После смерти Давида Боровского назвали гением. Впрочем, и при жизни ему хватало почестей. Одаренного мальчика из Одессы первыми разглядели в киевском Театре имени Леси Украинки. Потом был Театр Станиславского и наконец — Таганка, которой Давид Львович отдал 25 лет! Именно его постановка «Гамлета» с Высоцким в главной роли потрясла Москву в 70-е. Это Боровский возвел театральные декорации в ранг искусства, сделав их не просто антуражем, а неотъемлемой частью любого спектакля. В конце жизни, когда Давид Боровский навсегда и со скандалом расстался с Юрием Любимовым, художник сделал несколько работ в родном Театре имени Леси Украинки. С его художественным руководителем Михаилом Резниковичем Давид Львович был дружен многие годы.
В роскошном рабочем кабинете Михаила Юрьевича на самом видном месте висят две большие фотографии — Давида Боровского и Георгия Товстоногова. И еще множество эскизов знаменитого художника. Рассказывать о постановках с Боровским Резникович может часами. Поскольку каждая — часть истории театра.
«Из Таганки Давид ушел с конфликтом, написав очень резкое письмо Юрию Любимову. Они даже судились...»
— Давид Львович Боровский был вторым моим учителем — после Георгия Александровича Товстоногова, — рассказывает Михаил Юрьевич. — Это два человека, которые во многом определили мою не только творческую, но и человеческую жизнь.
Я познакомился с Давидом 5 апреля 1963 года, когда приехал в Киев ставить дипломный спектакль «Поворот ключа» по пьесе Милана Кундеры. Тогда у нас и завязались и творческие, и человеческие отношения. У меня в кабинете висит фотография эскиза с маятником для спектакля «Поворот ключа», который через девять лет после премьеры был представлен на международном сценографическом биеннале в Праге.
— Когда вы пришли в Театр Леси Украинки, Боровский ведь там уже работал.
— Он был главным художником этого театра. Сам Давид считал себя учеником прекрасного режиссера Леонида Варпаховского, ученика великого Мейерхольда. Кстати, именно Варпаховский порекомендовал Боровского Любимову, художественному руководителю Театра на Таганке, где Давид Львович и проработал 25 лет!.. Знаете, Боровский в жизни был очень застенчивым, искренним и в какой-то степени закрытым. Но более щедрого и порядочного человека я в искусстве просто не знаю. Когда два года назад Давида не стало, то со времени ухода из жизни Владимира Высоцкого театральная Москва ни о ком так не скорбела, как о Боровском. Тысячи людей пришли проститься с Давидом в помещении МХАТа Олега Табакова.
— А почему с ним прощались не в его родном театре — Таганке?
— Он ушел оттуда за несколько лет до смерти. Причем ушел с конфликтом, написав очень резкое письмо Юрию Любимову. Они даже судились, просто какая-то жуть...
— Рассказывают, что Давид Боровский в быту был человеком скромным, даже аскетичным.
— Давид внутренне не переносил никакого утилитаризма, не любил мебель. Помню, в 1964 году мы с Боровским жили напротив друг друга в доме на проспекте Победы, недалеко от цирка. Я — в одной комнатке на шестом этаже, он в небольшой, проходной «двушке». Как-то прихожу к нему, а Давид лежит на кровати, уткнувшись головой в подушку. Вокруг — мебель, мебель, мебель... Это его жена Марина на последние деньги купила мебельный гарнитур. А Давида просто «крутит». Спрашиваю: «Что с тобой случилось?» «Не могу это видеть, Миша!» Они были бедны как церковные мыши, но Марина где-то одолжила деньги... Вдруг Давид резко садится на кровати и говорит: «Слушай, давай мы его (гарнитур. — Авт.) распатроним!» Тут же позвонил театральному режиссеру Ирине Молостовой, она примчалась и забрала три каких-то предмета, а я — тахту и шкаф. Гарнитур как-то рассосался, и Давиду стало легче...
— А стало ли легче его жене?!
— Это вопрос к Марине. Кстати, я у Давида перенял одну замечательную вещь. Он терпеть не мог обои, их никогда не было в его квартирах. Все комнаты были окрашены светло-голубой краской — кухня, спальня. Это раздвигало объем, увеличивало жизненное пространство.
Летом Давид обожал ездить в походы с актерами театра. С палатками, на лодках. Тогда он отращивал бороду и приобретал немного демонический вид...
«По своей нравственной щепетильности Боровский был удивительным человеком»
— За три года работы в Киеве вы с Боровским сделали семь спектаклей, и все имели полный успех!
— Это были достойные постановки: «Иду на грозу», «Платон Кречет», «104 страницы про любовь», «Дачники», «Кто за, кто против»... До сих пор у нас идет спектакль, который мы поставили в 1966 году, — «Насмешливое мое счастье» по письмам Антона Чехова.
Была интересная история со спектаклем «Платон Кречет» по пьесе Корнейчука. Александр Корнейчук тогда был депутатом Верховного Совета СССР, другом Никиты Хрущева, в общем — личность известная. Давид придумал очень неординарное решение для его спектакля, но был один момент... С 1933 года, когда начали ставить «Кречета», повторяли решение НемировичаДанченко. В четвертой картине главный герой делает операцию наркому и в конце выходит со словами: «Жизнь народного комиссара спасена». Немирович придумал по тем временам интересную вещь. Стояла большая лестница, внизу которой сидели все действующие лица и с волнением ждали конца операции. Наверху появлялся Кречет, говорил свой текст, падал в обморок и катился по этой лестнице. Было очень эффектно. И вот сколько потом по Союзу ни ставили «Кречета», все повторяли ту самую лестницу и падение героя. Мы решили эту сцену сделать совершенно иначе. Без лестницы.
В 1964 году сам Корнейчук принимал у нас макет. Мне было 26 лет, Боровскому — 30. Давид уже к тому времени оформлял «В степях Украины» в Театре Франко, и Корнейчук его знал. Вот Александр Евдокимович посмотрел макет, ему все понравилось, но вдруг он спрашивает: «Давиде, а де ж сходи?!» Мы начали говорить, что у нас другое решение. Корнейчук долго сидел, думал, а потом попросил: «Ну хоч три сходинки залиште».
— Уважили просьбу депутата?
— Нет, ступеней мы так и не сделали, но спектакль получился интересный...
Помню, как рождалось сценическое пространство в пьесе «Насмешливое мое счастье». Мы получили материал в Москве от Виктора Дубровского, заведующего литературной частью Театра Станиславского. Это была совершенно новая история. Тогда из спектаклей подобного жанра в Союзе шел лишь «Милый лжец» во МХАТе в постановке Раевского, где играли Ангелина Степанова и Анатолий Кторов. Мы начали читать все о Чехове, в том числе прочли воспоминания Книппер-Чеховой о том, как он умирал в Баден-Вейлере в 1904 году, а рядом в костеле играл орган. И вот, пока Давид шел к своему дому вместе с молодым актером Славой Езеповым, у него возникла идея органа. Он нарисовал на телеграфном столбе у цирка орган из берез! Это была революция в сценографии. Потому что на сцене, кроме органа и венской мебели, больше ничего не было. У нас этот спектакль шел 18 лет, до 1984 года, когда я, по решению ЦК Компартии Украины, должен был уйти из театра. Меня обвиняли в том, что я веду неверную репертуарную политику. Тогда же сняли с репертуара и «Насмешливое мое счастье». Но четыре года назад мы восстановили спектакль. Лику Мизинову играет уже, понятно, не Ада Роговцева. А вот Езепов каждый раз приезжает из Москвы в Киев, чтобы сыграть.
— На афише спектакля вашего театра «Деревья умирают стоя» долгое время не указывалось, что сценография — Боровского, хотя это именно его идеи.
— В 1956 году в нашем театре состоялась премьера спектакля «Деревья умирают стоя» в постановке Варпаховского, где главные роли играли Евгения Опалова и Виктор Халатов. Помню, я приехал к Давиду домой со словами: «Мы опять ставим «Деревья умирают стоя». Он тут же нарисовал полукруг из бамбука и одно дерево. При этом сказал: «Я даю вам это решение, но в афише моего имени не должно быть». «Почему?» — удивился я. Оказалось, что в той первой постановке Варпаховского были использованы бамбуковые двери. Поскольку Давид тоже взял бамбук, он посчитал неэтичным писать себя как художника. Только сейчас, после его смерти, мы восстановили справедливость. По своей нравственной щепетильности Боровский был удивительным человеком!
— А критики его любили?
— Было по-разному. У меня в кабинете висит эскиз к спектаклю «Подросток» по Достоевскому, который мы ставили в Театре Станиславского. История этой декорации замечательна. Мы делали спектакль в 1968 году, когда наши танки входили в Словакию. Образ города, поглощающего человека, Боровский передал через систему бытовых ширм XIX века, которые разъезжались, съезжались, создавая жуткий лабиринт. В газете «Московская правда» появилась разгромная статья критика, который возмущался, называя все это надругательством. Спектакль не закрыли только благодаря тому, что в «Правде» напечатали статью известного литературоведа Валерия Карпотина, отозвавшегося хорошо о постановке. Через два года после премьеры копию эскиза купил музей Достоевского в Питере.
Была еще драматическая история со спектаклем «Бесприданница». Давид придумал к нему макет — трактир на воде. Это было в 1972 году, и шесть(!) раз пьесу не принимало Министерство культуры, считая, что это надругательство над Островским.
— Но в чем?
— Слишком нетрадиционное решение было, и в министерстве боялись сделать какой-то неверный шаг. А в результате на биеннале Давид получил премию именно за макет к «Бесприданнице».
«В конце жизни Давида опять тянуло в Киев. Оказалось, что здесь его родина»
— Вы ведь вместе с Давидом Осиповичем уехали в Москву?
— Да, в Театр Станиславского. Нас очень уговаривали остаться в Киеве, но мы все равно уехали. Давид стал главным художником театра, а я — очередным режиссером. Первым нашим спектаклем стал «Хочу быть честным» В. Войновича, а последним в этом театре — «Подросток», после которого сняли главного режиссера Львова-Анохина. Со стороны городского комитета партии была достаточно большая агрессия. И тогда мы вместе с Давидом уехали из Москвы.
— Вернулись в Киев?
— Да, меня опять очень мощно приглашали в Театр Леси Украинки. Я оставил квартиру в центре Москвы, которую в то время безденежья не мог оплачивать, и вернулся в Украину.
— Боровский легко с вами переезжал?
— Легко. К тому же, в отличие от меня, квартира в Киеве у него была. В то время Варпаховский и познакомил Боровского с Любимовым. Давид был свободным художником и снова вернулся в Москву, но уже в Театр на Таганке. Его первым спектаклем был «Час Пик» в постановке Юрия Любимова, а через два года Боровский стал главным художником театра. Надо отдать должное Любимову, который выбил Давиду трехкомнатную квартиру в центре Москвы. Двадцать пять лет Боровский ставил только для Таганки. Последние же десять лет жизни в основном работал за рубежом: Германия, Италия, Франция... Он был бесконечно востребован.
— И в Киеве тоже...
— Знаете, в конце жизни Давида тянуло в Киев опять. Он уже все прошел, все изведал, и оказалось, что именно здесь его родина. За два года до ухода из жизни он вот в этом кабинете дал интервью каналу «Культура», сказав: «Театр Леси Украинки — мое все! Все, что я умею и знаю. Потому что как творческий человек я состоялся в этом театре...» Его тянуло сюда. В последние годы мы сделали с ним два спектакля. Один из них — «Наполеон и Корсиканка». Давида заинтересовала судьба Наполеона, который умирал на острове Святой Елены в конюшне. Лошадиное стойло и стало декорацией.
И свой последний спектакль в драматическом театре Давид поставил тоже у нас. В 2005 году, когда на Театр Леси Украинки была атака «околотеатральных» людей, которые просто хотели занять мое место. Тогда вдруг посольство Испании прислало мне пьесу Булгакова «Дон Кихот», и сам посол очень просил о встрече. Но у нас была жуткая атмосфера, в любую минуту в мой кабинет могли ворваться. Я долго отказывался, однако в конце концов мы встретились, и он предложил поставить «Дон Кихота». Это был год 400летия выхода романа Сервантеса. Я говорю: мол, видите, какая ситуация! На что посол мне ответил: «Надеюсь, разум восторжествует». Посольство полностью финансировало спектакль, и это был один из самых дорогих столичных театральных проектов — 50 тысяч евро! Тогда я и пригласил Боровского. Он сначала не соглашался, говорил, что эта пьеса никогда ни у кого не получалась. Тем не менее мы стали работать. В 2005 году я тайно летал в Москву, потому что в то время был невыездным. Рождение спектакля шло полным ходом. Двадцатого марта 2006 года Давид приехал в Киев, мы поставили и смонтировали декорации, и он сказал: «Ну вот, теперь приеду на выпуск в июне». Через две недели его не стало...
— Это случилось в Боготе.
— Да, Давид уехал на свою персональную выставку в Боготу (столица Колумбии. — Авт.). Высокогорье, долгий перелет... Сердце не выдержало, и он ушел из жизни. Оказалось, что 50 лет назад Давид в Театре Леси Украинки сделал свой первый спектакль — «Ложь на длинных ногах» с Ириной Молостовой — и последний тоже поставил здесь...
— Вы не предчувствовали беды?
— Я понимал, что перелет в Колумбию для него будет очень тяжелым. Его все отговаривали от этой поездки. Когда он приехал к нам монтировать спектакль, мне позвонила его жена Марина и попросила: «Миша, ты его не отговаривай, потому что Давид начинает психовать». И я промолчал. Боровский очень хотел полететь. На фестивале были представлены его десять макетов к лучшим спектаклям.
— У него были проблемы с сердцем?
— Еще с юности. Давид принимал лекарства, но держался. Поразительно, что в конце жизни и он, и Кирилл Лавров возвращались в Киев с ощущением, что это их родной театр, те намоленные стены, которые им много дали. Поэтому на поминках Боровского Михаил Швыдкой предложил создать «пространство Давида». Но идея пока реализовалась только у нас. В сентябре, если звезды нам помогут, в фойе своего театра мы откроем «пространство Боровского». Я считаю это своим долгом еще и потому, что наш театр замыкается на двух лицах — Константине Хохлове и Давиде Боровском. Другого такого творческого гения не от мира сего я не встречал...
