Знаменитый украинский актер Лесь Сердюк после почти 40-летнего перерыва неожиданно вернулся на театральную сцену. Сегодня в Театре имени Ивана Франко он создает образы тихих и неприметных стариков, в которых на самом деле бушует горячая кровь. Говорят, на премьере спектакля «Все мы кошки и коты» с участием Сердюка зрители плакали... Но к овациям в свой адрес Лесь Александрович относится сдержанно. «Я радуюсь от того, что в свои годы могу работать так, чтобы рубашка взмокла, а после спектакля можно прийти домой и свалиться, не думая ни о чем», — говорит он.

Народный артист Украины Лесь Сердюк хоть и начал свою актерскую карьеру в театре, но широкую известность все же приобрел благодаря кино. Кинематографу он посвятил более 50 лет. Сам актер считает, что вряд ли состоялся бы в профессии, если бы судьба не подарила ему встречи с Иваном Миколайчуком, Юрием Ильенко, Леонидом Осыкой, Константином Степанковым.

С недавних пор еще одним знаковым событием в своей жизни Лесь Александрович называет съемки картины Владимира Бортко «Тарас Бульба», где он играл вместе с Богданом Ступкой. «Лучшее, что со мной произошло на этих съемках, — это приглашение от Богдана Сильвестровича играть в Театре имени Ивана Франко», — признался артист, для которого возвращение в театр стало вторым рождением. К годовщине Голодомора 1932—1933 годов Театр Франко подготовил премьеру — спектакль «Божья слеза», успех которому во многом обеспечил драматический талант Леся Сердюка. Но неожиданно пьесу изъяли из репертуара театра...

«При помощи своего режиссерского таланта Миколайчук вытянул из меня такое, что я и сам о себе не знал»

— Проходите, пожалуйста. Вот мой уголок, а напротив — гримерный столик Богдана Сильвестровича.

— А трубка для табака чья?

— Трубка моя. Года четыре назад студенты подарили, с тех пор и дымлю. Иной раз закуришь трубку и идешь прогуляться сквериком у театра и поразмышлять.

— О чем, если не секрет?

— О плохом стараюсь не вспоминать. Хотя бывает, конечно, вдруг как что-то по мозгам шибанет и вырисовывается в голове: «А помнишь, как ты тогда нахамил? А извинился?». Нет. Не успел, потому что человека уже на свете нет. Остается одно — идти в храм и просить у Бога прощения. Когда тебе 68 и твоих друзей уже нет, многое в жизни начинаешь оценивать по-другому. И свою работу тоже.

— Вашу блестящую игру в «Божьей слезе» отметили все театральные критики. Почему спектакль сняли с репертуара?

— Автору пьесы, писателю Николаю Космину, не понравилось режиссерское решение, и сразу же после премьеры он спектакль закрыл. Для молодежи, которая играет в пьесе, это стало ударом. А в Москве по этому поводу еще и скандал раздули. Написали, что в Киеве закрыли спектакль «Божья слеза», которую поставил на сцене Оперного театра Андрей Жолдак. В общем, кругом переврали: и название театра, и фамилию режиссера. Спектакль отменили. Это, конечно, беда. Но моя жизнь на этом не закончилась. С этим же режиссером, Валентином Козьменко-Делиндой, мы уже начали репетировать гоголевскую «Женитьбу», а за ней, возможно, мне еще одна пьеса светит. Я почти 40 лет не играл в театре, а теперь чувствую, что оказался нужным. И мне приятно, что несмотря на возраст, интерес к актеру Лесю Сердюку не остывает.

— Пан Лесь, вернуться на театральную сцену вас уговорил Богдан Ступка на съемках «Тараса Бульбы». А почему вы раньше отказывались?

— Знаете, до Богдана Сильвестровича это просто никому в голову не приходило. Когда распалась Киностудия имени Довженко, мне казалось, что вот теперь точно все театры переругаются между собой, когда будут делить артистов кино. А вышло, что театрам эти несчастные и даром были не нужны. И кинематографу тоже. Вот артисты и подались, кто куда.

— Вы, если не ошибаюсь, уехали сниматься в Россию?

— Так получилось, что даже в самые тяжелые для отечественного кинематографа времена я не был обделен работой. Когда-то я сказал, что у каждого артиста в жизни должен быть свой Вавилон, то есть поворотный круг, после которого все в жизни меняется. Для меня таких отправных точек было две. Первой стала картина Ивана Миколайчука «Вавилон XX», без которой не было бы ничего — ни приза «За лучшую мужскую роль» в Карловых Варах, ни моих интересных работ в России. За все это я должен благодарить Ивана, который при помощи своего режиссерского таланта вытянул из меня такое, что я и сам о себе не знал. Можно сказать, докопался до сердцевины. Он не только нашел во мне эту особенность, но и помог выразить ее на экране. Потом уже это заметил и Юра Ильенко и снял меня в нескольких своих фильмах. Их увидел режиссер Свердловской киностудии Николай Гусаров. И вот звонят мне из Свердловска и говорят: «Видели вас в фильме Ильенко «Легенда о княгине Ольге» (я там играл князя Святослава с таким оселедцем на голове). Вы нам очень нравитесь, приезжайте». «Куда? — спрашиваю.— В Свердловск? Да господь с вами!». «Ну приезжайте, хоть познакомимся». И я приехал. Встретил там Колю Гусарова и понял, что это надолго. Я у него снялся в фильмах «Казачья быль», «Дикое поле», «Вверх тормашками». Мы до сих пор общаемся, я его поздравляю с праздниками, а он высылает мне свои книжки.

— Почему, по-вашему, Миколайчук именно вас выбрал на роль в своем фильме?

— Я и сам себя иногда об этом спрашиваю. У Ивана было много друзей, которые дневали и ночевали у него дома. А у нас с Иваном никаких панибратских отношений не было. Я знал, что есть такой Миколайчук, а он знал, что есть такой Сердюк, и мы уважали друг друга. Уже познакомившись с ним ближе, я мог прийти к нему домой в любое время суток (мы жили рядом: он — на Березняках, а я — на Русановке) и, как перед священником, исповедаться. А он сидел и слушал, и мог не давать никаких советов, просто молчать. Но по его молчанию было все понятно, и почему-то становилось легче жить. Как-то пришел к нему и говорю: «Все, Иван, конец света! Погибаю!» Он испугался, спрашивает, что случилось. «Влюбился», — говорю. Он улыбнулся и сказал: «Подожди, еще стихи писать начнешь».

— А что же стало, как вы говорите, вторым Вавилоном?

— Моя недавняя работа в картине Владимира Бортко «Тарас Бульба». Именно во время съемок этого фильма и случился тот памятный разговор с Богданом Ступкой. Однажды на берегу Днестра в ясную солнечную погоду в перерыве между съемками Богдан Сильвестрович меня спросил: «Слушай, а почему бы тебе не пойти в наш театр? Я бы тебя взял». Я как-то сразу даже растерялся, не знал, что сказать. А потом, собравшись с мыслями, выпалил: «Спасибо, Бодя, но я 37 лет не играл в театре, все забыл. Ничего у меня уже не получится. Я для театра умер». Разговор мы на этом закончили. Ну, так мне казалось, во всяком случае. Потом снова сидим со Ступкой, беседуем, не о театре, так, в общем. Мимо проходит Бортко и спрашивает: «Что вы тут сидите?». А Богдан ему шутя: «Да вот, приглашаю этого ненормального в театр, а он отказывается». Тут уж и Бортко его поддержал: «Да брось ты. Тебя приглашают, а ты еще сомневаешься?». Ну, я и сдался.

«На съемках одного российского телесериала ко мне даже специального хлопчика приставили — он держал над моей головой зонтик!»

— Это после роли казака Дмитра Товкача в «Тарасе Бульбе» вы научились так здорово держаться в седле?

— Ездить верхом я научился еще на съемках у Миколайчука, только тогда это не пригодилось. А здесь, когда Владимир Бортко узнал, что лошади не боюсь, мне еще больше работы перепало. В повести Гоголя мой персонаж, казак Дмитро Товкач, — друг и сподвижник Бульбы. Он вытягивает раненого Тараса с поля битвы и находится рядом с ним до последней минуты. Правда, в книге Дмитро Товкач всего раза четыре упоминается, но под меня роль немного увеличили.

В одном эпизоде мне нужно сказать умирающему Тарасу ужасную правду о том, скольких славных казаков он потерял в этом кровавом бою. Все приготовились, началась съемка. И вот я вроде как с Бульбой разговариваю, но, сам не знаю почему, глядя на Ступку, вдруг представил перед собой конкретных людей, наших с ним друзей, которых уже нет: Костя Степанкова, Ивана Миколайчука, Борислава Брондукова... Не помню, как доиграл эту сцену, а когда очнулся, люди на съемочной площадке кому-то аплодировали. Даже сначала не понял, что мне. Такое в моей актерской жизни бывало нечасто.

— Вы как-то назвали съемки «Тараса Бульбы» «самыми интересными и самыми страшными» в своей жизни...

— Я после съемок долго ходил под впечатлением — столько всего поразительного там увидел. Ведь какой блестящий актерский состав подобрался: Богдан Ступка, Ада Роговцева, Михаил Боярский, Борис Хмельницкий, Игорь Петренко, Владимир Вдовиченков, Александр Дедюшко... Попасть в такую компанию — уже счастье. К тому же для съемок батальных сцен Бортко пригласил известного американского постановщика трюков. Представьте себе: на съемочной площадке 800 человек конной и пешей массовки, не считая сотни каскадеров! Лично я такого в жизни не видел. Что поразительно, все работали на грани своих возможностей, хотя некоторые сцены в «Тарасе Бульбе», считаю, получились очень жестокими: кровища кругом льется, вспоротые животы, стоны, крики... Страшно смотреть.

Но зато я получил большое удовольствие от езды на лошади. Мне дали довольно норовистого коня по кличке Бумер. Так вот на этой лошадке я совершил настоящий киношный трюк: конь по моей команде поднялся «свечой» — встал на задние копыта, а я в этот момент еще как-то умудрился текст свой произнести на камеру! Обрадовался я, даже в собственных глазах вырос, а уж каскадеры так и вовсе меня на руках носили: «Ну вы, Лесь Александрович, даете!». А потом я узнал, что в картину этот кадр не вошел. Режиссер выбрал другой дубль, где конь стоит спокойно... Давно надо к этому привыкнуть, но все равно бывает жалко и обидно. Особенно после такого разговора: мы, мол, для проката картину сильно порежем, но зато в телевизионную версию войдет все самое лучшее. А теперь читаю интервью Володи Бортко, в котором он говорит: «Зачем я из одной хорошей картины буду делать четыре плохие?». То есть он отказался от идеи четырехсерийного варианта.

В этом, конечно, он меня обидел, но с другой стороны, снимаясь у таких режиссеров, как он, и вообще на российских киностудиях, встречаешься с совершенно другим отношением к актеру. Недавно на съемках одного российского телесериала ко мне даже специального хлопчика приставили. Он держал над моей головой зонтик! Просто ни на шаг от меня не отходил. Я даже рассердился на него: «Что ты, говорю, все время за мной ходишь? Уйди, чтоб я тебя не видел!» А он мне отвечает: «Это моя работа, Лесь Александрович». Понимаете? Работа! Чтобы деду голову не напекло! Поначалу я как-то себя неловко чувствовал, когда меня без конца спрашивали: вам какой водички — с газом или без газа, а чай с сахаром или без, а что вы будете есть завтра? А потом понял: я, сидя на лошади, какие-то слова произношу, а кто-то делает кофе. И ничего в этом страшного нет — каждый работает на своем месте.

«Втайне от родителей я решил поступать в нахимовское училище в Ленинграде. Меня сняли с поезда где-то под Белгородом»

— Вы родились и выросли в известной театральной семье. Ваши родители были народными артистами Украины. Кто из них больше повлиял на вашу актерскую карьеру?

— У папы с мамой насчет меня было одно условие — чтобы я закончил десять классов. А там — иди хоть на все четыре стороны. Лет с 14-ти в моей голове созрело навязчивое желание стать моряком. Не могу сейчас сказать, откуда это пошло. Но, помню, у меня была книга под названием «В морях твои дороги», которая была моей настольной книгой все школьные годы. И помню потрясающий фильм «Счастливого плавания!» с Николаем Черкасовым — о жизни ленинградского нахимовского училища. Глядя на курсантов училища, одетых в чудесную морскую форму, играющих на рояле и на скрипке, я просто терял сознание. Своими письмами я буквально завалил все мореходные училища Советского Союза. Писал в Питер, Одессу, даже во Владивосток: пожалуйста, пришлите правила приема! Как же мне было приятно получить из морского училища бумагу с печатью и отметиной в виде якоря. Фантастика!

Но в училище брали после восьмого класса, и я решил поступать втайне от родителей. Паспорта у меня тогда еще не было, и я свистнул свою метрику у отца. Помню, взял географическую карту и прикинул по ней расстояние до Ленинграда: «А что, не так уж это и далеко». И стал собирать вещи. Денег у меня не было, но я все равно как-то это дело провернул, купил билет на поезд и покатил в Ленинград, не сказав никому ни слова. К счастью, как я теперь понимаю, родители быстро обнаружили мое исчезновение и пропажу некоторых вещей, подняли шум: «Пропал мальчик!». Меня сняли с поезда где-то под Белгородом, на границе с Россией.

Через три года, когда я закончил школу, желание поступать в мореходку было уже не таким сильным. Но и идти по стопам своих родителей я не спешил, а родители не настаивали. Кто-то из друзей меня надоумил: «Ну, зачем тебе эта мореходка? Вон под домом Политехнический институт, поступай туда, а потом по распределению плавай, где хочешь».

И я подал документы в Политех и, может быть, и плавал бы сейчас где-нибудь, если бы однажды случайно не оказался возле театрального института. Отец попросил его там подождать после работы, и я зашел в здание. Было как раз время подачи документов, и в институте толпился народ. Студенты бродили, присматриваясь к абитуриентам — всем было интересно поглядеть, что за пополнение придет в институт. Прямо в коридорах проводили консультации для поступающих, демонстрировали, как надо играть, что говорить на экзамене, какие песни петь... Почему-то меня все это тоже стало интересовать. Вникая в их разговоры, я просидел в институте часов 12 и получил такое потрясение, что сразу же во всех своих документах, где было написано «для поступления в ХПИ» переправил одну букву. Так у меня вышло «ХТИ» — Харьковский театральный институт.

Поступив в институт, я столкнулся с еще одной проблемой. Все студенты пришли и увидели преподавателя курса Ивана Марьяненко в первый раз, а для меня-то он был старый знакомый. Для меня все корифеи Харьковского театра имени Шевченко — Марьяненко, Антонович, Крушельницкий, Сердюк — были очаровательными старичками, которые очень меня любили. Все эти народные артисты знали меня чуть ли не с пеленок. Из-за этого мне было ужасно неловко перед однокурсниками. Боялся, что они будут косо на меня смотреть, мол, сыну Сердюка все прощается. И я пошел по другому пути — стал выпячиваться с отрицательной точки зрения: «валил» истмат (исторический материализм), историю партии... Но существовали четыре предмета — мастерство актера, фехтование, сценическое движение и сценическая речь, — где я просто обязан был быть первым всегда. Правда, на мои успехи по некоторым предметам отец даже не глянул, когда дело дошло до отчисления из института. Он первый сказал, что мне тут не место.

— Что ж вы такого натворили?

— Ударил одного студента. Он в нашем институте обозвал студентку нехорошим словом. Я его завел в пустую аудиторию, ну, чтобы не при людях, и спросил: «Ты такое говорил или нет?» Он мне: «Говорил...». Раз говорил — получи по морде. И врезал ему хорошенько. А потом еще сам, дурак, пошел в деканат и во всем признался. Мой поступок обсуждали на комсомольском собрании, что мне, в общем, и помогло: отделался взятием на поруки.

«Перед Лешей Петренко мне до сих пор стыдно за одну неприятную ситуацию, в которой я оказался замешанным»

— Говорят, в институте вы дружили с Алексеем Петренко.

— На курсе нас было две группы по 12 человек, и хоть Леша Петренко учился не в моей группе, но мы все время пересекались в студенческих постановках. В те времена начинал входить в моду джаз, а я жить без музыки не мог, вот и уболтал Лешу и еще двух наших товарищей создать квартет. Мы стали разучивать какие-то песни и петь их на институтских вечерах в четыре голоса. В те годы у Лехи почему-то был самый тонкий голос, и он у нас первым голосом пел, я — вторым, друг Витя пел басом и играл на гитаре, а четвертый наш музыкант не пел, но зато здорово играл на аккордеоне. Денег не зарабатывали, просто веселились, как и все студенты.

Мы тогда не очень понимали в актерском мастерстве, думали, что играть надо так, как написано. А Леха все делал по-своему, не обращая внимания на правила и законы. Как-то Иван Марьяненко, посмотрев отрывок, который Леша приготовил, сказал: «Алексей, вы знаете, что только что сделали?» Леха, подумав, что его сейчас ругать начнут, сразу занял оборону: «Иван Александрович, знаете, как оно в общежитии жить: сковородки, кастрюли, чайники гремят, ни сосредоточиться, ни текст подготовить...» Марьяненко его выслушал, а потом продолжил: «Леша, вы сейчас сыграли так, как умели играть только корифеи Театра Садовского». Мы аж притихли. Нам-то казалось, что Леха неправильно все делал, а выяснилось — наоборот, только он один и делал как надо было. По распределению Леша попал в Запорожский областной театр и, может, там бы и остался, если бы первая жена не потащила его в Ленинград. Она узнала, что художественный руководитель Театра имени Ленсовета объявил конкурс на замещение артистов, взяла неповоротливого Леху за барки и отвезла в Питер писать заявление в театр. Владимиров (художественный руководитель театра. — Авт.), когда его увидел в работе, сразу же влюбился в него.

У Лехи еще с института была навязчивая идея. Он мечтал сыграть Отелло и ради этой роли готов был хоть на Луну полететь. И вот сам Анатолий Эфрос пригласил его играть Отелло в свой Театр на Малой Бронной. Что произошло потом, мне рассказал сам Леша. «Понимаешь, Лесь, я приехал, а там все с кем-то борются. Вся труппа — с худруком, худрук — со всей труппой. Нашо мне это надо? А тут Олег Ефремов (руководитель МХАТ. — Авт.) пригласил меня играть официанта в «Утиной охоте». И я пошел к нему». Только во МХАТе с Лешей некрасиво поступили. Какой-то грузинский режиссер ставил пьесу, в которой у Петренко была главная роль. Леха репетировал-репетировал, а на премьеру пригласили грузинского актера, который играл эту роль у себя на родине. Леха тогда сильно обиделся, ушел из театра и подался на вольные хлеба — устроился в штат на Киностудию имени Горького. Оттуда началась его кинокарьера.

— Вы сейчас поддерживаете отношения?

— Уже много лет я корю себя за одну неприятную ситуацию, в которой оказался замешанным. На «Укртелефильме» снимали кино, и режиссеру очень хотелось заполучить в картину Алексея. Меня попросили: «Ты же знаешь Петренко, поговори с ним». Думаю: «Почему нет? Картина четырехсерийная, денег заработает», — и я ему позвонил. Он меня выслушал, потом спрашивает: «А ты там играть будешь?». «Наверное, буду», — отвечаю. «Хорошо, пусть присылают сценарий». Я на студии дал Лешин адрес и сказал, чтобы высылали сценарий. И тут получилась ужасная вещь. До сих пор не могу понять почему. То ли режиссер струхнул, что Леша приедет и перевернет все по-своему, то ли еще что-то, но кончилось тем, что они Петренко не вызвали и даже не объяснили своего молчания. Морочили голову, а потом даже не позвонили. С той поры мне стыдно перед Лешей. Хотя мы после этого виделись не раз, но встречи были уже мимолетные...

— Вы дружили с Константином Степанковым. Какие сохранились воспоминания о нем?

— Такие люди, как Кость Степанков и Иван Миколайчук, — это явление не только в кинематографе, но и в жизни тех, кто их знал.

С Костем Петровичем я познакомился в 1966 году, после того как меня уже утвердили в труппу Театра русской драмы. Знакомых в Киеве у меня тогда практически не было, и, узнав, что в театре Франко работает бывшая ученица моего отца Светлана Коркошко, я решил ее навестить. Стою возле театра, жду знакомую. Тут выходят артисты и среди них — невысокий мужчина в кепочке-букле с черными колючими глазами. Это и был Константин Степанков. Светлана нас представила. Причем о Косте она сказала так: «Это муж Ады Роговцевой». Я тогда возмутился: «Муж — это что, новое звание у артиста?» Степанкова же, по-моему, это совсем не волновало. Мы зашли в небольшое кафе «Академбочка», которое находилось рядом с театром, опрокинули по рюмочке вина за знакомство. Я тогда даже не подозревал, что встретил настоящего друга. Через какое-то время, когда пришлось уйти из театра, именно он помог мне попасть в штат Киностудии имени Довженко. За меня, грешного, просил народный артист Константин Степанков! Разве такое можно забыть?

Особенно запомнились мне съемки в «Вавилоне ХХ». Именно там, став одной командой: Гаврилюк, Степанков, Брондуков, Миколайчук и Сердюк, — мы почувствовали, что одной группы крови. После этого фильма меня приняли в творческую группу, собранную на Киностудии Довженко Сергеем Параджановым, Юрием Ильенко, Леонидом Осыкой. Потом мы со Степанковым снимались вместе в десятках фильмов, и если я знал, что там будет Кость, — сразу соглашался работать. Это были такие радостные дни в моей творческой судьбе!