У «Белого солнца пустыни» непростая судьба. В первый же год выхода на экран фильм был продан в 130 стран мира. Но картину не пустили ни на один кинофестиваль. Даже советский — о зарубежных просто речи не было. Космонавты, у которых была традиция смотреть фильм перед полетом на орбиту, в течение двадцати лет трижды выдвигали его на Государственную премию, и каждый раз Госкино и Комитет по Госпремиям яростно и единогласно заваливали «Белое солнце...». Государственную премию режиссеру картины вручили лишь через тридцать лет после ее создания! Это было сделано по специальному указу президента России Бориса Ельцина. Кстати, одним из первых своих указов, изданных в 1992 году, он присвоил Владимиру Мотылю звание заслуженного деятеля искусств.

«Марк Захаров написал замечательные письма Сухова к Катерине Матвеевне, хотя авторы сценария не заплатили ему за это ни копейки»

— Владимир Яковлевич, насколько я знаю, фильм «Белое солнце пустыни» вы снимали не в самый лучший период своей жизни. — Это было время, когда я получил первый запрет на профессию режиссера.

— За что?!

— За картину «Женя, Женечка и «Катюша» — мне приписали «искажение святой для всего советского народа темы — Великой Отечественной войны». Меня отстранили от работы, не давали ничего делать. А тут как раз под покровительством самого Хрущева открылась экспериментальная студия Григория Чухрая, обладавшая творческой независимостью: Чухрай имел право сам, без Госкино и многочисленных чиновников, брать любой сценарий и приглашать любого режиссера. Чем он и пользовался. В эту студию попал сценарий «Белого солнца...», но он был настолько несовершенен, что пять или шесть режиссеров, начиная с Кончаловского, для которого его, собственно, и писали, отказались снимать по нему картину. Прочитал я его — и в буквальном смысле слова взялся за голову: сюжет — отношения солдата и гарема — больше напоминал анекдот, его нужно было дорабатывать. Да и вообще меня эта история совершенно не вдохновила, поэтому, несмотря на бедственное материальное положение, я от работы отказался. Второй раз предложили — я снова отказался. А потом голод все-таки взял свое: жить было не на что, я был весь в долгах. И тогда я начал думать, что же можно сделать с этим безнадежным сценарием. Поставил условие авторам: «Возьмусь за картину только в том случае, если придумаю свои сюжетные линии, а вы мне мешать не будете!» Они мне это клятвенно пообещали.

— Что именно вы придумали?

— Прежде всего, сюжетную линию, связанную с любовью Сухова. Его образ сразу стал живым, человечным. Он ведь каким был до этого? Красноармейцем, который исповедует принцип пролетарского интернационализма — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Большевики понимали его как право беспардонно вмешиваться в жизнь других народов, за уши тянуть их в Советский Союз. Так Сухов у них в сценарии и действовал. И человек он был, наверное, хороший, и солдат смелый, но смысл его поступков от этого не меняется. И еще один момент меня очень смущал: а не импотент ли он?

— ?!

— Ну сами подумайте: его окружают красивые женщины, более того, хотят ему отдаться, а он на них — ноль внимания. Может, ранен в определенное место, поэтому и не может ничего? Чтобы избежать всяческих домыслов в этом отношении, мы придумали его любовь, Катерину Матвеевну — упитанную, грудастую, просто кровь с молоком.

— Мы — это кто?

— Я и мой друг Марк Захаров (руководитель легендарного «Ленкома». — Авт.). Он тогда еще не был таким известным, как сейчас, но писал неплохие юмористические рассказы и успешно выступал с ними на радио. Он написал замечательные письма Сухова к Катерине Матвеевне, хотя авторы сценария не заплатили ему за это ни копейки. Хорошо, хоть фамилию его в титры поставили. Они вообще показали себя не лучшим образом: кляузы на меня писали, комиссии разные натравливали. А какой скандал у меня с ними вышел из-за образа Верещагина!

«Кто-то сказал: «Хватит нянчиться с Мотылем!» — и меня отстранили от съемок»

— Верещагин-то им чем не угодил?

— В их сценарии это был персонаж второго плана — выпивоха, гуляка, подкаблучник, в чем и состояла его «жизненная трагедия»: жена держала его в узде, а он все мечтал вырваться и что-то этакое сотворить. Погибал он в середине картины — бандит убивал его ножом в спину, и никаким таможенником он не был, так, никчемный человечек. Мне же казалось, что, помимо Сухова и Абдуллы, в картине должен быть еще и третий яркий персонаж. И тогда я взял этого Верещагина, вычеркнул все, что о нем было написано (оставил только фамилию), но сделал его таможенником и наградил богатырской силой, как у Ильи Муромца или Алеши Поповича. Именно на этом и была построена история с баркасом — дракой, а потом и гибелью.

— Сцена гибели Верещагина — самая трагическая во всей картине. Зачем вы его убили?

— Мне не хотелось примитивного и пошлого финала, при котором Сухов убил бы Абдуллу, и все было бы о’кей, как в американском боевике. Требовалось показать, что за спасение гарема была заплачена очень высокая цена — жизни Верещагина, Петрухи, Гюльчатай. Была еще и четвертая жертва — Настасья, жена Верещагина. Она сходила с ума: ползла по барханам, разгребала рельсы и шептала: «Мы уедем отсюда, Пашенька!»

Вообще, эта история всегда казалась мне весьма неоднозначной. Знаете, ведь поначалу у фильма был совсем другой финал. Женщины, освобожденные Суховым, бежали не к нему, а к убитому Абдулле. Они падали перед ним на колени, рыдали и рвали на себе волосы. Для Сухова это было ударом: как же так, он же рисковал жизнью?! А все потому, что не нужно лезть в чужой монастырь со своим уставом, не нужно делать людей счастливыми помимо их воли и наводить свой порядок в чужой стране. Современная тема, правда?

— Почему же в картине совсем другой финал?

— Тот, первый, так не понравился киношному руководству, что картину чуть не закрыли. Им показалось, что для принципа пролетарского интернационализма это неприемлемо. Кто-то сказал: «Хватит нянчиться с Мотылем!» — и меня отстранили от съемок.

— Но «Белое солнце пустыни» все-таки вышло на экраны. Что же произошло?

— Как это уже не раз бывало, мне помог Господь Бог. Иначе я все это оценить не могу. Совершенно случайно фильм попал на гулянку к Брежневу, где его посмотрела молодежь — его дети и их друзья. А вместе с ними «Белое солнце...» с удовольствием посмотрел и сам Леонид Ильич. И он тут же дал добро на его выход на экраны. Если бы этого не случилось, фильм пролежал бы много лет «на полке» и вышел бы только при Горбачеве. Но время бы ушло, и такого успеха он, конечно же, не имел бы.

«Съемочная группа в основном состояла из ленинградцев, большая часть из которых разбежалась — не выдержали условий жизни и съемок»

— Во многом успеху картины способствовали актеры, занятые в ней. Как вы их выбирали?

— Подбор актеров — вообще очень ответственная и во многом даже мистическая вещь: они могут и вознести фильм на небывалую высоту, и провалить его. Поэтому я внимательно присматриваюсь к актерам всегда и везде: в фильмах других режиссеров, в театральных постановках, на телевидении. Никогда не знаешь, кто из них может тебе пригодиться. Что же до «Белого солнца...», то там были самые разные истории. Анатолий Кузнецов был моим давним другом, но играть Сухова должен был не он, а Юматов — именно его утвердил худсовет. А я не знал, кого из них выбрать, оба — замечательные актеры, хотя сыграли бы каждый по-своему. Все решил случай. Юматов сорвался в первый же съемочный день: его пригласили на поминки, там он выпил и, защищая кого-то, подрался. Когда он пришел на съемочную площадку, все ахнули: лицо у него было все в синяках. Ждать, пока они заживут, мы не могли: экспериментальная студия, на которой снимался фильм, штрафовала за каждый день простоя. И я взял Кузнецова, которого хорошо знал, поэтому был уверен: он мне такого сюрприза не преподнесет.

Наверное, труднее всего было найти актера на роль Верещагина. Претендентов было много, но ни один из них не тянул этот характер, написанный мной от начала и до конца. Павел Луспекаев подходил идеально, но была одна проблема — у него были ампутированы стопы на обеих ногах. И все-таки я рискнул и взял пусть инвалида, но гениального артиста и человека Луспекаева, о чем потом ни разу в жизни не пожалел. Несмотря на болезнь — а прошло всего несколько месяцев после операции — он решился ехать в Дагестан, сниматься в песках, а потом, когда наступило лето, еще и в жару. А ведь для него это было очень непросто. Для меня подвиг Верещагина и подвиг сыгравшего его артиста — вещи одного порядка.

Коля Годовиков (Петруха. — Авт.) был рабочим завода. Но он снялся когда-то в маленькой роли в фильме «Республика ШКИД», я его запомнил и попросил ассистентов разыскать. Раиса Куркина, сыгравшая жену Верещагина, — моя жена, с которой я прожил несколько лет. Она прекрасная актриса, но в семейной жизни ужасно строптивый человек, поэтому мы с ней быстро развелись, и я вернулся к своей первой жене.

— А как вы нашли Абдуллу — Кахи Кавсадзе? Насколько я знаю, до этой картины он нигде не снимался?

— У него был эпизод в какой-то картине, но это, конечно, не в счет. С ним все было просто. Мне предлагали разных грузинских актеров, но все они не подходили. Поэтому я запросил все фотографии мужчин-актеров из актерского отдела «Ленфильма». И, увидев Кавсадзе, сразу понял: он! Тогда это был молодой, неопытный актер студии «Грузия-фильм».Приехал, я на него посмотрел: высокий, мужественный красавец. Именно такой человек, а не бандит и злодей должен был противостоять Сухову, тогда это будет не просто конфликт, а столкновение двух правд.

У меня с ним, кстати, во время проб произошел забавный эпизод. Почему-то я думал, что раз он кавказец, то обязательно должен быть дружен с лошадьми. Решил: сниму-ка я его не в павильоне, а на натуре. И мы выехали под Ленинград, в дюны. Наездник передал Кавсадзе поводья, а я поставил камеру и объяснил задачу: проскакать по кругу, спрыгнуть с коня и прочесть монолог. Он действительно вскочил на коня, дал шенкеля, лихо проскакал по кругу, хорошо прочел монолог, только чуть запыхался, но это, наверное, от слишком быстрой скачки. А когда выключили камеру, Кахи вдруг сильно побледнел и опустился на песок. «Что с вами?!» — испугался я. И он ответил: «Владимир Яковлевич, дело в том, что я первый раз в жизни сел на коня». Оказалось, что он из интеллигентной, культурной, музыкальной грузинской семьи и никакого отношения к лошадям никогда не имел. А мое имперское невежество, представление о том, что все кавказцы — обязательно дикие люди, меня подвело. Я чуть не довел его до обморока. Правда, потом он уже освоился, занимался в конно-спортивной школе и снимался без дублера.

— А кто сыграл Катерину Матвеевну?

— Старший редактор «Останкино» Галина Лучай, которую я совершенно случайно встретил в коридорах «Ленфильма», куда она приехала смотреть какой-то фильм. Когда ее увидел, то просто остолбенел: именно так я и представлял себе свою героиню. К сожалению, несколько лет назад она умерла от рака, хотя, если бы не преступное безразличие московских чиновников, могла бы еще жить да жить. Дело в том, что она проживала в очень загазованном районе. А все хлопоты о том, чтобы сменить квартиру, пусть даже и на меньшую, но в экологически чистом районе, были безрезультатными. Когда она обратилась ко мне, я пытался дойти до чиновников самого высокого ранга, но никто так и не помог. Так она и умерла. А следом за ней и ее муж...

— Где вы снимали картину?

— Сначала в Дагестане, около Каспия, потом переехали в Туркмению, к Главному туркменскому каналу — там настоящая пустыня. Канал нам, кстати, нужен был не только для того, чтобы искупаться. Просто там, где его вырыли, пустыня была разбарханенная, а поэтому почти вся растительность была выжжена — чистый песок. Мы ее только слегка пропалывали, нам в этом армия помогала. А уже чуть дальше росло много всяких трав и кустарников, навести там порядок было бы просто невозможно. Жарко, конечно, было, не то слово. Группа картины в основном состояла из ленинградцев. Так вот, большая часть из них разбежалась — не выдержали условий жизни и съемок. Основные специалисты — оператор, художник-постановщик — остались, а вот среди вспомогательного персонала была страшная текучка. Как я сам вытерпел, не знаю.

Помню, после окончания съемок, когда почти вся группа уже улетела, остался я один с ассистентом, лошадью и дублером, чтобы снять общие планы. У нас был на площадке рефрижератор с холодной водой, и вот я целый день на страшнейшей жаре пил эту воду и снимал. А на следующий день из туркменской жары и сухости попал в прохладный, влажный Петербург. И меня хватанул бронхит. Да какой! Я начал задыхаться, была угроза астмы. Как раз озвучивать картину надо было, а меня кашель душит. Приходилось даже озвучание останавливать, чтобы я мог отдышаться. А ведь, когда воздуха не хватает, лицо синеет, перекашивается. Ужас! Хорошо, нашелся гениальный доктор — Морозов, дай ему Бог всего наилучшего. Так вот он меня мастерски избавил от этой астмы навсегда. Бронхит, правда, остался, но он у меня с юных лет. Я ведь курить еще в школе начал, потом-то бросил, а бронхит, как напоминание о моей глупости, по сей день мучает...