Дочь русских эмигрантов Марина Полякова-Байдарова с детства мечтала стать балериной. Как и мама. А стала актрисой. Знаменитой. И писательницей — известной не только во Франции. Но для наших людей она по-прежнему остается в первую очередь женой Владимира Высоцкого. Да и сама Марина по сей день называет себя его вдовой...

«Я напивалась, чтобы облегчить страдания. И опускалась все ниже и ниже»

— Марина, в последние годы вы практически не даете интервью русским, постсоветским людям. Почему? Ведь у вас же русские корни...

— После смерти Высоцкого русская пресса меня грязью обливала, а друзья оказались сразу экс-друзьями. Да и вся моя жизнь Россией исковеркана... А корни — да, они у меня русские, Поляковых и Байдаровых. У моей бабушки был даже под Курском большой вишневый сад, совсем как у Раневской, а нас у родителей было три сестры — как у Чехова.

Моя мама закончила Смольный институт, когда вдруг — революция, затем гражданская война... В 1919-м мама заболела тифом, и бабушка повезла ее подальше от войны. В дороге они внезапно встретились с дедом, который ехал обратно на фронт. Генерал белой армии, он все бросил и начал выхаживать дочь. Последним английским кораблем из Новороссийска они уплыли на греческий остров. А там из 12 детей восемь умерли. Моя мама говорила мне, что выжила благодаря танцам. Танцуя перед местными жителями, она зарабатывала на жизнь, когда другие голодали... Потом перебрались в Сербию. Мать стала танцевать по ночам, а дед был звонарем, он и умер, когда звонил...

Отец же мой, Владимир Поляков, был единственным сыном в очень богатой московской семье. Окончил консерваторию, сделал карьеру как баритон русской оперы в Париже. В 1926 году опера была на гастролях в Югославии, там отец и мать встретились, полюбили друг друга. И родилась я.

— Вы написали уже восемь книг. Кем сейчас ощущаете себя — писателем или актрисой?

— Я — артистка: пою, танцую, выступаю. Я с четырех лет на сцене. Но уже 20 лет пишу, так что я и писатель. А вообще я не терплю ярлыков. Просто все время работаю. Выходила замуж, рожала детей, разводилась, теряла близких — и все время работала. Я считаю, что обязана обо всем рассказать. Именно книга позволяет это сделать. Даже если ты молчишь и живешь затворницей.

— Марина Влади — затворница?!

— После смерти своего последнего мужа, Леона Шварценберга, известного французского профессора-онколога, который умер в 2003-м (от рака печени. — Ред.), я года два жила взаперти, почти не говорила ни с кем. Только когда приезжали сыновья. Но они ведь дня на три-четыре приезжают. А в остальное время разговаривала лишь со своими... собаками.

— Грустная нота...

— А вы задумайтесь: как человек может просто жить, ходить, разговаривать после того, что с ним было? Я жесткая женщина. И последний мой роман — «На пляже, человек в черном» — вышел жестким, горьким. 20 лет назад Симона Синьоре мне сунула ручку в руку и сказала: «Пиши. Про Россию, про Высоцкого. Тебе будет легче жить». Я перечитала недавно «Владимир, или Прерванный полет». Тогда писала, можно сказать, девочка, а сейчас пишет старая баба. Но умение выплеснуть энергетический заряд у меня осталось. Каждая моя книга — это как хороший удар кулаком.

— Кому приходится держать удар? И кто этот человек в черном?

— Ударяю — по жизни, по себе. По человеку в черном. Это олицетворение алкогольной зависимости. Я никогда не сторонилась вина, а когда Леон заболел и умирал на моих глазах — последние четыре года нашей совместной жизни, начала по-настоящему выпивать. Я напивалась, чтобы облегчить страдания, пытаясь сохранить равновесие... (Закон о возможности давать умирающим наркотики, который они с Леоном пытались воплотить в жизнь, во Франции так и не приняли. — Ред.) И опускалась все ниже и ниже...

Помню, как ездила на велосипеде, с трудом удерживая равновесие, в ближайший магазин за продуктами, а главное — за выпивкой. Обратный путь был гораздо легче. Я даже испытывала некоторую эйфорию, хорошо знакомую алкоголикам. Это в свое время меня удивляло в Высоцком, у которого начинала хмельно кружиться голова лишь от предвкушения предстоящей выпивки. Теперь пришла моя очередь.

Я часто падала. Было достаточно, чтобы меня задела одна из моих собак. Стояла на четвереньках, а когда сознание возвращалось, мазала мазью ободранные коленки и лечила ссадины на руках. Меня разбирало презрение к самой себе и... смех. Хохотала как безумная, а потом наливала себе новую рюмку. Сидела и смотрела в пустоту, и передо мной мелькали воспоминания... Я чувствовала себя чужой в мире живых людей. У меня не оставалось никаких сил, никаких желаний. Я собиралась умереть и всерьез подумывала о самоубийстве. А после того как сыграла на парижской сцене Марину Цветаеву, я даже нашла в своем саду место, где свести счеты с жизнью. И только присутствие моих собак помешало мне повеситься, ведь их нужно было кормить, выгуливать, а в этом плане я чувствовала ответственность.

«Конечно, я любила других мужчин, но Володя был самой большой страстью моей жизни»

— Как вы относились к Леону?

— Он был для меня очень близким человеком. И я его любила. Разве можно прожить 23 года с абсолютно безразличным человеком?! Мы с Леоном хотели умереть вместе. Я последний раз от души смеялась только с ним и была абсолютно не готова, что он уйдет.

После смерти Володи, который стал иконой, многие, особенно в России, не могли мне простить моего нового брака. Но ведь мне, как и Высоцкому, было всего 42, когда его не стало. И Леон в то время просто спас меня. От жутчайшей депрессии, от одиночества, от невостребованности. Ведь тогда меня, актрису, практически перестали снимать в кино, так как я в любую минуту могла сорваться в СССР в очередной раз спасать Володю...

Кстати, со Шварценбергом меня познакомил в Париже еще один русский — Андрей Тарковский, который был пациентом Леона. Мы подружились, а потом я Леона полюбила. Было и счастье, и соучастие: мы вместе выступали в защиту обездоленных, иммигрантов-нелегалов, против войны в Ираке... Леон был моим единомышленником. И очень большим другом. Как и Володя...

Кстати, Высоцкий после смерти мне все время снился. И эти сны продолжаются по сей день. Взявшись за руки, мы летим вместе по небу. Под нами длинная аллея, кроны деревьев, земля покрыта разноцветной опавшей листвой. Мы оба знаем, что у этой аллеи нет конца. Как в замкнутом круге, она начинается сначала. Просыпаюсь со счастливыми слезами на глазах...

— В чем заключается для вас наивысшее счастье?

— Быть с теми, кого люблю. Я больше всего хотела бы вернуть близких мне людей. Это очень тяжело — терять тех, кто тебе дорог (две внучки Марины погибли в автокатастрофе, а внук, прожив всего пару дней, умер в роддоме. — Ред.). Я больше уже ни в кого не влюблюсь. Мне много лет, и я не хочу больше никаких романов.

— А можете ответить, кого из своих мужчин любили больше всего?

— Без всякого сомнения, Володя был самой большой страстью моей жизни. Конечно, я любила других мужчин, но любовьстрасть — это он.

— Что у вас дома осталось в память о Высоцком?

— Книга его стихов «Нерв». Его фотопортрет из спектакля «Жизнь Галилея»: Володя стоит в профиль над горящей свечой... А еще, естественно, его песни. Наши друзья разыскали и переписали все, что он когда-либо пел в театре, кино, на телевидении, в концертах и даже только в своем кругу.

— Часто слушаете?

— Нет. Мне тяжело слышать его голос, когда его уже нет в живых. Для меня это невыносимо.

— Если бы нужно было одним словом сказать о Высоцком, о его характере, какую бы черту вы отметили как самую главную?

— О нем невозможно сказать коротко. Главное... Мне всегда было интересно с ним. Он был больше, чем просто муж. Хороший товарищ, с которым я могла делиться всем, что было на душе. И он рассказывал мне все о своих делах, планах, мне первой читал новые стихи и пел новые песни. Придет после спектакля домой уставший, измотанный, все равно могли полночи болтать. Обо всем...

Володя был очень обаятельным человеком, что вызывало ответную реакцию. К концу жизни он уже хорошо говорил и по-французски, и по-английски, так что, приезжая ко мне, мог свободно обходиться без моей помощи. Но так вступить в контакт с совершенно незнакомыми людьми, чтобы они охотно поддерживали разговор с тобой, — уже искусство. У Володи это получалось. Он любил общаться с людьми, они его всегда интересовали...

Как-то мы с ним были в Монреале. Ночью в шикарной гостинице Володя вышел на балкон полюбоваться городом и увидел на соседнем балконе звезду Голливуда Чарльза Бронсона (кстати, выходца из семьи литовских эмигрантов), который ему очень нравился. На плохом английском Володя сказал ему, что счастлив видеть своего любимого актера и хочет представиться. Но Бронсон, не дослушав, заорал «Говэй!», сопровождая свое «убирайся!» пренебрежительным жестом. Володя позвал меня, попросил объясниться на хорошем английском: думал, что дело в этом. Но Бронсон и со мной повел себя высокомерно. Как Володя переживал! Он заснуть не мог. А под утро говорит мне: «Марина, я понял: Бог есть. Он меня наказал». И рассказывает мне: «Я вспомнил, как когда-то шел от каких-то друзей к себе домой. Навстречу — парень: «Боже, кого я вижу!» Я как заору на него: «Убирайся отсюда, иди куда шел!» Вот и пришел черед рассчитаться...»

Володю любила вся моя родня, все мои парижские знакомые. Мои сыновья его просто обожали. Средний, Петька, не без его влияния увлекся игрой на гитаре. Тогда Володя подарил ему инструмент. С его легкой руки юношеское увлечение сына стало теперь его профессией (закончив по классу гитары Парижскую консерваторию, Петр стал музыкантом. — Ред.).

— Вы снялись в 99(!) фильмах, успели родить троих сыновей и быть им хорошей матерью. Говорят, ради детей и от ролей отказывались...

— Но ведь в этом и есть предназначение Женщины — быть матерью! Если я чем-то отличаюсь от многих других, то лишь тем, что у меня размеры творческих удач, счастья, трагедий и амплитуды между ними были очень большими. Но я всегда была прежде всего женщиной, а не актрисой. Меня интересовали моя жизнь, мои дети, мои мужья. И потому ради работы я не отдала ни одного дня своей женской жизни.

— О чем-то мечтаете сейчас?

— Мечтаю сыграть на сцене Аркадину в чеховской «Чайке», а еще — королеву Маргариту и Розу Люксембург. Как бы то ни было, я останусь актрисой до последнего вздоха. Но самое главное — это жить! За себя, за других. За тех, кого уже нет, кого ты любил. И это колоссальная ответственность. И большое счастье!

По материалам изданий «Московский комсомолец», «Известия», «Русская мысль», «Труд», «Арсеньевские вести» «Жизнь» и французской прессы. Подготовила Ирина ТУМАРКИНА, «СОБЫТИЯ»