Я всегда считал, что все еще впереди... И только в самые последние годы вдруг понял: жизнь-то прошла, и дело идет к закату... Первый сигнал, когда я задумался, было собственное 70-летие... Второй — когда отмечалось 50-летие нашего «Современника». Театру уже полвека!.. И мне захотелось рассказать о нем, о редчайшей возможности участвовать в рождении, становлении, росте нового организма... об упоительном счастье первых дней, месяцев, лет, когда рождались первые спектакли, когда о нас узнали, когда к нам потянулись зрители, когда сплачивались вокруг театра замечательные люди. И о постигшей нас трагедии, другого слова не подобрать, — уходе основателя театра Олега Ефремова... Мне хотелось рассказать о тех, кто решающим образом повлиял на меня, оставил след в душе и переменил в чем-то мое отношение к жизни и искусству...

«В один из моментов душевного порыва мы с Олегом Ефремовым написали... клятву верности»

...Мама постоянно меня водила в театры — сначала на детские спектакли в ТЮЗ, Детский театр, на «Синюю птицу» во МХАТ. Потом я стал сам ходить. На школьных вечерах читал стихи... А в 7-м классе пошел в студию городского Дома пионеров... Мы шли с занятий пешком до Арбата и обязательно проходили мимо Художественного театра. Останавливались, выстраивались в шеренгу и... кланялись ему: это — МХАТ!!! Потому, когда я учился в 10-м классе и надумал поступать в театральный вуз, о МХАТе даже не мечтал, считал, что поступить туда невозможно... Но мне повезло... Смотреть нашу самодеятельность пришел молодой педагог Школы-студии прославленного театра. После спектакля он зашел за кулисы и порекомендовал подать туда документы...

...В то время в студии одновременно училось немыслимое количество очень талантливых людей, которые впоследствии во многом определили и жизнь театра, и жизнь кино... На нашем курсе занимались Толя Кузнецов, Ира Скобцева, Галя Волчек, Леня Броневой. Чуть младше были Евстигнеев, Козаков, Табаков, Урбанский, Лаврова, Доронина, Басилашвили...

...На четвертом курсе мы близко познакомились с Олегом Ефремовым. Он пришел делать один из наших дипломных спектаклей... Широкий, бескорыстный, обаятельный, он ходил в заштопанных брюках, никогда не обращая на это внимания. Позже, когда носить старый костюм уже было неприлично, так как на обеих половинках задницы выделялись заштукованные большие заплаты, Галка Волчек на его гонорар за радиопередачу купила ему в комиссионке приличный костюм...

Кроме искусства и театра, других интересов у него не существовало. Феноменально работоспособный, прекрасный режиссер, Олег фонтанировал талантом, идеями... и безоглядно увлекал за собой... Мы все были в него влюблены... Да и он сдружился с нашим курсом. Особенно близко — с Галей Волчек, ее подругой Наташей Каташевой и со мной... Тогда и начался наш треп о театре вообще, о том, каков он сегодня и каким он, по нашему разумению, должен быть... И когда подошло время окончания студии, распределения по театрам... нам ужасно не хотелось расставаться. Грело и увлекало отчаянное желание создать свой театр. Может быть, на основе нашего курса? Но в те времена это было совершенно невозможным. Театры рождались только по соизволению свыше, то есть по решению ЦК партии и Совета министров...

Мы решили схитрить: на волне патриотического движения по освоению целины предложили... создать комсомольский театр... Обратились в ЦК комсомола и вскоре с дипломным спектаклем по пьесе Розова «В добрый час» выехали на целину... А по возвращении собрали группу актеров-энтузиастов и стали готовить спектакль по другой розовской пьесе — «Вечно живые»... Директор МХАТа разрешил нам играть в выходные дни Художественного театра на сцене филиала. Два года мы репетировали по ночам... до четырех-пяти утра... Мы были просто одержимы желанием во что бы то ни стало все же сделать театр. В один из моментов душевного порыва мы с Олегом... решили принести клятву на верность избранному поприщу.

— Давай поклянемся! — сказал Ефремов.

— Давай! — ответил я.

— И давай даже запишем это, чтобы у нас не было путей к отступлению!.. Тогда я всегда смогу предъявить тебе этот документ, а ты его сможешь предъявить мне!

И Олег на маленьком листке бумаги написал торжественную клятву. Вот она — записка у меня сохранилась: «Мы, Игорь и Олег, понимаем, что это решает нашу жизнь. Клянемся — все отдать, не отступать. Ефремов, Кваша». Наивно? По-детски? А для нас тогда это было очень серьезно...

...В 1960-е годы «Современник» стал весьма популярным театром. За первые же годы своего существования мы повстречались с крупнейшими представителями западной интеллигенции — писателями, режиссерами, актерами. Наши спектакли смотрели Марчелло Мастроянни, Эдвард Олби, Артур Миллер, Питер Брук, Витторио Гассман. Мы были знакомы с большим количеством хороших и известных людей... Принимали их в театре и у себя дома. Возвращаясь в Европу или Америку, наши новые друзья рассказывали о нас своим импресарио — и мы получали приглашения приехать на гастроли... Но каждый год вместо нас ехал МХАТ или какой другой театр, а нас все не выпускали...

Довольно долго и лично на мне лежала печать «неблагонадежности»... Путь на телевидение мне был заказан, а режиссерам запрещали меня снимать. Сначала я думал, что это из-за пятого пункта (национальность. — Ред.). Но потом понял, что дело не только в нем. Мало того что еврей, так я еще и был «подписантом» — подписывал письма в защиту моих друзей. В глазах властей это являлось чудовищным проступком, тем более что в моих друзьях числились Виктор Некрасов, которого выдворили из страны, и Володя Войнович, которого выдворили, и Вася Аксенов, которого выдворили... А еще — художник Боря Биргер, который дружил с Сахаровым, а еще — Солженицын...

«Как хорошо, что вы не приехали на неделю раньше, — сказал мне в Париже Виктор Некрасов. — Потому что я уезжал в Гонолулу». В его терминологии это означало, что находился в глубоком запое»

...Я много поездил по миру, но нигде, как в Париже, не ощущал себя своим... А одним из самых больших парижских подарков была встреча с писателем Виктором Некрасовым, который написал самую первую и самую честную книгу о войне — «В окопах Сталинграда». Он даже получил за нее Сталинскую премию, но после этого успеха его клеймили за каждое написанное и сказанное слово. На родине он прошел еще одну войну... Кончилось все тем, что его лишили советского гражданства и выпихнули из Союза...

С Виктором Платоновичем, Викой, как его называли близкие, мы дружили еще в Москве и, конечно, в Париже сразу встретились. В первый же день он сказал: «Как хорошо, что вы приехали сейчас, а не на неделю раньше. Потому что я уезжал в Гонолулу». В его терминологии это означало, что находился в глубоком запое... Мы виделись почти ежедневно, хотя Вика очень беспокоился, что общение с ним может нам повредить... В предпоследний день он предложил вечером посидеть в кафе и попрощаться: «Завтра на вокзал я не приду. В вашем вагоне, и кроме проводников, стукачей хватает». И был чудесный, трогательный, окутанный любовью и грустью вечер в маленьком кафе на Монпарнасе. А назавтра, приехав на вокзал, мы увидели стоящего около московского вагона Некрасова. Он обнял нас и заплакал: «Я не смог не прийти. Когда еще увидимся?» Мы стояли, обнявшись, и не стеснялись слез.

Прошло месяца полтора. У меня очередной спектакль. У служебного подъезда сталкиваюсь с Игорем Ицковым... Он был тогда довольно заметной фигурой московской жизни. Журналист, сценарист документального кино (даже получивший потом Ленинскую премию за участие в сценарной группе Романа Кармена на фильме «Великая Отечественная») и замечательный рассказчик, всегда козырявший своими тесными связями с КГБ... «Мой генерал тобой недоволен, — начал Ицков в свойственной ему ернической манере. — Это что же получается? Тебя с женой выпускают во Францию, а ты там встречаешься с Максимовым (советский писатель-эмигрант, основавший в Париже журнал «Континент». — Ред.) и Некрасовым?» Я взорвался: «А пошел ты на... Своему генералу передай, что контора у него — говно... Максимова в это время не было в Париже. Был бы — обязательно бы пообщались. А Некрасов — мой друг, и конечно, я с ним общался...» Больше они ко мне не приставали. Никогда!.. Правда, приглашения на посольские приемы я получать перестал. Какая связь? Довольно простая. Как я узнал потом, списки приглашенных их службы безопасности каким-то образом согласовывают с нашими. Убедиться в этом помог мне случай с Мишей Козаковым.

Он сам мне рассказывал, что, когда началась его вербовка, в КГБ ему сказали, что через два дня его пригласят в посольство на прием. Он ответил, что никогда на приемах не бывал. «Не беспокойтесь, пригласят». И пригласили-таки... Что же касается Мишиного дальнейшего сотрудничества с КГБ, то углубляться в эту тему мне не хочется. Тем более он сам об этом написал, правда, в несколько искаженном и облегченном виде... Наша актриса Лиля Толмачева рассказывала мне о разговоре с ним, когда вышла первая его книжка. «Миша, что ж ты пишешь?» — «А что?» — «Все же было не так! Ты все перевираешь». Он ответил: «...Не так, ну и что?.. Неважно, что было не так. Важна тенденция». Вот только тенденция в результате его, мягко говоря, неточностей, сложилась не совсем верная...

«Уход Олега Ефремова из «Современника» стал для нас ударом, который, казалось, невозможно пережить»

...Летом 1970 года, когда кончился театральный сезон в Москве, мы поехали на гастроли в Среднюю Азию... Совершенно неожиданно министр культуры Екатерина Фурцева вызвала Ефремова в Москву. Зачем — никто не знал... Помню, он приехал обратно сильно выпивший. Ушел к себе в номер и попросил, чтобы вечером все «старики» пришли к нему. Когда собрались, Ефремов без предисловий сообщил, что Фурцева предложила ему пост главного режиссера МХАТа. Отказать нельзя, потому что Художественный театр гибнет, а это главная ценность театральной культуры России и вообще главный театр в мире — надо его спасать. Олег предложил основной части труппы, «старикам», перейти в Художественный театр вместе с ним... Он говорил долго, увлеченно, с оптимистическим зарядом, и так и эдак аргументируя свое решение... Для нас же это оказалось полной неожиданностью... Не в силах поверить в реальность происходящего, мы оцепенели... Просто не представляли себе театр без Ефремова... Ведь Олег всегда был для нас совершенно непререкаемым авторитетом... Наш учитель, наш любимый, наш вождь, наше — ВСЕ... Фюрер — такую кличку ему присвоили в театре. Ну как же мы сможем существовать без него? Это был удар, который, казалось, невозможно пережить. Но мы пережили. Олег был в театре 15 лет. Более 35 лет мы — без него...

А тогда, осенью 1970 года, был тяжелейший разговор. Чуть ли не до утра, на повышенных тонах, даже с криком... Таких ночей было несколько. Переходить в Художественный вместе с Олегом «старики» не согласились. Когда вернулись в Москву, Ефремов опять собрал нас, и мы опять отказались... Привыкший, что все и всегда шли за ним, что он в чем угодно кого угодно мог убедить, Олег был по-настоящему потрясен...

То, как мы создавали театр, и то, как его закрывали, и то, что... мы жили в атмосфере цензуры, жесткого пресса и до последнего момента не знали, закроют или не закроют тот или иной спектакль, — все это вместе, видимо, всегда подхлестывало Олега. Он по сути своей был вечным борцом, и вот эта борьба давала ему энергию, которую он переносил на творчество. А в последнее время чего-то в «Современнике» не хватало ему... Была, на мой взгляд, и вторая причина его ухода... Не помню, кто из нашей труппы сказал, что Ефремов хочет стать директором Черного моря. То есть самым главным человеком в профессии. А коль выше Художественного театра ничего нет... значит, главреж МХАТа — это Главный режиссер Главного Театра...

...В последние годы мы с Олегом мало виделись. Встречались на приемах или когда он приходил к нам в театр. А тут вдруг стал звонить... Я тогда заболел, неважно было с ногой и сосудами. А он уже прошел нечто подобное и звал меня: «Заходи ко мне, я тебе все расскажу, у меня то же самое было»... Последняя наша встреча состоялась, когда он пришел, совсем незадолго до смерти, на нашу премьеру «Играем Шиллера». Дышал он совсем плохо — уже пользовался кислородным прибором, — и все думали, что после первого акта Олег уйдет. Но он посмотрел весь спектакль, а после к нам прибежали за кулисы и сказали, что Олег Николаевич просил зайти в директорскую ложу: он хочет повидаться с труппой. Мы все зашли, он как-то искренне обрадовался: «...Мне очень понравился спектакль. Это настоящий театр... вы все играете замечательно просто. Это — настоящее»... А потом мы пришли уже на его похороны.

...Но возвращусь опять к тому времени, когда Олег ушел, а мы остались... Никто не мог занять его место сразу, это казалось вообще немыслимым... И потому руководство театром временно взяла на себя коллегия. Из пяти человек, по-моему. Я тоже в нее входил...

Фактическим директором «Современника» все наши годы с Олегом был Леонид Осипович Эрман, который числился его заместителем по организационным и финансовым вопросам... Его-то мы и пытались пробить на пост директора... Пока один из секретарей горкома партии не пояснил нам: «...Первый секретарь горкома Гришин сказал, что этот еврей не будет директором театра»... Мы стали уговаривать Евстигнеева, потому что он русский и член партии. Но Женька — ни в какую... И в один из таких разговоров Лелик Табаков вдруг встал и сказал: «А давайте я буду. Я русский, я член партии». Так у нас появился директор. Он и вправду оказался гениальным администратором, что доказал и созданием «Табакерки», и нынешним руководством Художественным театром...

Быть главным режиссером мы уговорили Галю Волчек. Она сопротивлялась, но у нее выхода не оставалось: на тот момент она была у нас единственным действующим режиссером, ставила очень хорошие спектакли — и было логичным, чтобы она возглавила театр. Волчек сначала тоже не хотели утверждать. Ведь руководитель должен быть русским и членом партии, а ни тем ни другим достоинством, важным для власти, Галя не обладала... И все же главрежем она стала... И театру, и всем нам очень повезло. Галка хорошо умеет работать с людьми, знает о них все, заботится о них, старается помочь, когда что-то происходит. И она смелая. Небывало смелая для главного режиссера. В том смысле, что не боится приглашать крупных и хороших режиссеров к нам в театр — и уже знаменитых... и молодых, но талантливых. Других таких главрежей я не знаю...

«Валя Гафт врывался в театр и кричал: «Уберите от меня этого сумасшедшего. Если я его ударю, никакая «скорая помощь» не соберет!»

...Несколько слов о Вале Гафте. Валька — замечательный тип... Он — вне нормы. Острота его мышления, его эпиграммы, его видение, когда он смотрит чей-то спектакль, его определения, то, как он приклеивает ярлыки, — принадлежит только ему. Неуемная жажда сделать лучше — тоже его. Перед каждым спектаклем начинает говорить: «Игорек, как сегодня играть-то будем? Ну, что мы будем сегодня играть? Давай вместе проговорим. Подскажи мне». Я в ответ: «Подскажи МНЕ». Так происходит всегда, все время. Уже мы сыграли сотни спектаклей, на концертах это часто играли, на творческих вечерах... — он вдруг приходит и говорит: «Нет, знаешь, я вчера лежал целый день, думал... Все мы неверно делаем...» Иногда говорит полную ерунду, иногда — гениальные вещи. Он смешной в этом смысле... Как-то выходит после спектакля: «Сегодня играл чудовищно. Ну какое говно! Я так плохо играл». Севка Давыдов, помощник режиссера, сидя на диванчике, подхватывает: «Да, Валя, что-то ты сегодня неважно, неважно». Тот на дыбы: «Да я гениально играл»...

...С ним интересно не только на сцене, но и в жизни. Особенно на гастролях, где мы всегда тесно общаемся, вдвоем куда-то ездим, ходим... Про истории, которые с ним случались, можно рассказывать бесконечно... Едет, например, театр на гастроли в Болгарию. У Гафта спрашивают, с кем он хочет жить в номере. Гафт, поскольку сидит в одной грим-уборной с Валентином Никулиным, называет его имя. И Никулин называет имя своего тезки.

Гастроли в Софии проходят с оглушительным успехом. Перекрывают улицы перед театром, выстраивают милицейские кордоны. После спектаклей восторженные болгары разбирают нас и увозят в гости. Один Гафт никуда не ездит. Он решил заняться своим здоровьем. Поэтому привез в чемодане гантели и эспандер. В те годы он был такой накачанный, что его рука была толщиной в мое бедро. Но перед каждым спектаклем в Москве он заходил ко мне в грим-уборную и говорил, играя мускулами: «Игорек, смотри, ничего не осталось, ослаб, надо заниматься!» Не успокаивался до тех пор, пока я не говорил ему: «Валя, да ты что?! Ты такой здоровый, такой замечательный, такой красивый!»

В Софии он из театра шел пешком, дышал воздухом и ложился спать. Часов в пять утра со стуком открывалась дверь, вваливался пьяненький Никулин с подаренными в гостях книжками под мышкой... Засыпал Гафт после появления другого Валентина с трудом, но в девять утра начинал делать зарядку — с прыжками, уханьем. Естественно, просыпался Никулин. По своему физическому складу — абсолютная противоположность Гафту. Он лежал, как распластанный цыпленок табака. Первое, что делал, — тянулся за сигаретой и наблюдал за Гафтом. Кончив зарядку и напрягая перед зеркалом бицепсы, тот начинал свою песню: «Смотри, ничего не осталось!» И однажды услышал в ответ плачущий голос Никулина. Гафт подумал, что тому плохо, и дернулся к кровати. Никулин согнул руку, показал пальцем на бицепс и сказал: «Пощупай — железо!» Там была косточка и маленькая припухлость. Несовместимость нарастала. Иногда Гафт врывался в театр и кричал: «Уберите от меня этого сумасшедшего. Если я его ударю, никакая «скорая помощь» не соберет!»

Когда мы в продолжение гастролей переехали в Румынию, их снова поселили вместе, причем в каком-то чудовищном номере, выходящем окнами во внутренний двор-колодец. Там и днем-то было темно, а уж ночью, как говорил Гафт, лишь под дверью, как бритва, блестела узенькая полоска света. В одну из ночей Гафт долго не мог заснуть и, ворочаясь с боку на бок, с ужасом думал, что если даже заснет, то все равно под утро придет Никулин и его разбудит... И действительно, среди ночи в проеме двери появилась фигура в белой рубахе, черных брюках и с непременной пачкой книг под мышкой. Закрыв дверь, фигура двинулась вперед и с грохотом задела шкаф. Книги посыпались на пол, а фигура со стоном упала на кровать. И тут Гафт не выдержал. Он медленно подкрался к кровати, отогнул одеяло, взял соседа за горло и стал его трясти, выкрикивая страшные ругательства. В ответ Никулин начал отвечать по-немецки, что Валентина Иосифовича взбесило еще больше: «Ах, ты еще издеваться?» Подняв тщедушную фигуру своего «мучителя» в воздух, Гафт пару раз приложил ее к шкафу. И тут с ужасом обнаружил, что это не Никулин, а какой-то незнакомый немец.

Поскольку дело грозило обернуться грандиозным международным скандалом, Валька нежно начал объяснять немцу, что это не его номер, на что немец агрессивно кричал: «Найн-найн, даст ист майн номер!» Как удалось Гафту спровадить немца и сдать его горничной, он и сам не помнил. Но когда совсем под утро с тем же стуком и теми же книжками заявился Никулин, он его встретил, как родного брата...

«Мария Владимировна Миронова властно берегала Андрея от всяческих соблазнов, ненужных, по ее мнению, знакомств и связей»

...Было бы неправильным, если бы я не вспомнил о работе в кино и о людях, с которыми свела меня жизнь на съемочной площадке... С кино у меня сложилась странная история. Хоть я и снялся в 70 или 80 фильмах, но что-то не состоялось, что-то прошло боком... Я завидовал Лелику Табакову: он умел так совмещать театр и кино, что не возникало никаких конфликтов... А мне все время казалось, что это невозможно, что я не успею... Тем более что я совершенно фанатично относился к театру... И все-таки многое меня связывает по жизни с кино...

...Масса забавного происходила в 1966 году на съемках фильма «Год как жизнь», в котором я сыграл Карла Маркса, но для меня эти съемки знаменательны прежде всего тем, что в процессе их мы сдружились с Андрюшей Мироновым... Это одна из самых дорогих страниц моей жизни.

Андрей играл Энгельса. Перед съемками, когда его уже утвердили на роль, у них в Театре Сатиры организовывалась турпоездка за границу. Кажется, в Швецию. Он еще никуда не выезжал, а по установившейся практике, прежде чем поехать в капстрану, надо было... съездить в страну соцлагеря. Поехать же в Швецию очень хотелось. Для этого, как полагается, надо было обзавестись характеристикой с «тройной» подписью — директора, секретаря парторганизации и председателя месткома. В нормальных коллективах характеристики писали сами на себя. Написал и Андрей. Перечислил все факты своей биографии: где родился, где учился, скромно упомянул о заслугах. А закончил свою характеристику так: «В данное время снимается в главной роли Фридриха Энгельса в фильме «Карл Маркс» (таким было рабочее название картины в процессе съемок). В Швецию Миронова-Энгельса пустили.

Еще в фильме снимался Василий Ливанов, и мы втроем устраивали во время съемок черт-те что! Андрюша смешливый, его легко было разыграть, он покупался на подначку на раз. Вот эпизод: Энгельс приезжает к Марксу, и его встречают дети. «Дядя Энгельс!» — радостно должны они крикнуть, бросаясь ему на шею. Мы с Васькой подучили детей, чтобы они кричали: «Дядя Энглист, дядя Энглист». И когда Энгельс вошел, они так и поступили. Андрюша захохотал и выскочил из кадра...

Чтобы рассмешить Андрюшку, я часто на внутренней стороне сюртука прикреплял смешную картинку и, становясь спиной к камере, распахивал полу, а он, увидев картинку, начинал ржать... Помню, как Миронов пошутил над Васей Ливановым. В одном из павильонов мы снимали в декорации типографию. Там масса бумаги, запечатанные сургучными печатями конверты. Объявили перерыв, и мы отправились на обед. Андрей оторвал печать и, когда мы шли по длинному, полутемному коридору, ритмично задвигал челюстями. Вася спрашивает: «Что ты жуешь?» — «Шоколадку». — «Дай мне». Миронов дает, Ливанов — немедленно в рот и начинает жевать. А это сургуч! Вася чудовищно самолюбив — не понимает, что происходит, однако не сдается. Пока сургуч не растопился и не связал ему весь рот. Миронов не выдержал и побежал вперед, давясь от смеха...

С Андрюшкой мы так сдружились на съемках, что это перекинулось на всю последующую жизнь. Мы чувствовали каждодневную потребность друг в друге. Его мама, Мария Владимировна Миронова, нелегкий человек, властно оберегала Андрея от всяческих соблазнов, ненужных, по ее мнению, знакомств и связей... Она мало кого привечала из Андрюшкиных друзей, а меня приняла сразу... Из «Современника», серьезный человек — наверняка буду хорошо влиять на ее сына. Это всегда превалировало в ее отношении к его друзьям. К примеру, она считала, что Шура Ширвиндт, который очень дружил с Андрюшей, плохо на него влияет, поскольку они с ним выпивают. «Железная маска» — называла она Шуру. Хотя на самом деле наше времяпрепровождение мало чем отличалось...

Нас с Таней приглашали в гости на семейные торжества, дни рождения, мы часто бывали в доме Мироновой—Менакера... И Андрей сразу попал в нашу семейную компанию, стал в ней своим, его все полюбили... Он даже приходил на девичники, которые иногда устраивала моя Таня. Однажды позвонил в дверь, Таня ему открыла, а он стоит на лестничной клетке в одних трусах и с огромной колбасой в руках, которая тогда была большой редкостью... Такой толстый колбасный батон. Андрюшка стоял и держал его в определенном месте... Понятное дело, что я ему за эту хохму, как всегда, «отомстил»... Как-то я приехал на съемки в Ленинград, когда Театр Сатиры там гастролировал. Встретил в гостинице Державина, спросил, в каком номере живет Андрей. Тот ответил, что он уже в театре, сегодня идет «Фигаро». Мы с Мишей поужинали, потрепались и решили зайти в театр. Шло последнее действие, в котором у Миронова был большой монолог в окружении крестьянок. Я надел чепчик крестьянки, завязал его под подбородком и встал сзади, среди пейзанок, чтобы было видно мое лицо... Кривляюсь и не понимаю, видит Миронов меня или нет. Андрей начинает произносить монолог и вдруг упирается глазом в меня. Он заржал и еле-еле завершил монолог. Потом сказал мне: «Что ж ты делаешь, сволочь, это же спектакль»...

А о серьезном... Если Андрей знакомился с какой-нибудь девочкой, которая ему понравилась, он ее обязательно приводил к нам с Таней. Впрочем, не всегда это были девочки. Случались и известные дамы более зрелого возраста. Мы сидели, ужинали, выпивали. ...Уходя, они шли к лифту, а он делал вид, что забыл перчатки, возвращался и спрашивал: «Ну как?» Если мы кривились: «Нет, Андрюшка, что-то не то», — говорил: «Завтра не будет». И действительно, назавтра «претендентки» уже не было...

«Когда Татьяна Егорова забеременела, мы уговаривали Андрея Миронова жениться на ней. А он ни в какую»

Андрей был фанатиком профессии. Выяснилось, что у него болезнь крови, от которой он не мог избавиться... и у него иногда высыпали фурункулы под мышкой или в паху... Однажды мы куда-то собирались и договорились, что я за ним заеду после спектакля... В Театре Сатиры в тот вечер шла «Трехгрошовая опера»... На сцене была выстроена двухэтажная декорация, Андрей бегал, летал по лесенкам, бил степ и пел. После спектакля он вышел, едва передвигаясь, и не мог залезть в машину... Со стонами втискивал свое тело на сиденье. Я понял, что опять высыпали фурункулы. «Андрюша, как же ты играл?» — спросил у него. Он ответил: «А что сделаешь? Надо же играть»...

Одно время мы с ним вместе отдыхали в «Актере». Или ехали в сочинский или ялтинский Дом творчества. В Ялте был тенистый корт, и Андрей, чтобы похудеть, стал ходить на корт часов в 12 дня, в самое пекло, да еще надевал спортивный костюм. И меня уговаривал поиграть с ним, потому что никто другой в такую жару не соглашался париться на солнце: «Давай поиграем. Хватит лениться, надо скинуть немножко, хоть пару килограммов».

Обожал машины. Любил ездить, водил классно. Уже незадолго до смерти он купил БМВ. Тогда из-за границы машины привозили лишь те люди, которые зарабатывали там валюту, в Москве же был только один способ обзавестись иномаркой: получить разрешение на приобретение авто через УПДК — Управление по делам дипломатического корпуса, которому продавали свои машины сотрудники зарубежных посольств и торгпредств... Андрей ходил по начальникам, Лариса Голубкина ходила, они часами высиживали в приемных. Наконец ему дали разрешение, и он купил БМВ... В первый же день примчался ко мне: «Поехали, я тебе покажу машину». Мы спустились вниз, сели, тронулись. Он едет тихонечко, осторожно, шарахается от других автомобилей. Я говорю: «Андрюша, стоило ли покупать, чтобы так за нее бояться». — «А сколько нам осталось пожить?! Так хочется поездить на хорошей машине». Меня эта фраза так поразила, что навсегда врезалась в память. А пожить ему и в самом деле осталось не так много...

...Мария Владимировна мечтала, чтобы Андрей женился. Но когда появлялась очередная дама и у него возникала влюбленность, сразу со стороны матери начиналось противодействие. Она умела отваживать девок, и Андрюша ее слушался. Надо сказать, что Татьяна Егорова, выпустившая книжку о своих отношениях с Андреем («Андрей Миронов и я». — Ред.), представила их романтически и возвышенно. В книжке примерно процентов 70 вранья. Он не хотел на ней жениться. Когда она забеременела, мы его уговаривали хотя бы расписаться с ней, чтобы у ребенка была его фамилия, чтобы не было прочерка. А он ни в какую. Книжка стала бестселлером, и несведущие люди думают, что это все так и было, как написано, тогда как Егорова многих людей чудовищно оболгала...

По-настоящему же Андрей надумал жениться как раз тогда, когда мы уехали отдыхать. Мы вернулись из отпуска, он привел Катю Градову (радистка Кэт из «17 мгновений весны». — Ред.) и сказал: «Вот моя невеста, мы скоро женимся»... Все начиналось у них хорошо и серьезно... Но Катя ревновала, что он так популярен... А она тоже ощущала себя звездой. Словом, жизнь у них, к сожалению, не получилась. А с Ларисой Голубкиной они жили очень хорошо. Она прекрасно вела дом, трогательно заботилась об Андрее, всегда участвовала в наших проделках и сборищах. Они вместе концертировали. И дочку Ларисы, Машку, Андрюшка искренне любил. Он ее удочерил, и получилось две Маши Мироновых, примерно одного возраста...

А еще Андрей был замечательным сыном. Нежно любил родителей. Конечно, Александр Семенович был ему ближе... С мамой иногда было трудно, Андрей ее даже немножко побаивался... Но всегда трогательно заботился о них обоих. Например, на Новый год в компанию всегда приезжал минут на 40 позже: в рубежный момент он должен был быть вместе с мамой и папой, посидеть с ними, а потом уже оторваться к нам. Появившись, непременно звонил домой и подзывал к трубке нас — сказать, чтобы Мария Владимировна не беспокоилась, что он действительно у нас, все нормально и хорошо... Когда Александр Семенович умер, и Миронова осталась не только без мужа, но и без партнера по творчеству (они с Менакером всегда выступали в дуэте)... именно Андрей вернул ее к профессии. Много ездивший по стране с творческими вечерами... он заставил маму выступать вместе с ним...

В последние годы Андрюшка сильно изменился. Он начал заниматься режиссурой, стал гораздо серьезнее... Не раз предлагал мне: «Давай сделаем свой театр...» Незадолго перед его смертью кто-то из Моссовета даже пообещал помочь с помещением... Увы, это так и осталось его несбывшейся мечтой...

Подготовила Ирина ТУМАРКИНА, «СОБЫТИЯ»