14 октября известный актер и режиссер Михаил Козаков отметил свое 74-летие. Вроде и не юбилей, и не время подводить итоги. Но с каждым годом вопросов накапливается все больше и больше. Так что нынешний разговор с Михаилом Михайловичем можно считать репетицией перед предстоящим юбилеем.

«К моей бабушке одно время сватался бедный студент по фамилии Рабинович. Позднее этот Рабинович стал Шолом-Алейхемом!»

— Михаил Михайлович, почему вы выбрали актерскую профессию?

— Вспоминая свою жизнь, я пытаюсь понять, когда вообще захотел стать актером. И почему актером, а не юристом. Я ведь мог стать юристом, долгое время думал об этом... Почему не врачом? Одно время хотел стать врачом — пошел в морг, но испугался трупов и сбежал...

В эвакуации мы жили в деревне Черное под городом Молотов. Когда я только научился читать, мама подарила мне томик английских баллад в переводе Маршака. Прелестная книжка! Я выучил весь этот томик наизусть и читал стихи сначала в детском лагере своим товарищам, а затем меня стали отправлять по госпиталям, где я читал раненым. Это было начало не только моей актерской карьеры, но и той любви к поэзии, которую я, благодаря Господу Богу, пронес через всю свою жизнь. В моем репертуаре самые разные программы: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, поэты Cеребряного века — Мандельштам, Ахматова, Цветаева; Арсений Тарковский, Давид Самойлов и последний великий поэт двадцатого столетия — Иосиф Бродский.

— То есть вначале был Козаков-чтец?

— Да, свою робкую деятельность я начал в качестве чтеца. После войны учился во Дворце пионеров в Ленинграде вместе с Сережей Юрским, с которым мы читали какие-то композиции о Мичурине... (Улыбается.) В общем, то, что велели читать пионерам. Но читали также классиков. У нас был прекрасный педагог — Борис Федорович Музалёв. Мы часто его вспоминаем, очень любим и благодарим за то, что он нам дал.

А затем мне захотелось играть — стало не хватать только чтения стихов. Начал, как многие мальчишки в те годы, принимать участие в самодеятельности: в школе, в драмкружке Дворца пионеров... И к десятому классу стало совершенно ясно, что другого пути у меня нет — пойду в артисты. Не очень-то я понимал, что это за профессия, но хотелось — и все!

— Теперь вы понимаете, что это за профессия?

— Кто-то сказал: «Это не профессия — это диагноз». Отчасти верно. (Смеется.)

— Как на ваш выбор повлияла семья?

— Меня все время тянуло к искусству. В какой-то мере это из-за семьи. Отец родился в Лубнах под Полтавой, где в детстве с Исааком Дунаевским играл в футбол. Потом закончил юридический факультет, но стал писателем. Не знал украинского языка, не знал еврейского, хотя был евреем, знал только русский язык. Его ранние вещи — 1920—30-х годов — были весьма неплохи. Потом Сталин написал о его пьесе «Когда я один»: «Пьеса вредная, пацифистская...» Отец испугался, и было отчего.

Наша семья страдала немало. Моя мама из дворянской семьи, некогда — невеста Николая Александровича Бенуа, сына великого художника. Она могла уехать в эмиграцию — ее звали, но не поехала — приняла революцию... За что и получила срок в 1937 году: ее обвинили в шпионаже. Отсидела год в камере-одиночке. Я спрашивал: «Мама, как можно сидеть год в «одиночке», еще и допросы — 13 суток без сна?..» Она говорила: «Все, Миша, можно. Главное — воля! Каждое утро я драила камеру до блеска, а из спички сделала иглу, которой вышивала платочек». Этот платочек, как реликвия, хранится в нашей семье до сих пор. Тогда же посадили и мою слепую бабушку... Но Ежова сменил Берия — стали понемногу выпускать, и они вышли на волю.

Кстати, к бабушке в свое время сватался бедный студент с типичной еврейской фамилией Рабинович. Семья наша была зажиточной, и ему отказали. Знали бы, кому отказывают! Позднее этот Рабинович стал Шолом-Алейхемом! Но не отказали бы — и не появился бы на свет ваш покорный слуга. (Смеется.)

«Играл Гамлета три года. И потом всю мою дальнейшую жизнь мне снилась эта роль»

— Вы родились в культурной столице России — Ленинграде, но учиться поехали в Москву...

— Я поступил в Школу-студию МХАТ в 1952 году и таким образом «заделался» москвичом. На моем курсе занимались Женя Евстигнеев, Олег Басилашвили, Таня Доронина, Нора Максимова... На курс старше учились Галя Волчек, Леня Броневой, Игорь Кваша... На курс младше — очень сильный был курс — Олег Табаков, Валя Гафт, Женя Урбанский... За нами пришел Володя Высоцкий, с которым я познакомился на лестничной площадке во время перекура. В то время я уже был актером — снялся в первой своей картине «Убийство на улице Данте»...

Во мне до сих пор живут два начала — ленинградское и московское. И это в каком-то смысле мое счастье, потому что питерская поэзия — несколько иная, нежели московская — несет в себе какой-то особый драматизм. С другой стороны, не могу представить себя без московского начала, без 1950-х годов — времен недолгих иллюзий жизни при Хрущеве, эпохи «позднего реабилитанса», когда мы были молоды и «солнцем была полна голова»... Это ностальгия не по коммунальной квартире, а по нашей юности и наивным надеждам на свободу. Позднее я отразил тот период в своем фильме «Покровские ворота», о котором мой друг Давид Самойлов написал так: «В этом фильме атмосфера непредвиденных потерь. В нем живется не так серо, как живется нам теперь...» Это 1982 год.

В общем, все началось с того, что я стал читать стихи, добился успеха, мне это доставило удовольствие, я поступил в театральный институт с надеждой играть в театре и, если получится, в кино. Так оно и произошло. А потом я пришел в режиссуру.

— Уже первой вашей ролью в театре стал Гамлет. Как вам досталась эта роль?

— Охлопков (знаменитый советский режиссер, сценарист и актер. — Ред.) пригласил меня после того, как я снялся в первой своей картине. До меня Гамлета играл Евгений Самойлов, и спектакль был знаменит. Но в силу разных обстоятельств Охлопкову захотелось ввести молодого актера, и его выбор пал на меня. Это стало настоящим подарком судьбы!

1956 год был, пожалуй, самым счастливым годом в моей жизни. Счастливые периоды случались и потом, но такого года больше не было! Только подумайте: сняться в кино у Михаила Ромма — картина идет во всех кинотеатрах страны по три месяца, и эти три месяца моя физиономия висит на рекламных плакатах! «Убийство на улице Данте» — не лучшая роммовская картина и не лучшая моя роль, но благодаря ей я сыграл и Гамлета. Мне 21 год... В двадцать два я еду в Канаду на Шекспировский фестиваль!..

— «Гамлет» в свое время снился вам долгие годы. Теперь не снится?

— Если роль настоящая, она накладывает отпечаток на твою человеческую сущность. Я играл Гамлета три года и должен сказать, что всю мою дальнейшую жизнь мне снилась эта роль. И если меня попросить вспомнить ее наизусть, я вспомню.

«Гамлетом» я продолжал заниматься даже после того, как бросил его играть: создавал композиции, записывал пластинки, не так давно как режиссер сделал трехсерийную художественно-документальную картину «Играем Шекспира». Делал ее к своему 70-летию.

Кроме Гамлета, играл Полония в спектакле Ленкома, а у Петера Штайна — Тень отца Гамлета. И когда на пресс-конференции у меня спросили: «Какую роль вы теперь сыграете в вашей любимой пьесе?» — я ответил: «Роль черепа бедного шута Йорика». (Смеется.)

Сыграл я и вторую знаменитую роль у Шекспира — короля Лира. Спектакль снят на пленку, так что можно увидеть и телевизионную версию. Это одна из самых любимых моих ролей. Потом я изоб-ражал двух близнецов в кинофильме «Комедия ошибок». И не так давно, лет семь назад, сыграл Шейлока в «Венецианском купце» в Театре Моссовета. Тут мне помогло то, что я четыре года прожил в Израиле, знал немножко иврит. Я придумал себе этого Шейлока рыжим, со щетиной, которую я мазал рыжей краской, и начал роль с того, чего нет у Шекспира — Шейлок молится. Ведь в пьесе есть проблема взаимной ненависти христиан и иудеев. Спектакль начинался под музыку, я выходил в церковном одеянии, с Торой и читал молитву на иврите...

На три серии «Играем Шекспира» мне дали всего 14 тысяч долларов. Год я работал, но добился, чего хотел: если Гамлет — то это и Самойлов, и Смоктуновский, и Лоуренс Оливье, и Пол Скофилд, и Мел Гибсон, и Эдик Марцевич, и, конечно же, Володя Высоцкий.

Никогда не забуду, как я пришел в Театр на Таганке и увидел Володю в роли Гамлета. Володя — Гамлет? Это уже было странно. Еще поразило то, что спектакль начинался с пустой сцены. Володя сидел на фоне кирпичной стены в черных брюках, в современном черном свитере, а рядом стояла гитара... Сегодня мы ко всему привыкли, а тогда все насторожились... Володя вышел вперед и запел стихи Пастернака, который переводил «Гамлета», и в «Докторе Живаго» у него есть стихи о Гамлете: «...Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути. Я один. Все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти». Это было потрясающе!

«Я придумал, что мой маркиз в «Соломенной шляпке» будет... геем. Андрей Миронов заржал: «Миша, ты с ума сошел?»

— «От высокого до смешного — один шаг»: знаю, что вы гордитесь ролями «идиотов» в «Соломенной шляпке» и «Здравствуйте, я ваша тетя!»...

— Вообще-то я ничем не горжусь. В своем двухтомнике я написал, что ты можешь испытывать радость от того, что тебе что-либо удалось. Но всегда надо помнить, что ты есть некий сосуд, который кто-то наполнил способностями, дарованием: кому больше, кому меньше, кому немерено. А дальше ты пытаешься реализовать отпущенное тебе судьбой, Богом, генетикой. Гордиться можно, наверное, совершенным подвигом. Полетом в космос, например. Да и то, я думаю, если спросить великого физика Исаака Ньютона, гордится ли он открытыми законами, он бы ответил, что все это — от Господа Бога.

— Хорошо, слово «гордитесь» заменим на...

— Кажется, я понимаю, к чему вы ведете. Как профессионал я всегда пытался расширить свой диапазон. Мне скучно повторяться. Пожалуй, как любому нормальному человеку. Поэтому и ставлю как режиссер то водевиль «Покровские ворота», то психологическую абсурдистскую драму «Визит дамы». То же самое и в актерской профессии: сегодня мне интересно играть драматическую роль Джека Бердена в фильме «Вся королевская рать», а завтра — этих кретинов в фильмах «Соломенная шляпка» и «Здравствуйте, я ваша тетя!». Так я служу чистой профессии — как пианист, который всю жизнь гениально играет Баха, но если при этом он может играть еще и джаз, то это совсем неплохо. Так веселее, интереснее.

Моя судьба в большом кино не очень сложилась. Да, были популярные картины: «Человек-амфибия», отчасти «Выстрел»... Но моя внешность очень ограничивала меня в советском кино. Поначалу я играл только отрицательные роли, которые даже не хочу вспоминать: все время с огнестрельным оружием, стрелял кому-то в спину... Да и роли были маленькие.

— Но вы нашли себя в телефильмах.

— Да, как ни странно, меня спасло телевидение. Сначала я стал сниматься как актер в телеспектаклях, а потом и в телефильмах. Ведь людей, которые приходят в театр, — ничтожный процент. А в театре я играл самые разнообразные роли, в том числе и комедийные. Например, в «Голом короле» играл Человека-собаку, делал себе такой грим, что, когда в финале выходил без грима, зрители недоумевали: «А этот чего вышел кланяться?» Настолько я был неузнаваем! В общем, на телевидении я, наконец, сыграл комедийные роли. Например, в фильме «Лев Гурыч Синичкин» играл графа Земфирова: придумал, что буду разговаривать, как Михаил Царев (знаменитый театральный актер, народный артист СССР. — Ред.) и косить, как он. Нонна Мордюкова, моя партнерша по фильму, спросила: «Мишка, а ты можешь сделать так, что, когда плачешь, слезы лились бы накрест?» Но нет, этого я сделать не мог. (Смеется.)

А в фильме «Соломенная шляпка» я играл маркиза. Роль малюсенькая — что там играть? Тогда я придумал, что он у меня будет... геем. Правда, я не знал слова «гей», а знал погрубее — от Никиты Сергеевича Хрущева... Я выходил с лорнетом в руке, в паричке, который то и дело спадал с моей лысой головы, и говорил Андрюше Миронову, картавя: «Вот сгребают сено, сгребают... И, знаете, такой молоденький-молоденький пастушок... И бычок — бык!» Андрей заржал и говорит: «Миша, ты с ума сошел? Закроют всё к черту!..» Но режиссер (Михаил Квинихидзе. — Ред.) махнул рукой: «Пускай! Зарубят — так зарубят!» Но не зарубили.

Сыграл я этого маркиза — и пошли мне косяком характерные роли, все говорили: «Да он комик! Чего это притворяется героем, Гамлета играет?..» Мой товарищ по дому, замечательный режиссер Леня Гайдай часто делал со мной кинопробы. Потом мы шли в пивную, выпивали свои граммы, он говорил: «Ну, на сей раз ты у меня играешь!» И каждый раз... не брал. И правильно делал, потому что эти роли доставались Вицину — великому комику. А кто я рядом с ним?.. Но все же круг ролей мне удалось расширить.

— Сейчас вас приглашают играть в комедиях?

— Совсем недавно я снялся в картине «Двадцать один». Это сказка. Я там придумал себе роль — я вообще себе роли придумываю. Речь идет о школе, но немного странной, полуфантастической. Я играю директора школы, законченного дегенерата. Придумал себе грим Сальвадора Дали. А чтобы оправдать это, выдумал имя — Станислав Далиевич Сальвадоров. Иногда актеру очень хочется побаловаться.

Одна из последних моих режиссерских работ — комедия «Цветок смеющийся». Там заняты двенадцать актеров, а главную роль играет Фима Шифрин — он оказался замечательным театральным артистом.

— Как вы относитесь к чинам и популярности?

— Сегодня принято восклицать: «Этот гений! И этот гений! А это — вообще легенда!..» На самом деле, все не так. Среди нас иногда попадаются гении, но это Шостакович, Рихтер, тот же Александр Сергеевич — вот это гений! А мы — нормальные люди, лучше или хуже исполняющие свою работу. Не зря у Пастернака сказано: «Быть знаменитым некрасиво, не это поднимает ввысь. Не надо заводить архивы, над рукописями трястись. Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех. Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех...»

Я имел честь быть знакомым с Пастернаком. В те годы, когда Москва его уже «не любила», но еще до «Доктора Живаго», Пастернак поехал в Грузию. А тогда грузины принимали!.. Страна-то поэтическая! У них поэт, как сказал Евтушенко, — больше, чем поэт. И когда Пастернак вернулся из Грузии, то сказал: «Меня так принимали!.. А я что написал? «Быть знаменитым некрасиво...» На самом деле так приятно...» (Смеется.)

«Никогда не хотел быть богатым»

— В последнее время вы занимаетесь в основном театром. Каково сегодня состояние театра в России по сравнению с тем, что было 30—50 лет назад?

— Нынешнее состояние очень непростое. Есть замечательные спектакли в разных театрах. Могу привести пример Петра Наумовича Фоменко — моего любимого режиссера. Но главная проблема заключается в том, что нет современной русской драматургии, без которой театру очень трудно существовать. Настоящих пьес, таких как у Шварца, Булгакова, Вампилова или Володина, сейчас нет. Сколько же можно «переставлять» классику? Ее уже столько ставили! А театр все-таки жив современной пьесой.

— Что вы думаете по поводу современной российской поэзии?

— К сожалению, сейчас очень мало людей, занимающихся поэзией всерьез. Поэтов много, но так, чтобы очень серьезно, въедливо, фанатически — таких я не знаю... Считаю, моему поколению повезло: мы росли в ту эпоху, когда поэзию любили слушать. Мы учились читать у Журавлева, Аксенова, Кольцова... Я бегал на все концерты, покупал пластинки, слушал и хорошие записи, и плохие, слушал Качалова, Яхонтова... Иногда думаю: «Сколько нас осталось — тех, кто читает большие концерты?» Я и Юрский. И то Сережа стал мало читать. Он как-то сказал мне: «Ты еще читаешь? А у меня уже сил нет... Играю спектакли, а читаю редко. И в основном свои вещи».

Мне очень приятно, что публика снова приходит слушать поэзию. Вы не можете себе представить, что было в девяностые годы — никто не ходил! Не до поэзии было... А сейчас я много езжу по стране и с радостью говорю, что когда приезжаю в город Брянск или Ставрополь — а это не Москва, не Киев — и вижу людей, и часто молодых людей, то начинаю думать, что мне на мою уже недолгую жизнь хватит даже того малого процента настоящих любителей поэзии, что есть в России, Украине, Грузии и странах дальнего зарубежья, где население — русскоязычное.

— А каково ваше мнение по поводу взаимоотношений «художника и власти»?

— Кто-то однажды сказал: «Если ты не интересуешься политикой — политика заинтересуется тобой». Но я все же человек отдельный: жил без тусовок, не был у власти, не состоял ни в одной партии, никогда не делал этим себе карьеры...

Блок в письме к Гиппиус в 1903 году написал: «Все, что человек хочет, непременно сбудется. А если не сбудется, то и желания не было. А если сбудется, но не то — разочарование только кажущееся: сбылось именно то». Это сказано в простом письме — не в стихах, не в прозе! Меня поразила эта фраза, я выписал ее и повесил на стену, а позднее использовал в качестве эпиграфа к моей книге.

Думаю, что для тех, кто живет нормальной жизнью, эта формула чрезвычайно верна. Например, я никогда не любил деньги. Конечно, их надо зарабатывать — у меня пять детей и пять внуков — и надо кормить семью. Но я никогда не хотел быть богатым. Правда, и бедным быть не хотелось. Жил я скромно, нормально одевался...

Если бы я любил деньги, то, наверное, как-то иначе построил свою жизнь: вступил в нужное время в партию, не веря в идеи, делал бы карьеру, получил бы дачный участок и так далее. Но я этого не любил. А любил, если честно, не считая родителей, детей и друзей, свою работу, за что многие жены меня упрекали — работа была моей главной женой и главной любовницей, как это ни эгоистично звучит. Это отнюдь не значит, что я жил монахом, но все было подчинено именно работе.

Когда в Москве проходил Конгресс русскоязычной интеллигенции, проживающей за рубежом, меня пригласили почитать стихи и дали ровно 17 минут. Надо было определиться, что же прочесть? В зале — Владимир Владимирович Путин... Я прочел три стихотворения Пушкина. Вот одно из них, которое считаю очень важным.

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоивать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там;
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! Вот права...

— Что для вас означает быть самим собой?

— О-о-о!.. Для начала надо бы разобраться, кто ты есть? А это очень трудно. Даю вам слово: я по сей день не знаю, кто я. Конечно, мы кое-что знаем о себе: хорошие мы или плохие. Но сути не знает никто.

Знаю, что я очень тяжелый для себя человек. И бываю радостным по-настоящему только на сцене. Или с детьми. Или с друзьями, когда пью водку. Я как-то спросил одного серьезного ученого, верит ли он в Бога? Он ответил: «Нет. Но одно меня смущает, и тогда я начинаю верить: я не знаю, что такое «я»». Это непростая мысль, но очень существенная. Ведь человек всю жизнь занят тем, что пытается понять, кто же он на самом деле.