Справка «СОБЫТИЙ»
Перец Маркиш (1895—1952) — поэт, драматург, прозаик, писавший на идиш. Родился на Волыни, с 1926 года жил в Москве. Возглавлял еврейскую секцию Союза писателей СССР. В 1939 году стал единственным из всех советских еврейских писателей кавалером ордена Ленина. Входил в состав руководства Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) в СССР. Арестован в 1949-м по 58-й статье УК СССР (антисоветские настроения и агитация, шпионаж). Расстрелян 12 августа 1952 года. Место захоронения неизвестно.

Художник-керамист Ольга Рапай принадлежит к тому поколению советских людей, которые на себе ощутили всю беспощадность сталинских репрессий. В 1937-м восьмилетняя Оля (родные называли ее Лялей) лишь успела поступить в первый класс, как на этом ее детство закончилось: арестовали отчима, литератора Бориса Ткаченко, занимавшегося в том числе и переводами русской литературы на украинский язык. Мама, Зинаида Йоффе, понимала, что со дня на день придут и за ней как членом семьи изменника Родины (ЧСИР — такая аббревиатура стояла на миллионах дел осужденных). При репрессированных взрослых членах семьи маленькую Лялю должны были сдать в приют для детей врагов народа, где малышей лишали всех документов, чтобы они никогда не могли разыскать своих родных. Спасая дочь от такой участи, Зинаида Борисовна разыскала отца Ляли, советского еврейского поэта Переца Маркиша, и попросила: «Заберите Ляльку в Москву! Мне осталось быть на свободе считанные дни»...

Мы беседуем с членом Союза художников Украины Ольгой Рапай (до замужества Маркиш) в художественной мастерской, заполненной керамическими скульптурами. Работы художницы украшают Республиканскую детскую библиотеку на Нивках в Киеве, фасад Дома народных коллективов на бульваре Шевченко, вестибюли Института физиологии и Института ботаники. Яркие глазури на керамике навевают детские воспоминания — Ольга Рапай действительно любит театр, мифы, фольклор. Вот только в детстве ей пришлось пережить то, что зачастую не выдерживали люди в зрелом возрасте.

«В редкие моменты, когда папа отдыхал, он принимал гостей — наш дом любили Алексей Толстой, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Борис Лавренев»

— Когда начались аресты 30-х годов, в нашем огромном дворе каждый день кто-то из детей плакал навзрыд, — вспоминает Ольга Рапай. — Мы, несмышленая детвора, молча стояли возле плачущего ребенка. Мы уже понимали, что это означает: ночью забрали его папу или маму. Но еще не умели выражать свое сочувствие. И вот очередь дошла до нас.

До 1937-го мы с мамой и отчимом жили в Киеве. В огромном дворе шестиэтажного дома, стоявшего «глаголем» (буквой «г». — Авт.) на углу Институтской и Ольгинской, находился одноэтажный флигелек (сегодня здесь выход со станции метро «Крещатик» на улицу Институтскую. — Авт.). В нем мы и жили: с одной стороны от входа располагалась наша двухкомнатная квартира, напротив жили соседи.

Моя мама знала английский, французский, немецкий, все славянские языки и занималась переводами и редактурой в издательстве «Молодий бiльшовик». Маме было всего 30 с небольшим, когда после ареста отчима арестовали и ее.

Отчим Борис Данилович был изумительным человеком! Он всегда мне говорил: «Ти знаєш, який в тебе тато? Дуже гарний. Дуже талановитий». Задолго до очередного папиного приезда в Киев, где Перец Маркиш принимал участие в репетициях своих пьес, у нас дома начинались разговоры: «Вот папа приедет...» Обычно он появлялся с гостинцами, подарками, кучей сладостей. До сих пор помню потрясающий игрушечный автобус «Лендровер», привезенный папой в подарок. От восторга у меня начиналась истерика: папа приехал! Я подбегала к Борису Даниловичу и плакала от радости.

В 1937-м Бориса Даниловича арестовали. Тогда о всех осужденных по 58-й статье судачили, что они вынашивали планы убийства Сталина. Когда отчима расстреляли, маму как жену врага народа посадили в ГУЛАГ на десять лет. Мамину дочь от первого брака, мою старшую сестру, забрали в приют для детей врагов народа в Пуще-Водице. Возможно, я попала бы туда же, если б не папа с мачехой, которые в это время находились в Киеве и забрали меня в Москву. Так в возрасте восьми лет я оказалась в семье отца. Разлука с мамой, с любимым Борисом Даниловичем были для меня непростым испытанием, но мне предстояло привыкать к новым условиям.

— В Москве жизнь казалась вполне благополучной. В 1937—1938 годах пьеса Маркиша «Семья Овадис» с большим успехом шла на подмостках многих еврейских театров СССР. В 1939-м ваш отец был награжден орденом Ленина...

— В нашей семье царил культ папы. Мы его обожали. Если бы отец дольше был рядом, общение с ним стало бы для нас огромной ценностью. Но его забрали. Уничтожили. Так что мое знакомство с папой как поэтом произошло после его смерти, когда я стала внимательно читать его стихи. К сожалению, только в переводах, которые не всегда бывают хороши. Очень мелодичны и близки к философии Переца Маркиша переводы Анны Ахматовой, Арсения Тарковского, Эдуарда Багрицкого...

Вообще, мы выросли в обстановке литературно-поэтических интересов, все литературные новинки становились нашим достоянием — книг был полон дом. Меня и моих братьев Симона и Давида особо и не воспитывали: берите и читайте что хотите.

— Какой распорядок был в вашей семье?

— Папа был безумно трудолюбивым человеком. Чтобы собраться в школу, я просыпалась раненько и сразу же слышала из отцовского кабинета стрекот его «Ундервуда» (печатная машинка. — Авт.). Иногда папа выбегал из кабинета и интересовался, надела ли я что-то теплое. Его завтрак был традиционен: отварная картофелина или ложка гречневой рассыпчатой каши и стакан простокваши. На этих калориях папа работал до обеда. Потом выходил на прогулку. Очень редко, если мы с братом Симоном были дома, брал нас с собой. Во второй половине дня обычно шел в театр, где ставились его пьесы, или работал допоздна с переводчиком, редактором. И так каждый день.

В редкие моменты, когда папа отдыхал, он принимал гостей — наш дом любили Алексей Толстой, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Борис Лавренев. В тяжелые времена, когда угощение получалось очень скудным, оно по чуть-чуть делилось на всех пришедших. Мачеха была большой эстеткой: то посуду красивую купит, то приборы. И постоянно занижала цену покупки, чтобы папу не расстраивать. Стол всегда красиво сервировался, хотя на дне тарелок была буквально горстка еды. Появлялась бутылка вина — и все веселились. Главным считалось общение. Но папа строго соблюдал принцип «делу время, потехе час». В основном он трудился. Работал, как каторжный.

— После возвращения мамы из ссылки вы вернулись в Киев?

— В 1948 году, через десять лет после нашей разлуки с мамой, мы встретились с ней в Киеве. Конечно, за эти годы я от мамы отвыкла. В войну наш флигелек и соседний дом были полностью разрушены. Поэт Микола Бажан помог маме устроиться учительницей в школе в Ирпене. Там же она и сняла комнату. Я снимала угол в «писательском» доме по улице Ленина (сейчас Богдана Хмельницкого. — Авт.) и готовилась к поступлению в Художественный институт. Поскольку занятия у нас в институте начинались 1 октября, я в сентябре поехала в Москву, к папе. В этом же году мой брат Симон Маркиш поступил на филологический факультет МГУ. Папа был очень рад за нас.

В это время в Киеве уже начались аресты по Еврейскому антифашистскому комитету. Первым арестовали талантливого Давида Гофштейна (поэты «киевской группы» Давид Гофштейн и Лев Квитко, как и Перец Маркиш, являлись членами ЕАК. Председателем ЕАК был Соломон Михоэлс. — Авт.). Гофштейн жил в том же «писательском» доме, что и я. Об его аресте я узнала из разговоров соседей.

Весь 1948 год аресты шли полным ходом. Папа уже понимал, что происходит что-то страшное. «Отец всех народов» издал указ, по которому освободившихся «политических», осужденных когда-то по 58-й статье, следовало отправлять в пожизненную ссылку в отдаленные районы. Снова начали всех хватать и сажать. Таких людей называли «повторниками».

Мамины уральские родственники поняли, что она может оказаться в пожизненной ссылке, и забрали ее отсидеться на Урал. Я опять рассталась с мамой. Через полгода арестовали и моего отца...

— Как вы узнали о его аресте?

— Я после первого семестра неожиданно получила письмо от мачехи: «Не знаю, как тебе дать понять, но папу арестовали...»

— В чем его обвиняли?

— Обвинения были совершенно идиотские: измена Родине, национализм, шпионаж. После трех с половиной лет истязаний отца расстреляли. Мы пытались разыскать его могилу с помощью общества «Мемориал». Предположительно, отец похоронен в братской могиле на территории Даниловского монастыря в Москве. Правда, такие же «захоронения», когда по ночам трупы сбрасывали в ямы, происходили и на других кладбищах. Но я решила: пусть будет хоть условная, но могилка, чтобы я могла положить на камень цветы, поплакать... Ведь больше никаких следов не осталось.

«Соломон Михоэлс обязательно заходил к нам в кухню и так, чтобы никто не видел, дарил нашей няне денежку»

— Репрессии 1948-го начались с убийства народного артиста СССР Соломона Михоэлса, возглавлявшего ЕАК, — продолжает Ольга Рапай. — По официальной версии, художественный руководитель Московского государственного еврейского театра (ГОСЕТ) 13 января 1948 года погиб в автомобильной катастрофе в Минске, где находился по делам Комитета по государственным премиям. Его с почестями похоронили, а после этого объявили американским шпионом. В прессе появились разоблачительные статьи о шпионе Михоэлсе.

— Вы видели Соломона Михоэлса?

— Я хорошо помню Соломона Михайловича. Он постоянно бывал у нас в доме на улице Горького в Москве. В его театре шли папины пьесы, в том числе и упоминаемая вами «Семья Овадис», они с отцом были очень дружны.

Когда Михоэлс овдовел, его второй женой стала Анастасия Потоцкая, красивая женщина, наследница князей Потоцких. Дочки Михоэлса от первого брака ее очень любили. Наташа Вовси-Михоэлс в своей книге очень тепло о ней отзывается. Семья жила очень скромно, на небольшую актерскую зарплату. Когда пришли с обыском, кроме старых афиш, в квартире Михоэлса ничего не нашли. А ведь это была гордость еврейского театра! Когда он играл короля Лира в Лондоне, его на руках выносили. Настолько необычно худрук Михоэлс трактовал Шекспира, впервые играл Лира без бороды, потому что не был сторонником тяжелого грима.

Соломон Михайлович не был красавцем, но перед его обаянием невозможно было устоять. Он обязательно заходил к нам в кухню и так, чтобы никто не видел, дарил нашей няне денежку...

— Мелочь?

— Нет, бумажные купюры. И всегда говорил: «Алена Дмитриевна, примите, пожалуйста».

По установившейся традиции Алена Дмитриевна варила Соломону Михоэлсу кофе. А тут кофе кончился — нет, и все. Тогда няня взяла ячменный, которым поила нас, детей, и принесла гостю. Допив чашку, он пошутил: «Сегодня особенно вкусный у вас был кофе».

— Ваш отец жил так же скромно, как Соломон Михоэлс?

— Разные периоды бывали. Когда выходили сборники его стихов на русском языке, ставились пьесы, папа в эти дни был просперити (от английского prosperity — процветание. — Авт.). В 1938-м родился мой младший брат Давид. Потом началась война. Папа служил во флоте, в морской пехоте. Правда, был газетчиком, но ходил, как и положено, в форме, демобилизовался в звании майора. С войны он вернулся в черной шинели — краси-и-вый до невозможности!

Окна нашей квартиры выходили на площадь Белорусского вокзала и, когда папа отправлялся по делам, мы залезали на подоконник и с восхищением смотрели на него — лучше нашего папы никого не было! Особенно им любовалась наша няня.

— Немудрено, ведь в молодости Перец Маркиш выиграл парижский конкурс красоты!

— Об этом вспоминала Анна Андреевна Ахматова. До Первой мировой войны еще совсем юный Перец оказался в Париже. Русские писатели и художники имели привычку встречаться в кафе «Ротонда» на улице Монпарнас. Неподалеку от кафе находится дом, в котором жил известный художник Амедео Модильяни и из окна которого его жена Жанна Эбютерн выбросилась после смерти мужа.

Так вот, компания решила, что Маркиш обязательно должен поучаствовать в конкурсе красоты, проходившем в Париже. Папа родился в местечке Полонное на Волыни и был таким себе местечковым мальчиком, придерживающимся определенных табу: «Как, мужчина — и вдруг конкурс красоты?» Его отец тоже был удивительным красавцем: с изысканными чертами лица, голубыми глазами, белокурыми волосами. Из четырех дочек и двух сыновей только папа унаследовал такую внешность.

В конце концов компания уговорила Маркиша на участие в конкурсе. Принимала участие в уговорах и Анна Ахматова, у которой тогда был роман с Модильяни. Но у бедного Переца не было приличествующей случаю одежды. Взяли напрокат смокинг, туфли, брюки. И папа выиграл первый приз! Вернулся и раздал часть денег всей честной компании, а на оставшиеся (денежный приз был очень большой) отправился путешествовать — посетил Святую землю, объездил всю Европу. Это отражено в его ранних стихах.

— Возможно, именно эти путешествия сталинский режим припомнил писателю Маркишу?

— Никто никому ничего не припоминал. Нужно было убрать слой интеллигенции, выполнить план по уничтожению. Вопрос «За что?» даже не стоял. Когда человек находился в лагере, ссылке, спрашивать у него «За что?» было просто неприлично. Все знали — ни за что!

«Мое уголовное дело представляло собой папочку, в которой лежали мой студенческий билет и бумажка из КГБ. Все!»

— Вас арестовали только за то, что вы были дочерью своего отца.

— Это произошло в феврале 1953 года. Меня осудили заочно в Москве. Живя в Киеве, я, естественно, понятия об этом не имела. Месяцем раньше арестовали мачеху и моих братьев, а потом разыскали и меня. Я тогда училась на пятом курсе. Два типа пришли за мной прямо на занятия по лепке. Когда увидела их, все поняла — ведь я пережила 1937-й. Подруги по общежитию, которое находилось на последнем этаже института, побросали в авоську мои трусики и чулочки. В осеннем пальто и туфлях, с этой авоськой, руки в пластилине, я и пошла... Сначала меня отвезли в политическую тюрьму на улице Карла Либкнехта (сейчас Шелковичная. — Авт.). Там мне прочитали приговор, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Мое дело состояло из папочки, в которой лежали мой студенческий билет и бумажка из КГБ. Все! Это называлось «Дело». Потом меня переправили в Лукьяновскую тюрьму, а оттуда этапировали в Сибирь. Два месяца я была в этапе.

Ехали в столыпинских вагонах с зарешеченными окнами, каждое купе представляло собой камеру с нарами. Такие поезда никогда не подавали на привокзальные станции, только на маневровые пути. Там я познакомилась с Марусей Мельнишин, которая отсидела восемь лет за связь с бандеровцами и еще получила ссылку — мы ехали одним этапом. Эта Маруся меня все время успокаивала, потому что я постоянно плакала — ведь перед самым арестом у меня началась большая любовь со студентом Худинститута, ныне известным скульптором Колей Рапаем! Первая и единственная в жизни! Мы готовы были уже соединиться, а тут нас разлучили... Этот разрыв стал для меня дополнительным страшным ударом. Много выпало всяческих испытаний и унижений, но наша разлука оказалась самой мучительной.

Нас выгрузили за Енисеем, в Канске. От Канска до села Долгий Мост мы ехали в пургу в открытом кузове. Иногда приходилось вылезать из грузовика и очищать колеса от снега. Рядом со мной сидел старый латыш. Он снял с моих ног туфли и вместо них надел свои рукавицы. Потом расстегнул бушлат и сказал: «Обними меня. Может, и мою кто-нибудь согреет». Он не знал, где его дети и что с ними.

В селе Долгий Мост грузовик подъехал к маленькой избушке. Через открытую дверь я увидела, что на подоконнике горела коптилочка, а на полу вповалку спали люди. Бросила свою авоську в снег, оттолкнула чьи-то ноги и руки и легла. Показалось, что прошло одно мгновение. Оказалось, уже утро. На дворе солнце, мороз. Представители леспромхозов разбирают прибывших ссыльных. В тайге основными работами для нас были лесоповал и сбор живицы. Увидела Марусю. Она мне: «Я вже в колгоспi працюю. Я сказала, що ти доярка з нашого села»... Дала мне медное колечко на палец, чтобы хлопцы, приходившие в барак в поисках невест, меня не трогали. Ведь многие ссыльные думали, что останутся здесь навсегда, и обзаводились семьями.

Сельская почта находилась в крохотном домике с одним столом, на котором стояла чернильница и ручка-вставочка с пером. Я написала письмо возлюбленному, заклеила, вывела «Киев» и заплакала. Какой-то дядечка подошел: «Тысяча извинений. Я совершенно случайно увидел на вашем конверте слово «Киев». Я киевлянин. Давно вы из Киева?» — «Два с половиной месяца в этапе». — «Боже мой! Так вы только что из Киева! А я уже десять лет Киева не видел!» Мы познакомились. Фамилия его была Фиалко, имя-отчество забыла. Оказывается, он работал в «шарашке» (жаргонное название секретных НИИ и КБ, подчиненных НКВД, в которых работали заключенные-инженеры. — Авт.) авиаконструктора Туполева и все равно после своего срока получил ссылку.

В это время здесь же в ссылке «повторником» находился мой друг Кирилл Гвоздик, художник-бойчукист (Михаил Бойчук — знаменитый в 1920-е годы художник-монументалист. — Авт.). К моменту, когда всех бойчукистов арестовывали и расстреливали, Кирилл Васильевич оказался в Харькове. Пока его нашли, процесс над бойчукистами закончился, поэтому Гвоздик получил всего десять лет. Отбыл срок, в 1948-м вернулся в Киев, где его ждала жена Антонина, а через год стал «повторником»: его опять запроторили в Сибирь. Тогда Антонина сказала: «Все, надеяться не на что», — и поехала с ним. Они построили хатку, вымазали ее глиной и побелили, чтобы было, как в Украине, посадили вокруг черемуху, потому что вишни там не растут, и здесь собиралось украинское землячество. Принимали в землячество не только украинцев, но и всех единомышленников. Фиалко моментально всем сообщил, что прибыла девочка из Киева!

Кирилл взял меня к себе в подсобницы. Еще одной помощницей была латышка Мирза. Ростовец Георгий Логачев тоже был членом нашей бригады, строившей сельмаг. Его так били в лагере, что из пяти чувств отшибли два — обоняние и вкус. Мы таскали воду, месили глину, делали штукатурные гвозди, дранку, подавали раствор.

— А как развивались ваши отношения с Николаем?

— Коля потом приехал ко мне в Сибирь, и мы поженились! Когда нас регистрировали в сельсовете, представительница власти сказала: «Желаю, чтобы ваша жена была достойной, честной советской гражданкой». Муж уехал в Киев и приехал еще раз, когда у нас уже дочка Катюша родилась.

«О смерти Сталина мы узнали, когда урки начали кричать: «Жиды Сталина убили!»

— Где и как вы узнали о смерти «вождя народов»?

— В том же столыпинском вагоне. В нашем эшелоне болтались и урки. И вдруг они орут: «Жиды Сталина убили!» Я вообще обалдела. Девочки-латышки вздохнули: «Ну теперь нам не поздоровится»... С этого дня мы все время слышали траурную музыку, доносящуюся из репродукторов.

Когда мы прибыли в Сибирь, местные уже ликовали вовсю. При первом же знакомстве ссыльные говорили: «Ну что, керосинщик откинул хвост?» — и радовались. Это была скрытая формулировка «Сталин окочурился». Потом мне рассказывали, что в это же время в Киеве все рыдали, устраивали траурные митинги. В Москве на похоронах пять тысяч человек задавили в прощальной толпе. Попавшие в Колонный зал Дома Союзов проходили мимо гроба с рыданиями и думали, что со смертью вождя наступит конец света. А в ссылке гуляли и радовались.

После того как «керосинщик откинул хвост», все стали писать, обращаться за пересмотром дел. Нам отвечали: «Вы осуждены правильно». Реабилитация уже началась, но, дабы сдержать огромный поток заявлений и просьб, отсылались стандартные отписки. Ведь это невероятный масштаб трагедии — десятки миллионов судеб! И это все не воры, не убийцы, не проститутки, а нормальные порядочные люди.

Зато сделали амнистию для урок. Их время от времени выпускали, потому что они помогали власти держать людей в страхе. С одной стороны, нас давило государство, а с другой — урки грабили, избивали, насиловали. Хозяева жизни! «Социально близкий элемент власти» — была такая формулировка в те годы.

Меня освободили через два года. Но я еще оставалась «пораженкой» — у меня было поражение в правах. В выданном мне паспорте стоял специальный шифр, обозначавший отсутствие прав голосовать и быть избранным, проживать в столичных и режимных городах, городах-героях и не ближе чем за сто километров от них. Такие же паспорта получили мои братья и мачеха, возвращавшиеся со мной из ссылки.

Делая пересадку в Москве, мы с мачехой пошли на прием к полковнику КГБ и спросили: «Какие к нам претензии? Вроде бы нас освободили, а оказывается, мы еще в чем-то виноваты...» И услышали в ответ: «Вопрос с вами еще решается». Обратив внимание на то, что у меня вся кофточка залита молоком (я тогда еще кормила ребенка грудью), полковник спросил: «Вы куда собираетесь ехать?» «К свекрови». «Поезжайте. Когда решение в отношении вас будет принято, вас найдут и сообщат». Действительно, через несколько месяцев в село, где мы жили, пришла повестка явиться в райцентр. Там мне выдали новый паспорт с записью о том, что он выдан на основании старого с таким-то шифром. Снова было видно, что я из «пораженцев». Только при получении следующего паспорта, через десять лет, этот шифр исчез. Но доучиться в институте мне уже позволялось.

Мачеха с сыновьями смогли вернуться в московскую квартиру на Горького, где им выделили две комнаты из четырех. Квартира стала коммуналкой. Соседями была семья врача КГБ.

Папа и отчим были реабилитированы посмертно за отсутствием состава преступления.