исаевичем я понял, что талант — это Бог. А мы — проводники. И мы все отвечаем за свою миссию. И эту ответственность с нас никто не снимет. Что касается труда, то без него невозможно выполнить свою миссию.

Я благодарю Бога за все. Я даже не понимаю, за что он меня так любит. Честное слово, я не кокетничаю. Я не понимаю, за что он меня поддерживает в минуты страшного отчаяния. Это — каждый раз подарок, когда я ощущаю его внимание к себе...

Записала Лариса ЗЕЛИНСКАЯ, агентство «Столица» (Москва), специально для «СОБЫТИЙ»