Гениальный виолончелист, интеллигентнейший человек, гражданин с высочайшей нравственной позицией, первый в огромной стране открыто заступившийся за опального писателя Александра Солженицына... Об этих ипостасях великого Ростроповича известно всему миру. Но только его знаменитая «половинка» Галина Вишневская, одна из величайших оперных певиц мира, знает, каким он был вне музыки и вне политики.

О Ростроповиче — возлюбленном, муже и отце — Вишневская рассказала в своей книге «Галина», выпущенной российским издательством «Вагриус». Фрагменты из этих мемуаров «СОБЫТИЯ» предлагают читателям.

«В Прагу Слава взял с собой все свои пиджаки и галстуки и менял их утром и вечером, надеясь произвести на меня впечатление»

Иногда известных артистов приглашали на приемы иностранных делегаций в качестве гостей, и на одном таком приеме, в ресторане «Метрополь» в апреле 1955 года, была и я — естественно, без мужа (к тому времени 28летняя Галина Вишневская уже 10 лет состояла в браке с директором Ленинградского областного театра оперетты Марком Рубиным. — Ред.). Мы сидели за столиком своей компанией. Вдруг подходит какой-то молодой мужчина, здоровается со всеми. Меня спрашивают: «Вы не знакомы?» — «Нет» — «...Это виолончелист Мстислав Ростропович, а это — новая звезда Большого театра Галина Вишневская». Он сел за наш стол... рассказывал какие-то смешные истории, потом смотрю: яблоко от него ко мне через весь стол катится!.. Я собралась уходить домой, молодой человек вскакивает:

— Послушайте, можно мне вас проводить?

— Проводите, я здесь близко живу...

Пошли мы мимо Малого театра, мимо Большого... Дошли до моего дома...

— Знаете, я должен был идти на день рождения к моим друзьям, но после нашей встречи и прогулки мне никуда идти не хочется... Можно я подарю вам эти конфеты?

И протягивает мне большую коробку шоколада.

— Да зачем? Оставьте себе, я его никогда не ем.

— Ну прошу вас, мне это очень важно...

...Вскоре полетели мы в Прагу вместе с артистом нашей оперы Александром Огнивцевым (на фестиваль «Пражская весна». — Ред.) ...Привезли нас в гостиницу и сразу повели в ресторан завтракать... Вдруг подлетает ко мне тот самый виолончелист... «Здравствуйте, как приятно вас видеть, вот у нас тут как раз есть свободное место — садитесь, пожалуйста»...

Не успела я оглянуться, как уже сидела за столом с ним рядом... И сыплются на меня градом какие-то его идеи, распоряжения... Только тут я толком-то и разглядела его: худющий, в очках, очень характерное интеллигентное лицо, молодой, но уже лысеет, элегантный... Как потом выяснилось, узнав, что я лечу в Прагу, он взял с собой все свои пиджаки и галстуки и менял их утром и вечером, надеясь произвести впечатление.

Весь в движении, порывистый, сыплет остротами, а глаза — вразрез с внешним поведением — внимательные, будто два человека в нем: один всеми силами старается понравиться, другой — за ним наблюдает и его стесняется.

Обращаюсь к нему:

— Мсл... Мтл... Извините, трудно выговорить ваше имя...

— А вы зовите меня просто Славой. Можно мне вас Галей звать?

— Хорошо, зовите Галей.

А я не привыкла к такому обращению, уже много лет меня зовут только Галиной Павловной... Для всех моих знакомых мужчин я — прежде всего известная певица... К тому же у меня солидный муж, много старше меня... И вдруг — этот Слава обращается со мной как с девчонкой! А он и воспринял меня так. Из-за того, что он никогда меня не видел на сцене, я была для него не взбалмошной, капризной примадонной, а просто молодой женщиной, и со всей свойственной ему непосредственностью он кинулся за мной ухаживать. Ни мой жизненный опыт, ни моя восходящая слава его не интересовали...

Вышли мы с ним на улицу, возле отеля — женщина с полной корзиной ландышей. Он всю охапку вынимает — и мне в руки!

— Что вы сегодня делаете?

— Сейчас иду на репетицию в театр. И вечером тоже. А завтра Саша Огнивцев поет «Бориса» — пойду его послушать...

...Репетиции, спектакли — и возле меня то появляется, то снова исчезает человек с каким-то бешеным мотором внутри... Зашел ко мне в комнату, сел за рояль, играет... «Как жаль, что у меня концерт за городом, и я не услышу вас сегодня в «Онегине» — наверное, вы чудная Татьяна...» И вдруг!.. Выскочил из-за рояля и опустился на колени! Я растерялась... «Простите, я еще в Москве при нашей первой встрече заметил, что у вас очень красивые ноги, и мне хотелось их поцеловать. Я уйду — вам скоро в театр... До завтра!»

...В театре, конечно, от него цветы. Хоть я уже и избалована успехом, но как не похоже это на все, что было до сих пор!..

«Только четыре дня в золотой Праге, а фактически мы уже муж и жена... Решили, что по приезде в Москву поженимся»

...— Пойдем погуляем, — заходит ко мне Слава, — чудесная погода. Вы никогда не были в парке на горе?

— Я обещала Саше пойти с ним, и мне неудобно, он обидится.

— Ваш Саша спит, как медведь в берлоге... Давайте мы постучим ему три раза, и если он не проснется — это судьба и вы пойдете со мной.

Подошли к двери, он постучал три раза (конечно, мог бы и погромче) — никакого ответа... Схватил меня за руку — и бегом на улицу.

Никогда и ни с кем мне не было так легко и просто. Он мне рассказывал о своей матери, сестре, как будто мы знакомы уже очень давно... Сошли с дорожек, попали в густую чащу, впереди — высокая каменная ограда.

— Придется возвращаться, Слава, искать дорогу.

— Зачем возвращаться? Полезем через стену.

— Как — «полезем через стену»? Я не могу... Мне неловко...

— Почему? Я вас сейчас подсажу, вы влезете на стену, потом сам перелезу и с той стороны вас поймаю.

...Лезу наверх, а он уже с другой стороны кричит мне:

— Прыгайте!

— Куда же прыгать — смотрите, какие вокруг лужи и грязь!

— Да, в самом деле, я и не заметил... Да ничего, я вам свое пальто подстелю! И летит его пальто в лужу! Не заметили, как подошло время ужина — надо возвращаться.

Бежим по улице:

— Смотрите, Слава, соленые огурцы! Жаль, что магазин закрыт.

— А вы любите соленые огурцы?

— Обожаю!

Прибежали в отель, сели за стол, делаем вид, будто только что внизу встретились... Тут же стал рассказывать какие-то истории, анекдоты сыплются из него, как из рога изобилия. Никогда в своей жизни я столько не смеялась, как в тот вечер. Вдруг вскочил, куда-то побежал. Да что же это за человек? Все в нем будто ходуном ходит...

Пришла к себе в комнату, открываю шкаф — и... в страхе отскакиваю прочь: в шкафу, как белое привидение, стоит огромная хрустальная ваза, а в ней ландыши и соленые огурцы! Ну когда же он успел?!

Звоню ему в комнату:

— Зачем вы это делаете?

— Вам понравилось? Я счастлив! Спокойной ночи...

...Будучи в свои 28 лет умудренной жизненным опытом женщиной, я всем сердцем почувствовала его молодой безудержный порыв, и все мои чувства, так долго бродившие во мне, не находя выхода... понеслись ему навстречу...

Только четыре дня мы в золотой Праге, а фактически мы уже муж и жена, хотя ни одна душа на свете не знает об этом. Мы решили, что по приезде в Москву поженимся...

«Если бы ты родилась даже непосредственно от обезьяны, для меня это не имеет никакого значения»

...Объявила Марку, что встретила Славу, что он ждет меня и я должна уехать к нему сегодня же... Марк умолял меня не торопиться... угрожал покончить с собой... Телефон общий, в коридоре. Я вырываюсь, бегу через всю квартиру...

— Слава, я приехала.

— Я иду к твоему дому, выходи на улицу!

— Я не могу, меня муж не пускает...

— Он тебе не муж, я — твой муж! Я приду к тебе домой.

— Не смей приходить!

— Ну, так я приду к дому и буду стоять внизу, пока ты не выйдешь. Надо будет — и несколько дней простою! — И повесил трубку...

Бегу по лестнице, а Слава уже стоит внизу — схватил меня, тащит на улицу:

— Пойдем отсюда скорее!

— Куда пойдем — я в одном халате!.. Подожди, видишь, он наверху стоит, говорит: бросится вниз, если я сейчас не вернусь. Я должна попытаться еще поговорить с ним, чтобы расстаться по-хорошему, и потом — я просто боюсь...

— Чего боишься?

— Когда ты узнаешь, ты сам поймешь, что я не могу стать твоей женой.

— Почему? Что такое? Ты что, с ума сошла?

— Потому что мой отец в тюрьме...

— Да если бы ты родилась даже непосредственно от обезьяны, для меня это не имеет никакого значения.

— Ты не понял. Он сидит по политической — пятьдесят восьмой статье. Я это скрыла. Но если я стану твоей женой и всплывет вся эта история, то твоя карьера будет погублена — во всяком случае, за границу тебя уже не выпустят...

— Ну и черт с ними! Меня не интересует чепуха, которую ты сейчас несешь. Ты мне скажи, любишь ты меня?

— Люблю.

— Тогда ты сегодня же будешь у меня.

— Подожди, не торопись, я сейчас вернусь к себе, а завтра в 12 дня встретимся напротив Колонного зала...

— Хорошо, я буду ждать тебя на углу...

На другой день в 12 часов... скорее мимо Колонного зала, через дорогу, — бегу, ног под собой не чую. А Славы нигде нету! Вижу — стоит такси на углу, вокруг толпа народу, и все внутрь заглядывают. Я испугалась, думала — случилось что... Подбегаю, расталкиваю людей и вижу: сидит Ростропович на заднем сиденье, и вся машина изнутри утыкана букетиками ландышей. Оказывается, пока он ждал меня, мимо прошло несколько знакомых. Тогда он скупил все цветы у какой-то бабки, спрятался в такси и стал украшать машину... Сидит он, как жених в клумбе, а у шофера даже глаза оловянные от торжественности момента: он ему успел рассказать, что сейчас вот его судьба решается.

— Ты! Наконец-то! Коля, давай скорее за город!

Где-то около Барвихи остановились. Выскочили из машины, побежали в лес, счастливые, что людей нет кругом, можно поговорить спокойно, обсудить все. И мне приходит в голову «гениальный» план.

— Знаешь что? Скоро в театре двухмесячный отпуск. Давай разъедемся на это время, ведь ты меня так мало знаешь! А так будет возможность обдумать, проверить себя... Через два месяца встретимся, и тогда все будет ясно.

— Что?! Через два месяца?! Мне нечего проверять себя — мне и так все ясно. А если тебе это нужно — значит, ты меня не любишь.

Я в слезы: «Мне Марка жалко...»

— А меня тебе не жалко?.. В общем, вот что: мы сейчас поедем обратно, и если до четырех часов сегодня ты не придешь, я буду знать, что ты меня не любишь и все между нами кончено...

...Покидала я в маленький чемоданчик халат, пару платьев, туалетные принадлежности... Господи, куда ехать, я же адpeca не знаю!.. Выскочила в коридор, к телефону: «Слава, я еду к тебе. Скажи адрес!»

...Еле добежала до стоянки такси... Подъехали — возле подъезда стоит крупная девушка, подходит:

— Вы Галя?.. Я Славина сестра, он просил меня вас встретить...

— А где же он сам?

— В магазин за шампанским побежал...

...Матери он не говорил ничего — не был уверен, что я приду, а когда я позвонила, что еду, он ей и объявил: «Мама, сейчас приедет моя жена. Вероника, ты встречай ее внизу, а я — за шампанским!» Распорядился — и вылетел вон. Можно себе представить, в каком состоянии он их оставил.

...Вхожу и вижу — посреди комнаты стоит маленькая, старая, седая женщина с косой почти до колен, в одной рубашке, и трясущимися от волнения руками старается попасть в рукава халата... Одна рука — в рукаве халата, длинная белая коса и папироса во рту. Я слова выговорить не могу, и она тоже онемела от испуга. Села я на свой чемодан и заревела в голос, и они обе за мной. Тут влетел Слава с авоськой — оттуда шампанское, рыбы какие-то торчат:

— Ну, слава Богу, уже познакомились!..

Так я стала женой Ростроповича.

«Товарищ Рассупович, ну что это за фамилия!»

...Несмотря на такую молниеносную женитьбу, мы не открыли для себя в будущем никаких неприятных сюрпризов... Сюрпризом оказалось то, что он — большой музыкант, а я — хорошая певица. Но первое восприятие осталось навсегда главным в наших отношениях: для меня он — тот мужчина, женой которого я стала через четыре дня знакомства, а я для него — та женщина, перед которой он вдруг встал на колени...

...И вот мы со Славой идем в загс... Загс этот принадлежит к тому же району, что и Большой театр, и к артистам его — отношение особое.

— Ах, Галина Павловна, какая радость вас здесь видеть!.. Замуж выходите?.. Садитесь, пожалуйста, давайте ваш паспорт, душенька...

И — к Славе, уже холодно-официально...

— Давайте ваш паспорт тоже. Начинает писать и все приговаривает:

— Ах, Галина Павловна, как вы чудно поете, нельзя ли попасть на ваш следующий спектакль? Значит, пишем: супруги — Галина Павловна Вишневская и М-сти-слав — господи, какое трудное имя — Лео-поль-до-вич Ротр... Роср... Товарищ, как ваша фамилия?

— Ростропович.

— Как?!

— Ростропович моя фамилия!

— Товарищ Рассупович, ну что это за фамилия! Вот сейчас у вас такая счастливая возможность — перемените фамилию и будете, — она закатила глаза и даже не проговорила, а как бы пропела: — Виш-не-е-е-е-вский!

Слава сидел как на горячей сковородке!

— Да нет, спасибо, я как-то уже привык, знаете...

...В новой для него роли мужа Слава был ужасно забавен. В первое же утро он явился к завтраку в безукоризненном пиджаке и при галстуке, когда я уже сидела за столом в халате.

— Ты куда это в такую рань собрался?

— Никуда, завтракать с тобой...

— А что же ты так разоделся?

Софья Николаевна и Вероника смотрят на него во все глаза.

— Сергей Сергеевич Прокофьев никогда не позволял себе появляться за столом в халате, и я теперь тоже всегда буду одет с утра.

— Так что, нам тоже прикажешь с утра в корсеты затягиваться?

— Нет, вы — дамы и можете выходить как пожелаете.

К концу завтрака попросил разрешения снять пиджак — жарко. На другой день — нельзя ли выйти к столу без галстука? А на третий уже сидел за столом в трусах и был безмерно счастлив...

...Слава, еще юношей, был дружен и близок с Прокофьевым...Часто бывая у него в доме, а летом живя вместе с ним на даче, он увидел для себя в Прокофьеве идеал человека и старался во всем быть похожим на него, даже в мелочах. Прокофьев любил духи — и у Славы появилась эта страсть. Любовь к галстукам — тоже от Сергея Сергеевича. Если ему говорили, что он внешне похож на Прокофьева, это было для него огромным комплиментом...

В первые же дни нашего брака он начал рассказывать мне о Сергее Сергеевиче, и с такой любовью, с таким воодушевлением, что я, никогда не знавшая его, после рассказов Славы стала относиться к его памяти как к памяти близкого и родного человека. Одним из первых визитов был визит к вдове Сергея Сергеевича...

«Однажды ночью, когда мы вернулись от Булганина с очередной попойки, Слава устроил мне скандал»

В эти счастливые для нас дни вдруг выяснилось, что меня ищут... На следующее утро — звонок в нашу квартиру. Софья Николаевна открывает дверь. Здоровенный молодой полковник с огромным букетом в руке отдает ей честь, как на параде... «Николай Александрович Булганин (тогдашний Председатель Совета Министров СССР. — Ред.) просил передать Галине Павловне цветы...» И бухает букет ей в руки... Так начался наш медовый месяц со Славой.

К вечеру звонок из Кремля: «Галя, это Николай Александрович, здравствуйте... Не хотите ли со мной поужинать, я буду сегодня в городе?» И разговаривает со мной так, как будто никакого мужа у меня и нету!..

— ...Спасибо! МЫ приедем.

На том конце провода длинная пауза... Затем: «Так я за вами пришлю машину».

...И начались с того дня чуть ли не ежедневные приглашения — то к нему на дачу, то в его московскую квартиру. И, конечно, бесконечные «возлияния». Николай Александрович пил много, заставлял Славу, да тот и без уговоров со злости хватал лишнего. Бывало, охмелеют оба, старик упрется в меня глазами, как бык, и начинается:

— Да, обскакал ты меня...

— Да вроде бы так.

— А ты ее любишь?

— Очень люблю, Николай Александрович.

— ...Нет, ты мне скажи, как ты ее любишь? Эх ты, мальчишка! Разве ты можешь понимать, что такое любовь!.. И все наши попойки заканчивались его объяснениями моему мужу, как он меня любит, что я его лебединая песня... Бывало, говорит Славе: «Да не сердись ты, что я так часто звоню ей! Дай мне полюбоваться на нее. Ты молодой, у тебя все впереди, а у меня жизнь кончается». И Слава, хоть и тошно было ему слушать эти излияния, порою даже жалел старика и дома говорил мне: «Ведь он очень милый человек. Только зачем он за тобой ухаживает! Если б не это, я с удовольствием дружил бы с ним»...

Однажды ночью, когда мы вернулись от Булганина с очередной попойки, Слава устроил мне скандал: «Мне надоело! Я не могу больше видеть, как этот старик на тебя смотрит! Я больше к нему не пойду!.. Тебе льстит, что за тобой ухаживает наш новый царь. Ты не видишь, что ставишь меня в унизительное положение!..»

Я в слезы: «...Не могу же я послать его к черту!.. Вот завтра придет машина — попробуй не поехать!..»

И вижу я: Славка, почти голый, в одних трусах, лезет на подоконник! «А если так, то я сейчас брошусь вниз!» Видно, спьяну забыл, что всего высоты — метра четыре, но все равно ноги можно переломать! Софья Николаевна влетела в комнату, вцепилась ему в одну ногу, Вероника — в другую, я кричу в истерике: «Стой! Куда ты прыгать собрался? Я беременная!.. Куда я денусь?» Так я объявила моему мужу, что у нас должен быть ребенок.

Как ветром сдуло его с подоконника, и он, счастливый, уже был около меня: «Правда? Нет, правда? Что же ты молчала?» Я плачу: «Сюрпри-и-и-и-з хо-те-ее-ла те-бе сде-е-е-лать...» Тут же Слава схватил книгу сонетов Шекспира и с упоением стал мне их читать, чтобы я, не теряя ни минуты, прониклась высокими мыслями и начала создавать в себе что-то необыкновенное и прекрасное. С тех пор эта книга лежала на ночном столике, и как соловей над соловьихой поет по ночам, когда она высиживает птенцов, так и мой муж всегда перед сном читал мне прекрасные сонеты...

«Моя мать меня десять месяцев вынашивала — возможно, оттого я такой умный и талантливый»

В начале марта 1956 года Слава уехал в свое первое турне в Англию, а я дома со дня на день ждала рождения ребенка. Муж звонил мне каждый день из Лондона, и издалека, сквозь помехи, ко мне неслись его отчаянные крики:

— Не смей рожать без меня!.. Подожди, осталось всего несколько дней, и я прилечу!

— Ты соображаешь, что говоришь, — будто это от меня зависит!

— Зависит! Если ты захочешь, ты все сможешь. Дай мне слово, что дождешься меня, слышишь?

— Ну что ты мелешь? Какое слово, если срок подходит?

— А ты лежи и не двигайся. Моя мать меня десять месяцев вынашивала — возможно, оттого я такой умный и талантливый. Поняла? И не смей читать страшные книги... Читай сонеты Шекспира!.. Слышишь меня? И смотри только на все красивое!

— Да где я увижу красивое — я никуда не выхожу!..

— И правильно делаешь! Смотрись в зеркало — и увидишь. —

В общем, сидит в Лондоне и командует парадом...

...Дождалась! Вечером 17 марта он вернулся домой, окрыленный успехом гастролей, счастливый и гордый тем, что домашнее бабье царство выполнило все его приказы: жена, еле шевелясь, сидит в кресле в ожидании своего повелителя. И вот как у фокусника из волшебного ящика появляются всевозможные чудеса, так и из Славиного чемодана полетели на меня фантастические шелка, шали, духи и еще какие-то невероятно красивые вещи, которые я не успевала и рассмотреть, и наконец вывалилась оттуда роскошная шуба и упала мне на колени. Я только ахала и от изумления не могла произнести ни слова, а сияющий Слава ходил вокруг и объяснял:

— Вот это пойдет к твоим глазам... Из этого ты закажи концертное платье. А вот эту материю только я увидел, мне стало ясно, что это специально для тебя. Вот видишь, как хорошо, что дождалась меня, — я всегда бываю прав. Теперь у тебя будет хорошее настроение и тебе легче будет рожать. Как только станет очень больно, ты вспомни про какое-нибудь красивое платье, и все пройдет.

Его просто распирало от гордости и удовольствия, что он такой замечательный, такой богатый муж, что смог преподнести мне такие красивые вещи, каких нет ни у одной артистки театра. А я-то знала, что мой «богатый» муж и, как уже тогда писали английские газеты, «гениальный Ростропович», чтобы иметь возможность купить для меня все эти подарки, наверняка за две недели гастролей ни разу не пообедал, потому что получал за концерт 80 фунтов, а остальные деньги...сдавал в советское посольство.

...Далеко за полночь, когда усталый с дороги Слава уже крепко спал... я поняла, что нужно срочно его будить...

— Слава...

— М-м-м-м...

— Слава...

— А-а-а-а...

— Слава, я кажется, рожаю. Как он вылетел из кровати! Заметался по квартире, всех будит:

— Мама! Римма! Вставайте все, Галя рожает!..

— Да не рожаю, не кричи ты на весь дом! А только пора в больницу ехать. О-о-о-о-о!..

Забыл все номера телефонов, чтобы такси вызвать, брюки потерял, все у него из рук валится... Бегает из комнаты в комнату и все причитает:

— Ты только не ходи быстро, не делай резких движений, не наклоняйся, мы тебя сами оденем...

— Да не волнуйся ты, я же чувствую, что еще есть время. Ой!

— Римма, скорее одевайте ее и немедленно в машину!

...Всю дорогу я, стиснув зубы, старалась не стонать, видя, что мой бледный, перепуганный муж почти теряет сознание от страха, что я могу родить прямо в машине...

18 марта 1956 года, в час дня, родилась моя дочь... Я хотела назвать ее Екатериной, но получила от Славы жалобную записку. «Умоляю тебя не делать этого. Мы не можем назвать ее Екатериной по серьезным техническим причинам — ведь я буквы «р» не выговариваю, и она еще будет меня дразнить. Давай назовем ее Ольгой»....

Через неделю я уже спускалась по лестнице больницы... Так как в советских больницах запрещается посещать рожениц, то Слава только теперь и увидел свою первую дочь. Он схватил ее и, неумело перекладывая маленький сверток в своих длинных руках, крепко вцепился в него пальцами, боясь уронить. От волнения и не заметил, что где-то потерял шляпу, перчатки... Смеясь и чуть не плача, он все повторял: «Нет, это чудо, это просто чудо! Мама, посмотри, какая она красавица... нет, посмотрите все!!! Ведь правда, она красавица?..»

А через две недели мой муж улетел в свое первое американское турне.

«Я ужасно рад, что родился не мальчик. Будут расти две сестры, и, когда я стану старым, они будут за мной ухаживать»

...Вернулся из Америки Ростропович совершенно потрясенный размахом культурной жизни этой страны, ее великолепными симфоническими оркестрами и концертными залами. Его поразило количество ежедневных газет, их объем в несколько десятков страниц, в то время как наша центральная газета «Правда» состояла из четырех — максимум шести. Рассказывал, что воскресный номер «Нью-Йорк таймс» весит несколько килограммов. Он был поражен оперативностью прессы, освещающей все события жизни общества, и не переставал удивляться возможности появления во всех утренних газетах рецензий на только что прошедший вечерний концерт.

Мы слушали его рассказы и не могли поверить, что каждая американская семья имеет свой автомобиль, а то и два; что в каждой комнате американской гостиницы стоит телевизор и принимает 13 программ... Но больше всего он рассказывал нам о свадьбе кинозвезды Грейс Келли и принца Ренье Монакского, состоявшейся как раз в период его гастролей. Показывал нам американские газеты, заполненные их портретами, интервью, рассказами о том, как Золушка стала принцессой. Видно было, что это потрясло его воображение...

Слава набрался в Америке новых, «прогрессивных» идей и привез оттуда огромный запас детского сухого питания, пластиковые бутылочки, соски и очаровательные платьица «а-ля принцесс».

Он всем нам горячо объяснял, что мы отстали от века и только дикари сегодня кормят детей грудью, а цивилизованные женщины пользуются вот этой смесью, где есть все витамины, нужные новорожденным, и что поэтому в Америке растут здоровые и крепкие дети. Он рвался продемонстрировать нам, как легко кормить таким способом ребенка, но мы все зорко следили за ним и к Ольге с его «прогрессивными» бутылками не подпускали...

Вскоре мне позвонили из Ленинградской киностудии, что там намечаются съемки оперы «Евгений Онегин» и меня приглашают для кинопроб на роль Татьяны. Что делать? Не тащить же трехмесячного ребенка с собой... На созванном утром в срочном порядке семейном совете слово взяла моя свекровь:

— Галя... пейте как можно больше чаю. К вечеру у вас накопится много молока, вы его нацедите в бутылки, мы их поставим в холодильник: накормите как следует Ольгу — и поезжайте с Богом. Не волнуйтесь, я буду ночевать здесь. Ничего не случится — вы же через сутки вернетесь обратно...

...Проснувшись утром после моего отъезда, Ростропович решил, что он должен сам накормить дочь. Потребовал принести ему ребенка и бутылку с молоком. Римма, конечно, принесла. Женское молоко, как известно, жидкое, голубоватого цвета, а за ночь оно еще покрылось тоненькой пленкой...

— Эт-то что такое! Вы что, с ума сошли — кормить моего ребенка такой дрянью? Да я никогда вам не позволю! Схватил обе бутылки и вылил все в раковину... Достав американскую банку, со словарем читает, как приготовить волшебную смесь: сколько положить ложек порошка, сколько налить воды. Римма (домработница. — Ред.) кричит истошным голосом, что только через ее труп он накормит Ольгу буржуйской отравой, а Софья Николаевна — что она снимает с себя всякую ответственность и ни за что не отвечает перед Галей, если с ребенком что случится. И все это — в сопровождении оглушительных воплей голодной Ольги.

Но если уж Ростропович за чтото берется да еще уверен в своей правоте, никакие стихии помешать ему уже не могут. Насыпав в бутылку нужное количество порошка для кормления трехмесячного ребенка и разбавив его водой, он решил, что получилось слишком жидко, и добавил еще столько же, чтобы Ольга «наелась и потолстела», как он сказал вцепившимся в ребенка женщинам. Можно представить себе его ликование, когда в одну минуту она вытянула из бутылки приготовленную отцом мешанину и, блаженно улыбаясь, вскоре заснула.

— Ну что я вам говорил, необразованные, темные бабы?! Вот как надо растить детей — и никаких проблем!

Так он и кормил ее весь день, победоносно ожидая моего возвращения из Ленинграда, а ночью у нее заболел живот, и от ее крика они не сомкнули глаз. И вот я приехала. У Ольги живот как камень, а мне в голову молоко стучит, я почти теряю сознание. Вызвали нашу докторшу. Та приехала и, узнав о случившемся, тут же по-бабьи включилась в общий крик.

Расстроенный Слава не находил себе места:

— Но ведь она с таким удовольствием ела!..

...Поздно вечером 22 июня 1958 года маявшийся в вестибюле небольшой больницы Слава услышал со второго этажа оглушителый крик своего второго младенца. Сидящая тут же дежурная старуха нянька торжественно поднялась:

— Ну, милай, поздравляю — сын!

— Правда?! — еле выдохнул Слава.

— Сын, говорю! По голосу слышу, только парни так орут.

Счастливейший Ростропович тут же на радостях отвалил ей сто рублей.

— Ну чего уж так, много больно! — просияла старуха. — Ну спасибо, дай Бог здоровья. Я сейчас сбегаю к жене-то твоей, скажу, как ты рад-то...

...По тому, как медленно нянька спускалась по лестнице, протягивая ему сотню, Слава понял все...

— Бери назад сотню-то свою — дочка!

— Да что вы, оставьте себе. Я все равно счастлив. Вы только записочку отнесите моей жене, я сейчас напишу...

«...Спасибо за дочку! Она, конечно, такая же красавица, как и ты... Я ужасно рад, что родился не мальчик. Будут расти две сестры, и, когда я (но не ты!) стану старым, они будут за мной ухаживать... Если ты не против, назовем ее Леной... Елена Прекрасная...»

«Артисты оркестра, певцы, все висели у Ростроповича на шее, целовались, обнимались и пили водку»

...Мы со Славой не виделись по нескольку месяцев в году: возвращался он с гастролей, уезжала я... Когда мы поженились, Слава захотел мне аккомпанировать, и мы время от времени выступали вместе, но не часто... Работать вместе нам было нелегко. Слава всегда в разъездах, кроме 100—120 концертов в году, еще Московская консерватория — для совместных репетиций всегда не хватало времени...

Ростропович обычно появлялся из каких-нибудь стран за три-четыре дня до объявленного концерта. Тут же на него набрасывались его 20 студентов консерватории, а также и я с требованием своих репетиций...

— Когда мы будем наконец играть вместе?

— А ты пой, когда я разучиваю...

— ...Я хочу, чтобы ты послушал, как я это пою, и я должна наконец услышать, как ты будешь играть на концерте!

— Подожди, успеем...

И снова продолжает учить трудные пассажи, а я хожу по квартире и не знаю, на какую мне стенку от злости кидаться...

Зачастую только накануне концерта мы наконец объединялись для работы, чтобы к середине программы уже ссориться, как кошка с собакой, и, разругавшись в пух и прах, еле дотянуть до конца эту единственную репетицию.

На другой день мы злились один на другого, не разговаривая, шли в концертный зал, каждый раз давая себе слово никогда больше не играть друг с другом, выходили на сцену и... с первых тактов слившись в нерасторжимое целое, в едином дыхании уносились в заоблачные дали...

Лишенные возможности на глазах публики спорить, доказывать друг другу свою правоту или уйти и хлопнуть дверью, мы вдруг начинали вести диалог и, разговаривая языком музыки, «выясняли» все наши отношения. Не перебивая один другого, задавали вопросы и получали ответы. В сущности, наши концерты — это то человеческое общение, которого мы были лишены в жизни, месяцами живя врозь, занимаясь каждый своим делом...

На концерте публика восторгалась и умилялась бережным отношением Ростроповича к своей жене, тем, как он весь растворяется в ее нюансах... И никто не догадывался, какие баталии происходили накануне у нас дома, что мы всю репетицию ругались, потом я всю ночь не спала, и что сейчас я стою на сцене радостная, улыбающаяся, и мой муж целует мне ручку — это одно, а в антракте я с ним не разговариваю, да и завтра будет тоже так...

...Когда в 1968 году он объявил мне, что хочет начать дирижировать в Большом театре «Евгением Онегиным», я пришла в отчаяние... Я не хотела объединять в одно мой театр и мою семью... Но он это сделал.

Зная общительность Славы и ту легкость, с какой он идет на сближение с разными людьми, я была в ужасе от того, что ждет теперь меня дома, и не ошиблась. Артисты оркестра, певцы все сплетни тащили к нам домой, все висели у него на шее, целовались, обнимались и пили водку...

Он дирижировал в Большом театре три года операми «Евгений Онегин» и «Война и мир», делал это блестяще, как и все, что он делает. Но это был не самый счастливый период нашей жизни...

«Вернувшись домой после длительных гастролей, он носился по квартире, бросая где попало ботинки, носки, пиджак, рубашку...»

...Иногда, возвратясь из своих заоблачных далей, я, к своему изумлению, обнаруживала, что возвратился из очередных гастролей и мой муж. Подобно урагану он влетал в наше бабье царство и немедленно во все вникал, вмешивался, распоряжался и наконец, перевернув дом вверх дном, снова исчезал...

В первые годы нашего супружества его безумный темп жизни, его бешеная энергия сводили меня с ума. Я с ним ссорилась, требуя не играть столько концертов, наладить нормальную жизнь семьи, быть больше дома со мной и детьми. Он во всем соглашался, обещал вполовину сократить свою работу, строил планы, как мы все вместе поедем отдыхать... Хватало его благих намерений максимум на месяц, после чего все закручивалось с новой силой.

И снова, вернувшись домой после длительных гастролей, он носился по квартире, бросая где попало ботинки, носки, пиджак, рубашку... задавая вопросы из разных комнат и совершенно не нуждаясь в ответах.

— Почему девчонки в джинсах, а не в платьях? Как у них с учебой?.. Где ты была?.. С кем была!.. Почему у Лены такие длинные волосы?.. Чтоб мальчикам нравиться? Римма, где моя дирижерская палочка? Римма, куда вы дели мой галстук, он только что на мне был?..

И мой муж-метеор в сотый раз проносился мимо меня. Наконец, набегавшись, он вдруг останавливался передо мной, будто только теперь обнаружив меня в квартире, и падал на диван.

— Ой, устал... давай хоть посидим, а?

— Да я-то уже давно сижу.

— Это верно... Ну, как ты тут без меня, что нового? Господи, неужели я наконец дома?.. Какое счастье!

— Так кто ж тебя отсюда гонит? Почему ты как сумасшедший работаешь и носишься по всему миру?

— Я работаю для семьи.

— Перестань, нам уже ничего не нужно... Остановись, посиди дома, с детьми позанимайся, кто им может помочь так, как ты...

— Да, ты права, сейчас... Оля, бери виолончель, будем заниматься, Лена, иди сюда!

Появлялись наши дети — у Лены, на всякий случай, глаза уже на мокром месте, и Слава с нею осторожен. Ольга — коллега-виолончелистка, полна решимости на одно слово в ответ дать десять, она более крепкая, сильная, и с ней разговор другой. Вся тройка торжественно исчезала в кабинете, а через четверть часа оттуда уже неслись крики, вылетал Ростропович, хватающийся за сердце, и следом за ним ревущие дети... Начнет с ними заниматься раз в три месяца и требует, чтобы немедленно все получалось. Сам измотанный, усталый, с чужой девочкой он бы сдержался, а со своей не обязательно, и начинает на нее кричать. Та тоже чужому бы смолчала, а отцу — нет, в тон ему ответит, он же не привык... И пошло!..

Вот так он приезжал и наводил дома порядок. Хозяин! Да и то, что он один мужчина у нас в доме. Он обожал своих дочерей, ревновал их и, чтобы к ним на даче не лазили мальчики через забор, посадил вокруг него кустарник с большими шипами. Занимался он столь важным вопросом со всей серьезностью, консультировался у специалистов и нашел наконец надежный сорт, чтобы, как он мне объяснил, все кавалеры клочки своих штанов на шипах оставляли...

Он совершенно не мог видеть джинсы на своих дочерях: не нравилось, что зады им обтягивают, соблазняют мальчишек; и мне выговаривал, зачем привезла их из-за границы.

Приехав как-то после дневного спектакля на дачу, я застала там полный мрак и траур... По земле стелился густой черный дым... на открытой веранде нашего деревянного(!) дома догорал костер... На полу лежала кучка пепла, а над нею стояли трое — торжественный Ростропович и зареванные Ольга и Лена.

— Что случилось?

— Больше эти проклятые джинсы не будут отравлять мне жизнь... Я облил их бензином и сжег! Все!

Счастье, что уже шли осенние дожди, иначе стояли бы мы над кучей пепла, оставшегося от нашего дома...

«Галя, что же делать? Какой позор!.. Мне стыдно идти сегодня на концерт. Ведь мы русские, советские!»

...Летом 1968 года в Англии Слава купил машину «Лендровер». Ему нравилось, что можно поднять крышу вверх и тогда откидывались наверху две кровати, а внизу был стол, стулья, холодильник и газовая плита — в общем, все для охоты и для занятия спортом джентльмена... Я всячески уговаривала его не обзаводиться еще одной лишней обузой. Но... Слава в Мюнхене услышал однажды машинный сигнал, издающий оглушительное коровье мычание, и с тех пор мучился желанием установить такой же в какой-либо из наших машин. Но не поставишь же его в шикарный «Мерседес» или маленький «Фольксваген»... Тогда-то и купил он «Лендровер» и установил на нем наконец эту иерихонскую трубу.

И вот, вооружившись картами, чайником, кружками, ножами и вилками, он объявил мне, что мы поедем через всю Европу своим ходом, спать будем в машине, готовить на собственной газовой плитке там же, будем ехать медленно, и получится восхитительное путешествие и отдых. После этого он набил машину до отказа обоями для московской квартиры, какой-то мебелью для кухни, ящиками, мы еле закрыли двери, и о том, чтобы войти внутрь машины, не могло быть и речи. Оставались свободными лишь два передних места, где мы и разместились... Решив, что не все еще свободное место использовано, на крышу он поместил огромный железный сундук, нагрузив его банками краски для дачи. Наконец, прицепив сзади машины лодку на колесах, счастливый Ростропович объявил, что он готов...

Сопровождаемые криками и пением гостей и хозяев, с кличем: «Вперед, на Москву!» — мы двинулись в дальний путь. Мы ехали не торопясь в нашей новой машине по Западной Европе, через Францию, Австрию, Швейцарию. Слава, получив новую игрушку — «Лендровер», забавлялся ею, и, когда ехали по чистенькой Швейцарии, он, завидя пасущихся на лугах коров, давал им сигнал...— оглушительное мычание, от которого шарахались встречные машины, а коровы сломя голову кидались за нами и, выпучив глаза, долго бежали вслед...

И вот наконец Брест — мы дома... Но что это? Мы едем по Минскому шоссе, и весь день навстречу нам нескончаемым потоком движутся военные машины с солдатами, танки, орудия... «Господи, Слава, что это — война, что ли?» — «Да перестань — маневры». Нам и в голову тогда не пришло, что наша страна готовилась к оккупации Чехословакии.

...Буквально накануне 21 августа 1968 года мы уже самолетом вернулись в Лондон для участия в Фестивале советского искусства. Утром после завтрака мы пошли погулять. На улицах — толпы народа, несут плакаты: «Русские — фашисты!», «Русские, прочь из Чехословакии!» Внутри все похолодело... Бежим обратно в гостиницу, включаем телевизор, а там уже все станции показывают, как по площадям и улицам Праги ползут советские танки...

Слава, как безумный, метался по комнате: «Галя, что же делать? Какой позор! Преступники! Мне стыдно идти сегодня на концерт. Ведь мы русские, советские!»

И надо же быть такому совпадению: в Лондоне в этот трагический для всего мира день — открытие советского фестиваля, и именно концертом Дворжака (знаменитый чешский композитор. — Ред.) в первом отделении.

Через несколько часов Слава вышел на сцену огромного Альберт-холла вместе с музыкантами Государственного симфонического оркестра... В зале шесть тысяч человек встретили появление советских артистов долго не смолкавшими криками, топотом и свистом, не давая начинать концерт. Одни кричали: «Советские фашисты, убирайтесь вон!» Другие: «Замолчите, артисты не виноваты!» Слава, бледный, стоял как на плахе...

Но вот наконец зал затих... Как реквием по чешскому народу полилась музыка Дворжака, и Ростропович, обливаясь слезами, заговорил устами своей виолончели. Зал замер...

...Только отзвучала последняя нота, я кинулась к Славе за кулисы. Бледный, с трясущимися губами, еще не пришедший в себя после пережитого на сцене, с глазами, полными слез, он схватил меня за руку и потащил к выходу: «Пойдем скорей в гостиницу, я не могу никого видеть».

Мы вышли на улицу — там кричали демонстранты, ожидая выхода артистов оркестра, чтобы выразить им свое возмущение. Увидя нас двоих, они вдруг замолчали и расступились перед нами. В наступившей тишине, ни на кого не глядя, чувствуя себя преступниками, мы быстро прошли к ожидавшей нас машине и, вернувшись в отель, наконец-то смогли дать выход своему отчаянию... Мы сделали единственное, что было в нашей власти, — напились...