«Я в цирке чуть ли не со дня рождения»

Самое, на мой взгляд, остроумное из всего обо мне написанного — две фразы в газете «Нью-Йорк Таймс» за 1967 год: «Советский иллюзионист Кио напоминает покойного Сталина. И у того, и у другого все время исчезают люди».

А что я сам могу написать или рассказать о себе?.. Я в цирке чуть ли не со дня рождения. Поэтому отец, Эмиль Теодорович Кио (первый в истории мирового иллюзионизма артист, целиком перешедший на цирковую арену; создатель иллюзионных представлений в Советском Союзе, автор и конструктор уникальной цирковой аппаратуры. — Ред.) изначально сливался для меня с общим представлением о цирке как главном деле и его, и моей жизни... А вот значение отца в профессии я осознавал постепенно, проработав и в цирке, и на сцене не одно десятилетие...

...В книгах про отца предлагается версия, что на псевдоним «Кио» его натолкнула погасшая в слове «КИНО» на вывеске буква «Н». Все, насколько я знаю, было гораздо проще. В Варшаве отец жил рядом с синагогой. И утро в субботу и в воскресенье начиналось с молитвы, слышной на всю округу. А в молитве был вроде как рефрен: «ТКИО, ТКИО, ТКИО». За несколько лет это «ТКИО» настолько врезалось отцу в сознание, что он решил с ним связать свою жизнь артиста! Есть и вторая версия...

В 1965 году, когда папа умер, на панихиде в Цирке на Цветном родственники и близкие знакомые отца с заметным недоумением перешептывались при виде старушки, вставшей рядом с ними возле его гроба. Потом… мы получили письмо из Ленинграда — и выяснилось, что это была первая жена отца. Она работала с ним партнершей-помощницей еще в начале 1920-х годов. Я тут же вспомнил листовку-афишу того времени, в которой анонсировалось выступление Эмиля Ренарда (Эмиль Теодорович Гиршфельд первоначально выступал под сценическим псевдонимом Эмиль Ренард. — Ред.) и Ольги Кио. Отец еще не определился тогда окончательно с псевдонимом...

...В Англии существует «Магический круг», объединяющий иллюзионистов всей Европы. И там есть зал, где на стенах — имена лучших иллюзионистов всех времен и народов. Так вот, в честь отца — фокусника из-за «железного занавеса» — устроили прием. А доску с его именем повесили на первое место. Кроме Англии, отец гастролировал в Египте, Японии, Дании, Венгрии, Польше... В Румынии его успех был таким, что последнее представление давали на футбольном поле стадиона, вмещавшего 70 тысяч(!) зрителей, — и все места были заполнены.

...В середине декабря 1965-го мы приехали в Киев... Отец поселился в своей любимой гостинице «Интурист». В последние годы он чувствовал себя неважно (эмфизема легких). А тут вроде бы ему стало получше, он ездил по делам... После третьего представления Эмиль (старший брат Игоря Кио. — Ред.) с женой, администратор Фрадкис и я ужинали у отца в номере. Брат с супругой вскоре удалились. Отец пошел спать, а мы с Фрадкисом еще сидели у телевизора: папа не любил тишины в соседней комнате. И вдруг в час ночи он вышел к нам со словами: «Мне плохо!» И — упал. Мы осторожно перенесли его на ковер: боялись, что инфаркт… Через какое-то время отец очнулся, спросил: «Что со мной было?» И вновь потерял сознание. Прибыла реанимация, но он уже не приходил в себя. Разрыв аорты...

Эмиль остался работать, а я вместе с телом отца полетел в Москву. И когда увидел битком набитый зал на Цветном бульваре (там расположен Московский цирк, один из старейших в России. — Ред.), то вспомнил папин рассказ. Будучи совсем молодым и малоизвестным артистом, перед началом представлений он стоял у кассы — смотрел, как торгуют билетами, и, если оставались непроданные, тут же покупал их за свои деньги и раздавал мальчишкам: считал, что на его выступлениях не должно быть свободных мест. И я невольно подумал: «Вот и на панихиде Кио аншлаг»...

«Когда отцу уже оставалось недолго жить, он мечтал женить меня и развести Эмиля»

...Как чаще всего случается в артистической среде, Эмиль Теодорович Кио женат был неоднократно... Четвертой и последней его женой была моя мама — Евгения Васильевна Смирнова, они прожили вместе 26 лет. Но обо всех экс-женах отец всегда говорил с благодарностью, сознавая, что эти женщины в его жизни значили, что сделали для него.

Нас с Эмилем, своих сыновей от разных жен, отец любил одинаково. Но хотел, чтобы мы развивались в разных направлениях. Со мной изначально было все ясно... Я с малолетства выходил на манеж наряженный лилипутом, приобщался к папиной профессии. А относительно Эмиля у отца был совершенно другой замысел. Ему хотелось, чтобы старший сын (хотя бы один сын) занялся... чем-то серьезным, основательным... По настоянию отца брат после школы поступил в Московский инженерно-строительный институт. И закончил его, насколько я понимаю, успешно. В Рязани теперь есть театральная площадь, созданная по проекту выпускника МИСИ Эмиля Кио... Согласитесь, не каждый артист может похвастаться тем, что где-то есть целая площадь, образовавшаяся по его задумке...

Став дипломированным инженером-строителем, Эмиль влюбился в очень красивую артистку эстрады и кино Эллу Прохницкую... На ней был женат наш товарищ, Борис Владимиров — замечательный артист, известный всей стране как персонаж дуэта старух Авдотьи Никитичны (это и есть Боря) и Вероники Маврикиевны... Что оказалось для меня совсем неожиданным, так это реакция «потерпевшего»... «Игорек, — сказал Борис, встретив меня... — то, что Эмиль забирает Элку, — замечательно. Претензий у меня к нему нет, и никакой обиды я не держу. Но... передай брату обязательно, что Элку надо бить... В профилактическом порядке, три раза в день. Пусть примет это к сведению. Иначе будет пенять на себя».

Боря Владимиров, к нашему семейному огорчению оказался более чем прав... В 1965 году, когда отцу уже оставалось недолго жить, он, часто впадая в состояние депрессии, говорил: «Я не могу умереть, мне рано умирать. У меня еще остались две цели в жизни — женить Игоря и развести Эмиля»... Успел отец только женить меня, Эмиль же развелся с Эллой лишь в начале 1970-х... С выбранной мне отцом женой мы прожили 11 лет, а потом разошлись. И через несколько лет... на ней женился Эмиль. Все это, пожалуй, попахивает мистикой, если вспомнить волнения и заботы отца, связанные с нашими женитьбами...

...Когда отец говорил, что видит целью оставшейся ему жизни женить меня, он, с одной стороны, вроде бы делал вид, что моего первого краткосрочного брака для него не существовало, но, с другой-то, именно браком с Галиной Брежневой папа и был напуган, мечтая организовать мою семейную жизнь исключительно по своему разумению...

Привыкший к публичности, я... редко сержусь на то, что пишут обо мне в газетах, — даже на совсем уж несуразное и нарочито оскорбительное. Но не завизированное мною интервью «Я (то есть Игорь Кио) был зятем Брежнева», сделанное журналистом Александром Тереховым из газеты «Совершенно секретно» в те времена, когда желтизна прессы казалась верхом вольнодумства, меня вдруг возмутило...

Понимаю, что людей трудно убедить, что роман наш с Галей — история женщины и юноши, которым скорее помешало родство с Брежневым и Кио. Для всех притягательная скандальность — в наших именах... Да и Фрейд, возможно, в глубинах подсознания обнаружил бы связь между сексуальным влечением и известностью наших отцов... Но я против титула «зять Брежнева». Тем более что с Леонидом Ильичом вообще не был знаком. Галю же я знал с детства. Вернее, она — поскольку старше (на 14 лет. — Ред.) — знала меня с детства. Она ведь была… женой эквилибриста Евгения Милаева.

В 1961 году мы поехали на гастроли в Японию. Жена Милаева официально числилась костюмершей. Я же был совсем молодым человеком, на которого Галина производила огромное впечатление. Прошло более сорока лет. Но я и сегодня считаю Галину Леонидовну одной из самых замечательных женщин, которых только знал в своей жизни. И своей первой настоящей любовью...

Конечно, мы пытались скрывать наши отношения и считали, что нам это удается. Но однажды меня подозвал Милаев и сказал: «Игорушка (он меня так называл), я хочу тебя предупредить, что Галина Леонидовна не лучше, чем все остальные бабы. Я тебе советую, если ты ее увидишь на одной стороне улицы — переходи на другую. Она тебе «здрасьте» — ты не отвечай. Ты же умный парень, пойми, что тебе этого не надо...»

Я совету Милаева не последовал... Правда, теперь мы с Галиной придумывали всякие хитрые уловки. Она говорила: «Ты делай вид, что ухаживаешь за кем-то, я буду делать вид, что с кем-то флиртую, и мы введем всех в заблуждение». Не знаю, удалось ли ввести кого-то в заблуждение, но хорошо помню, что наши совместные прогулки по городу часто сопровождались слежкой и тайным фотографированием, ведь всем японцам было известно, чья она дочь. Закончилось все тем, что по возвращении из Японии, Галя с Милаевым разошлась...

«Когда Брежнев стал первым лицом в государстве, Галя мне позвонила и дала понять, что нам нужно наконец расстаться»

Летом 1962 года Галина навестила меня в Днепропетровске, где я работал. «Отмазка» ее была вполне логичной: родной город, полно подруг. Для большей конспирации взяла с собой жену брата — Люсю. Брежневский родственник по фамилии Лукич... освободил нам для встреч свою квартиру. И вот туда-то последовал неожиданный телефонный звонок... Галя кивнула мне, чтобы я взял вторую трубку. Говорил Леонид Ильич: он все знает, прекратить и так далее. Галина швырнула трубку на рычаг. И обошлось: отец ничего не предпринял. Ведь речь о женитьбе не шла...

Осенью же, к ужасу моих родителей и шокируя всех прочих близких нам людей, мы решили расписаться. Фрадкис был направлен во Дворец бракосочетания в Москве, где он как настоящий администратор уже почувствовал себя помощником Леонида Ильича. Фрадкис оттеснил какого-то депутата, сказав, что он здесь по поручению семьи Брежневых, и дал директору Дворца срочное указание — расписать нас с Галей через три часа. В загсе начался страшный переполох, а мы поехали переодеваться...

Церемония бракосочетания началась с ляпсуса. Мне было 18 лет, а Гале — 32, тем не менее директор, милая дама, этой тонкости не учла — и в момент, когда было объявлено, что мы стали мужем и женой, ничего лучше не придумала, как включить песню «В жизни раз бывает 18 лет...» Затем сыграли стихийную свадьбу в ресторане «Прага». Естественно, без родителей...

Через три дня мы должны были ехать в Сочи, где начинались мои гастроли. Галина не решилась сообщить родителям о происшедшем. Она им просто оставила записку: «Мама, папа, простите... Я полюбила... Ему 25 лет...» (на всякий случай семь лет она мне прибавила). И мы уехали. К чести Леонида Ильича Брежнева, он, узнав об этом, не дал никаких команд типа «срочно расторгнуть...» Он соблюдал закон. И только когда Милаев приехал в загс и, начав копаться, узнал, что Галине выдали свидетельство об их разводе не на десятый день, как полагается по закону (десять дней на обжалование), а на восьмой, он доложил бывшему, как мы считали, тестю, что закон таки нарушен. Брежнев разрешил вмешаться.

Девять дней мы с Галей были в законном браке, а на десятый в Сочи пришли две телеграммы на правительственных бланках. Одна — нам: что в связи с поступившими данными о незаконном расторжении предыдущего брака наш брак аннулируется, а другая, за подписью генерального прокурора СССР Руденко — Фрадкису: в связи с компрометирующими данными ему надлежало явиться в прокуратуру... Когда мы с Галей вернулись в гостиницу, нас у стойки дежурной ожидали страшно нервничавшие два больших начальника — начальник УВД города Сочи и начальник паспортного стола, которые вежливо попросили у нас паспорта. Мы безропотно отдали документы. И с этой минуты не имели больше права жить в одном номере...

...Когда я проводил Галю в Адлер и она пошла к самолету, вокруг меня осталось восемь сотрудников КГБ... Правда, едва самолет поднялся в воздух, меня оставили в покое. А через две недели я получил ценной бандеролью свой паспорт. На первой его странице стоял штамп «Паспорт подлежит обмену» и надпись «Обратиться к товарищу Петрову», а страница, где стояла отметка о регистрации брака, была просто вырвана...

Несмотря на все принятые меры и на все запреты, три с лишним года из каждого города каждый выходной день я летал к Гале в Москву — иначе себе жизни не представлял... А однажды Галина прилетела в Одессу. Она тогда жила с отцом, и если уезжала куда-то, не ночевала дома, то приходилось придумывать какие-то истории: у подруги на даче задержалась, например... Поэтому прилетела на выходные, а в понедельник должна была быть в Москве. Но тут, как назло, один день нелетная погода, второй день, третий, четвертый. На пятый ей уже звонит мама — Виктория Петровна — и говорит, что отцу, мол, доложили, «где ты, что ты. И в твоих интересах, и в интересах Игоря срочно, любым способом вернуться домой».

На шестой день погода улучшилась — и Галя улетела. Позже я узнал, что моя мать сунула ей письмо Брежневу, где написала что-то вроде того: молодые безумствуют, но мы, родители Игоря, никак этих безумств не поощряем, мой муж — известный артист — никогда не строил свою карьеру на близости к начальству и никакой корысти мы из романа сына с вашей дочерью извлекать не намерены...

Только я вернулся в гостиницу... тут же раздался звонок директора цирка, в котором мы работали: «Игорь, немедленно приди!» Я прихожу — у директора сидит человек. Мы остаемся с ним вдвоем, он протягивает мне удостоверение: такой-то, оперуполномоченный КГБ. Говорит, что со мной хочет побеседовать начальник одесского Комитета госбезопасности. Приезжаю к генералу. Меня помещают в какую-то комнату, дают бумагу, чернила, ручку и спрашивают: «К вам приезжала такая-то?» Отвечаю: «Да». «Напишите объяснение: когда приехала, когда уехала, на чьи деньги покупался билет, на чьи деньги проводили время». На все это жизнеописание требовалось не более 15 минут. Но на всякий случай чекист, уходя, запер дверь на ключ. И я просидел в этом кабинете, наверное, часов шесть, думая невеселые думы. Наконец, дверь открылась, и меня повели к генералу...

Разговор со мной он начал, в общем, по-доброму. Мол, если вы заботитесь о здоровье своего отца, то мы должны заботиться о здоровье нашего председателя Президиума Верховного Совета. Поэтому историю с Галиной Леонидовной надо заканчивать. Я начал было говорить что-то про любовь, он меня терпеливо слушал и потом сказал: «А как бы вы прореагировали, если бы вопрос встал о жизни вашего отца?»

...На прощание генерал мне пояснил: «Ни о каких поездках из Одессы на выходные дни в Москву речи быть не может». И действительно, с тех пор перед каждым выходным возле дежурной появлялись два сотрудника Комитета — следили, чтобы я никуда не выходил. А кассирам дано было указание — билетов мне не продавать... Тем не менее наша с Галиной связь все равно продолжалась... Закончились же отношения как бы сами собой... Осенью 1964 года, после отставки Хрущева, когда Брежнев стал первым лицом в государстве, Галя мне позвонила. Она всегда обо мне заботилась — и теперь дала понять, что нам нужно наконец расстаться. Да и я был к этому уже готов...

...В последние годы ее жизни мы мало общались — ну, разве изредка по телефону. Но когда ее обвиняли и обвиняют во всех страшных грехах, я не верил и не верю. Конечно, с годами она менялась: власть и положение отца... не могли не повлиять. Со всех сторон подхалимаж, неискренность, заискивание... Но когда я слышу все эти истории про бриллианты, Чурбанова, Цыгана и прочем — не верю до конца. Допускаю, что царствование отца Галину испортило, но не настолько, чтобы она стала совсем другим человеком...

...После истории с Брежневой отец уже не доверял моей эротической самостоятельности, опасался, что в хаосе новых связей я снова поставлю под удар семью и, можно сказать, дело. Был, кстати, случай, когда увлекся я одной весьма экзальтированной артисткой и уехал с нею в Москву с гастролей, бросил работу. Меня вылавливали, возвращали... А папа настойчиво подыскивал мне жену... Он пригласил в свою программу молодую актрису Иоланту Ольховикову. Мы были знакомы с детства, дружили, и не более того. Но родители считали нас самой подходящей парой, ведь Иоланта тоже из потомственной цирковой семьи... Мы с ней заключили брак на гастролях в Архангельске... и прожили вместе 11 лет. У нас прекрасная взрослая дочь и замечательные внуки. В том, что брак наш не длился дольше, виноват я. Но себя не виню. Я расстался с женой из-за женщины, которая стала значить для меня больше всех в этой жизни... Чувство мое оказалось сильнее, чем мог я, уверовавший было в свою рассудочность, предполагать...

«Если кто-то думает, что Михаил Николаевич Румянцев — Карандаш — был непьющим, он сильно ошибается...»

...В повествовании о цирке тему пьянства и пьющих никак не обойти. Поэтому хочу сразу сказать, что... сам я тоже пил часто и много. На работе это не сказывалось (я из такой семьи, где работу ни на что, даже на выпивку, не меняют), а на здоровье сказалось, причем уже в годы, достаточно далекие от преклонных. Тем не менее ни о чем не жалею. Я пил в хороших компаниях, с интересными людьми... и пьянство мое никогда не бывало горьким.

…Если кто-то думает, что Михаил Николаевич Румянцев — Карандаш — был непьющим, он сильно ошибается... Но Карандаш никогда не начинал выпивать один — всегда звал всю свою клоунскую группу. Приехали они, к примеру, в Тбилиси — и после каждого представления он говорит помощникам: «Ну, интеллигенты (обычное его обращение к окружающим), пошли: в городе грипп — надо профилактику сделать...» В буфете он каждого угощал коньяком — и пили напропалую. И так дней семь—десять...

Однажды Карандаш работал в Цирке на Цветном — и дирекция чувствует, что у него начинается «заход». А наступает 7 ноября — и если клоун в праздник сорвет представление, то могут быть неприятности для всех. Дирекция посовещалась с профкомом — и решили в выходной... увезти Карандаша сразу после выступления в больницу, чтобы там его чем-нибудь покололи, сбили настрой... Но он же трезвый ни за что никуда не поедет. Посовещались еще — и постановили выделить деньги на коньяк с пивом: смесь сильнее «шибает». Пришли к Карандашу после представления с полным портфелем бутылок... «Михаил Николаевич, может, выпьем?» — «Ну, давайте, интеллигенты, садитесь...» А у служебного подъезда уже машина дежурит, чтобы потерявшего бдительность великого клоуна «депортировать», госпитализировать то есть... Разлили. Карандаш... следит, чтобы все пили наравне... И закончилось тем, что все ответственные лица остались спать в гардеробной Карандаша, а сам он сел за руль и уехал домой... И масса таких эпизодов, не уступающих анекдотам...

...Карандаш в молодости начинал художником, затем комиком попал в цирк. Выпускник первого набора циркового училища, он стал первым коверным клоуном, которого безоговорочно признали главной фигурой циркового представления... Конечно, напрасный труд «пересказывать Карандаша». Но не могу отказать себе в удовольствии просто повспоминать... Он выходил и кричал пискляво: «Фокус!» Доставал бутылку, стучал по ней, говорил: «Бутылка!» Потом доставал тарелку, стучал по ней молоточком и говорил: «Тарелка!» Потом несколько раз повторял своим голоском: «Бутылка», «Тарелка», «Фокус», — разбивал тарелку молотком, кланялся и уходил. Сделай все то же самое другой — не знаю, улыбнулись бы. Но после «фокуса» Карандаша зрители со стульев сползали от смеха и слезы утирали...

...Карандаш был отнюдь не простым и не легким человеком... Директора цирков всегда с ним мучились. Не дай Бог упомянуть на афише его почетное звание: этого он не любил... Угрозу уехать в случае ослушания выполнял непременно — не просто пугал. Уезжал, например, из Минска обратно в Москву на своей машине. А в годы наивысшей славы Карандаша на его представлениях пустующих мест не бывало. И директор цирка, узнав про гнев клоуна, вскакивал в служебную машину, летел со скоростью 120 км в час, догонял Михаила Николаевича где-нибудь уже в 300 километрах от Минска и два часа... умолял вернуться...

Карандаш работал на арене очень долго. Работал, когда ему было уже за 70... Для клоуна старость не лучшее время, как и для всех нас в цирке... Но печать большого мастерства на работе Михаила Николаевича оставалась и в очень позднем возрасте...

«Я понимаю, что, если бы не кино, — сказал мне Юрий Никулин, — в цирке я был бы, в лучшем случае, кандидатом на заслуженного»

...Тема судьбы в биографиях артистов — самое, на мой взгляд, интригующее. И, задумываясь о природе славы, успеха… не могу не сказать о ВОЛЕ СЛУЧАЯ.

Не знаю, до какой бы степени счастливо сложилась цирковая карьера Юрия Владимировича Никулина, не послушайся он Владимира Соломоновича Полякова (известный автор сатирических комедий, комедийных фильмов и пьес для театров. — Ред.), точнее — супруги своей Тани, чисто женской интуицией угадавшей перспективу в поляковском предложении, и откажись от роли в фильме «Девушка с гитарой»... Роль — это даже слишком громко сказано. Эпизодик! Но пиротехника в эпизодике Юра изобразил блестяще... В «Девушке с гитарой» его и увидел выдающийся режиссер Леонид Гайдай, угадавший народный тип, который один лишь Юра с его внешностью, обаянием, чувством смешного, искренностью и смелостью мог нам представить. Именно кино сделало Никулина обожаемым всей страной человеком... и с каждым очередным фильмом его слава возрастала в геометрической прогрессии.

Сам Никулин очень спокойно и здраво относился к своему успеху в жизни. Мы с ним полгода работали в Америке, каждодневно тесно общались, и он мне тогда откровенно сказал: «Я ведь понимаю, что если бы не кино, то в цирке я был бы, в лучшем случае, кандидатом на заслуженного...» Конечно, это уж чересчур скромная самооценка. Но, в общем, доля правды в ней есть...

...Кстати, об Америке. Мы были там в годы самой активной «холодной войны»... Поэтому все пресс-конференции и встречи превращались в политический диспут. Американцы задавали нам, привыкшим молчать или отвечать шаблонно, всякие неожиданные, каверзные вопросы. Один вопрос, другой, третий. Уходим от них как можем, а они никак не угомонятся: «Скажите, пожалуйста, у вас в коллективе 70 человек... Неужели нет ни у кого здесь родственников?» И тут Никулин говорит: «Вы знаете, да! Есть! Выяснилось...» Все замолкли, интересно... Никулин уточняет: «Совершенно случайно выяснилось, что лев из «Метро-Голден-Майер» (одна из известнейших голливудских киностудий. — Ред.) — двоюродный дядя льва, который работает у Кио»...

...В Штатах, как нигде, боятся пожаров. И поэтому в каждом городе разрешение на исполнение очень известного номера «Сожжение женщины» надо было получать особо. Приезжали представители от пожарных, тщательно проверяли, что будет за огонь, что за фейерверки, где будет находиться женщина... Я объяснял, что все пропитано противопожарными средствами и нет никакого риска. В одном из городов Никулин решил мне помочь — по обыкновению свести проблемы к шутке. «Мистер, — обратился он к начальнику пожарных, — вы не волнуйтесь. Мы работаем уже в 18-м городе Соединенных Штатов, и только в двух сгорели дворцы спорта». Начальник оказался без чувства юмора — и я потом еще два часа его убеждал, что Никулин — клоун и слова его нельзя принимать всерьез...

Шесть месяцев мы с Юрием Владимировичем пробыли вместе на гастролях по Канаде и США и четыре — во Франции и Бельгии. Ни в одной из многих стран, где я работал, не удалось мне столь подробно узнать каждый город, как в двух этих поездках. И все благодаря Никулину: работники советских посольств, консульств, представительств — все мечтали познакомиться с ним и стать для него гидами. А он на экскурсии брал с собой и меня...

«В Грузии ходил слух, что главный фокус Игоря Кио — грабить таксистов»

...Много раз доводилось слышать, что публика приходила на представления к отцу, а позже на мои и Эмиля с единственной целью — разоблачить нас... Но никак не реже была и вера во всемогущество фокусника...

В свое время у отца была смешная история в Тбилиси. Едет он на такси из гостиницы «Интурист», где жил, до цирка. Таксист говорит:

— Я вас узнал. Вы Кио, да?

— Да.

— Вы можете мне фокус прямо здесь в машине показать, а?

— Вообще-то я показываю фокусы только в цирке.

— Ну хоть что-нибудь. Я вас очень прошу!

— Уговорили... Сейчас подъедем к цирку, я вам дам рубль, а вы мне — сдачи 99 рублей, как со ста.

Таксист сразу замолчал и больше фокусов не просил. В молчании доезжают до цирка. Отец протягивает рубль. И вдруг шофер покорно отсчитывает ему 99 рублей. Отец, полагая это шуткой, берет деньги, решив обойти вокруг машины и вернуть их через водительское окно. Но не успел он выйти, как такси со свистом рвануло с места... И долго потом пришлось разыскивать таксиста, чтобы вернуть ему «сдачу»...

Спустя лет 20—30 еду в такси по Тбилиси уже я. Везущий меня таксист говорит: «Вот я слышал, такой случай был с вашим отцом», — и рассказывает мне историю со сдачей. «Неужели, — спрашивает, — возможно такой фокус сделать?..» Я держу марку: «А что тут сложного?.. Хотите, повторим? Сейчас приедем, я вам дам десять, а вы мне дадите сдачу со ста...» Он нервно дернулся и тоже замолчал. Но подъезжаем к цирку, протягиваю ему десять рублей — и он начинает лихорадочно отсчитывать мне 90 рублей сдачи. А когда я хотел ради продолжения шутки повторить маневр отца, водитель тоже, завизжав тормозами, уехал... Но продолжение было гораздо печальнее, чем в случае с отцом. Стоило мне теперь появиться на стоянке такси, как все машины молниеносно разъезжались в разные стороны. Пошел слух, что главный фокус Игоря Кио — грабить таксистов.

Бывают случаи, когда просто негуманно отправить человека, так сказать, ни с чем. Помню, приходит ко мне мужчина с женой. Жена говорит:

— Понимаете, он много пьет...

— Но я-то здесь при чем, я не нарколог — артист... И сам нередко выпиваю.

— Да вы просто посмотрите ему в глаза и скажите: должен он пить или не должен...

Что мне оставалось? Сказал, что пить ее муж не должен. Спрашивает: «Но будет?» Говорю: «Не будет». — «Точно?» — «Точно!» А через месяц приходит муж с букетом цветов: «Спасибо. Все, как вы сказали. С тех пор ничего себе не позволяю».

...Вообще, надо сказать, что гастроли Кио в Тбилиси еще со времен моего отца вызывали какой-то нездоровый ажиотаж. Возможно, это было связано еще и с тем, что у Кио всегда были красивые девушки-ассистентки. Билеты продавались за три месяца, конная милиция выстраивалась в несколько рядов, закрывались все черные входы и выходы — один раз я сам еле попал на свою премьеру: не мог пройти...

В 1980-е годы, когда мы гастролировали по Грузии, в Тбилиси готовили концерт, посвященный съезду Компартии республики. Грузины — люди смелые. Они решились в такой серьезный правительственный концерт внести элемент развлекательности — и пригласили меня... А я им предложил: «Если хотите, чтобы концерт стал событием... надо в моих номерах заменить ассистентов и клоунов кем-нибудь из ваших популярных артистов». Идею одобрили. Свое согласие дали Вахтанг Кикабидзе, любимец Грузии, бывший тогда на пике популярности, и другой замечательный грузинский киноактер, комик Гиви Бирикашвили.

Представьте себе: серьезный «съездовский» концерт, симфонические оркестры... стихи про партию, какая-то лениниана — и вдруг бравурный цирковой марш, выскакивает мой кордебалет, одетый в клоунские костюмы и маски. Танцы, валяние дурака. Всех их накрывает огромный колпак, который поднимается через мгновение — и перед партийной публикой стоят 12 почти голых девочек, а среди них одетые Буба Кикабидзе и Гиви Бирикашвили... Буба при этом тащил Гиви вперед, а тот договаривался с девочкой якобы о свидании... Гиви по-грузински говорил: «Что ты меня тащишь, она мне сказала «да». А «да» по-грузински — «кио». «Дурак, Кио — это иллюзионист, ничего она тебе не сказала «да»...

Когда же я собирался распиливать женщину, Буба выходил и говорил: «Простите, вас там срочно к телефону». Я уходил со сцены, а он предлагал Бирикашвили: «Слушай, пока его нет, давай мы сами попробуем». И они... вроде распиливали женщину и начинали делить половины: «Тебе эта, мне та»... Потом Бирикашвили говорил таким плаксивым, обиженным голосом: «Буба, ты же русский язык хорошо знаешь, да, а я — плохо». — «Ну и что?» — «Ну подумай сам, зачем мне эта разговорная половина?» После этого я их «наказывал» — и они превращались в маленькие фигурки с говорящими головами. Буба начинал петь: «Чита, Брита, Чита Маргарита». А Гиви кричал: «Посмотрите на него, он еще поет»...

Во время представления краем глаза я увидел сидевшего в третьем ряду Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе, который тогда был первым секретарем ЦК Компартии Грузии: он буквально чуть не падал со стула. Ну и были приятные для меня последствия... Через три дня абсолютно неожиданно для меня в их центральной газете появился указ о присвоении мне звания заслуженного деятеля искусств Грузинской ССР...

«Екатерина Алексеевна Фурцева пила с нами на равных, но оставалась трезвой»

...Сегодня принято низводить всех советских руководителей до положения конъюнктурщиков и идиотов. Мои, пусть и поверхностные, впечатления от личных встреч с некоторыми из них не соответствуют ставшему расхожим мнению. Гейдар Алиевич Алиев принимал меня, когда был первым секретарем ЦК Компартии Азербайджана. Человек он был жесткий, сильный, боялись его в Азербайджане жутко... Но те 20 минут, что я был у него в кабинете, он вел себя не как хозяин республики, а как заинтригованный зритель: расспрашивал о цирке, говорил комплименты…

Не могу сказать, что я хорошо знал Екатерину Фурцеву, но несколько раз с ней встречался... Мне трудно согласиться с теми, кто выдает ее сегодня за малограмотную ткачиху, ничего не смыслившую в искусстве, абсолютно случайного в советском руководстве человека. Она была очень энергичным министром. Жизнь в ее кабинете кипела... По контрасту с Петром Демичевым, сменившим Фурцеву на посту министра культуры, у которого стол был абсолютно голый и напоминал хоккейное поле ночью, перед ней высилась стопка бумаг, которые она, совещаясь или разговаривая, продолжала визировать. Часто звонили телефоны — и она отдавала распоряжения... В присутствии артистов Фурцева любила ругать начальников-чиновников, притом с перебором: грубо, с криком, на повышенном тоне, не всегда справедливо. Но нам, конечно, это нравилось: мы видели, что начальник, которого мы побаиваемся, вдруг, как школьник, краснеет или бледнеет... Своим же обращением с нами она как бы подчеркивала: вы, дорогие мои друзья, молодцы — художники, творцы, а это чиновники, и не более того.

Внешне Екатерина Алексеевна была очень элегантной и милой дамой с фигурой просто-таки девичьей. Как-то мы ждали ее в Цирке на Цветном, она запоздала — все решили, что она уже не приедет, и перестали ждать, пошли в правительственную ложу. А она приехала. Ворвалась через служебный вход и побежала красивыми, стройными ногами вверх по крутой лестнице, которая в старом цирке вела в ложу. Вахтерша, не узнав ее, крикнула вслед: «Девушка, девушка, куда вы?» Фурцева резко повернулась: «Я не девушка — я министр!»

Сам я с Екатериной Алексеевной познакомился во Франции. В конце 1969 года она приехала туда с официальным визитом, а мы выступали с гастролями в Парижском дворце спорта «Порт де Версаль»... Фурцева заскочила к нам в антракте. И тут же, со свойственной ей дамской активностью, устроила собрание. Я работал второе отделение, поэтому в антракте гримировался, готовился к выступлению. Вдруг кто-то вбегает ко мне, кричит, что Фурцева требует Игоря. Ей, как я понял, не так было нужно мое присутствие на собрании, как хотелось из чисто женского любопытства взглянуть на меня. Она ведь, конечно, была наслышана о моей нашумевшей женитьбе на Гале Брежневой. Екатерина Алексеевна сказала какие-то положенные случаю слова, извинилась, что не может побывать на представлении... и упорхнула...

Через несколько дней в советском посольстве устраивался прием в честь официального визита Фурцевой. Нескольких ведущих артистов пригласили на этот прием. Дело было днем, а вечером у нас представление... На приеме я увидел многих знаменитых деятелей французской культуры: Марину Влади, Марселя Марсо, Мишеля Симона… Из наших знаменитостей были, в частности, ослепительная Галина Вишневская с Мстиславом Ростроповичем. Кстати, с ними я тоже познакомился во Франции.

Юрий Никулин позвал меня в один из очень дорогих ресторанов Парижа — русский ресторан «Доминик». Хозяин его — Доминик — был старым петербуржцем. У него служили официантами и поварами исключительно русские — и всем сотрудникам запрещалось на кухне и в зале разговаривать по-французски. Мы сидели за столиком, когда в зал вошла сногсшибательная дама (по виду — звезда Голливуда) в сопровождении очень интеллигентного мужчины... Я их еще не знал в лицо и не сразу сообразил, что это Вишневская и Ростропович. Оказалось, что они пришли к Доминику, чтобы вместе с представителями эмиграции, живущими во Франции, подписать письмо в защиту Александра Исаевича Солженицына. Мы об этом, конечно, знать никак не могли. Но ведь встретились, поздоровались — и факт оставался фактом: мы в один и тот же вечер сидели в «Доминике». Ресторан небольшой, акция, никуда не денешься, — антисоветская. Поэтому уже на следующий день нашего руководителя Бориса Ильича Мельникова вызвали в посольство и потребовали, чтобы нам был дан серьезный нагоняй...

А на приеме Фурцева подошла к нам с Никулиным и Шуйдиным, взяла под руки… Повела нас по зданию старинного дворца, в котором размещалось посольство, и завела в небольшую комнату, где накрыт был стол для личных гостей советского министра... Заговорили о гастролях, о том, о сем... Екатерина Алексеевна сама разлила коньяк, предложила: «Давайте выпьем». А мы не можем: у нас вечером работа. Она не принимает возражений: «Ничего, до вечера еще далеко, давайте!» Мы ни в какую — и после третьего нашего отказа Фурцева кулаком по столу: «Министр я или не министр?» «Я вам приказываю!» Раз министр приказывает — куда денешься... В общем, выпили крепко. Причем Фурцева, которая пила с нами на равных, оставалась трезвой... Проводила нас до машины, и мы поехали работать. К счастью, больше никогда ни Юрию Владимировичу, ни Шуйдину, ни мне в подобном состоянии работать не приходилось...

Вместо послесловия

...Долгие годы я (как и Эмиль) обречен был в глазах других на обязательное сравнение с отцом... И, конечно, я проигрывал. Но для меня главным было не выдержать это сравнение, а сохранить отцовское дело на уровне, достойном Кио. И, мне кажется, я сделал для этого все от меня зависящее.

Подготовила Ирина ТУМАРКИНА, «СОБЫТИЯ»