«Решив, что лучше умереть молодой, чем жить и постепенно разочаровываться, я взяла бритву и дважды порезала себе вену»

Первый раз я попала в театр еще в детстве... Сраженная музыкой, красотой, волшебством, самим театром, придя домой, я села под стол, подняла, как в шатре, скатерть и запела нечто, похожее на оперу. С тех пор, как только я оставалась одна, а это было почти каждый день, я наряжалась в какие-то диковинные самодельные костюмы, украшала голову то бумажными коронами, то шляпами и пела какие-то вымышленные арии... Жили мы на первом этаже, и с улицы меня хорошо было видно. Так во дворе я получила прозвище Шаляпин. О том, что был такой великий певец, я не знала и думала, что дразнят меня Шаляпиным из-за шляпы. Но в ней я казалась себе красивее, поэтому упорно ее не снимала.

...Перечитав маленькой девочкой почти все имевшиеся тогда в театральной библиотеке мемуары великих артистов, я стала рисовать себя во всех желанных ролях... Предоставленная своим мечтам, начитавшись книг, которые были для меня реальнее, чем действительность, я... однажды сделала глупость, которая, к счастью, закончилась для меня благополучно...

Решив, что лучше умереть молодой, чем жить и постепенно разочаровываться в жизни, я взяла бритву и дважды порезала себе вену, но бритва впивалась мне в руку и порез получился не очень глубоким, крови пролилось немного. Я опустила руку в теплый таз в надежде, что тихо, красиво умру, но ничего подобного не случилось. Поняв, что остаюсь живой, я завязала руку, чтобы родители меня не ругали... В память об этой детской глупости у меня на левой руке в сгибе локтя остались две белые черточки...

...Мне было 15 лет, когда, как гром среди ясного неба, грянула Великая Отечественная война... Маму с двухгодовалым братишкой эвакуировали в башкирскую деревню... Старшая сестра Валентина, окончив мединститут, была направлена в киргизскую... 16 октября выехала и моя сестра Тошенька. Мы едва успели попрощаться... Я осталась в Москве с одним папой...

...В 1943 году в Московское городское театральное училище был объявлен набор на актерский факультет. Я решила попытать счастья... Руководил училищем Владимир Васильевич Готовцев — ученик и соратник К. С. Станиславского... Краснощекая, робкая, наивная... я начала читать на экзамене свой монолог... Владимир Васильевич Готовцев сначала заулыбался... а потом раздался его рокочущий смех. Он прервал мое чтение и с несказанной лаской, точно я была совсем маленькой, спросил, сколько мне лет. Моему ответу он не очень поверил, видимо, решил, что мне меньше, и снова спросил, стараясь быть строгим: «А ты не врешь?»...Меня приняли!..

...Однажды в училище, подойдя у раздевалки к зеркалу, я стала надевать смешной, многократно переделанный мамиными руками капор... Застегивался он на нелепую пуговицу от какого-то старого папиного пальто. Скромное платье, бедное пальтишко, туфли на низком каблуке, купленные в детском магазине... Моя рожица как бы вылезала из этого капора своими красными, неуемными щеками, глазами, улыбкой. Две женщины — ассистенты И. А. Пырьева, как я потом узнала, — стоя около зеркала, внимательно разглядывали одевающихся студенток. Увидев мое розовощекое, добродушное лицо, они переглянулись и подозвали к себе: «Девочка, ты хочешь сниматься в кино?»

...Они мне сказали, что знаменитый, талантливый кинорежиссер Иван Александрович Пырьев собирается снимать цветной музыкальный фильм по сценарию Помещикова и Рожкова «Сказание о земле Сибирской». Нужна молоденькая, никому не известная актриса с наивным лицом, «здоровущая, упитанная девка — кровь с молоком», как выразилась одна из них. Назначили мне на следующий день встречу на киностудии «Мосфильм»...

Прибежала я домой взбудораженная, лихорадочно соображая, в чем завтра идти навстречу своей судьбе. Поделилась с сестрами (наша семья тогда была уже в сборе). Они старше, обе модницы... Валя достала свое самое нарядное платье из синего креп-сатина... Тоша дала мне туфли на высоком каблуке... Общеквартирным советом было решено, что именно такой наряд соответствует виду артистки. Оставалось лишь уничтожить скромные косички, закрутить волосы на тряпочки и устроить на голове стоящую дыбом копну кудрей, вьющихся мелким бесом. Наутро, не спав всю ночь от волнения, нарядившись во все чужое, со взбитыми немыслимыми кудрями я пришла на киностудию «Мосфильм». Пропуск получен, иду в комнату, где назначено свидание...

«Сунув в мое декольте по чулку в те места, где должна быть пышная грудь, которой у меня не было, Пырьев внимательно посмотрел и сказал: «Ну теперь все в порядке»

...Появился Пырьев — стремительный, деловой, буднично одетый, весь в своих мыслях, отдающий короткие приказы... Все время звонил телефон, вбегали и выбегали люди, жизнь кипела... А обо мне словно забыли. Наконец меня позвали к нему. Пырьев встал навстречу... Смотрит на меня внимательно, руки не подает, не просит сесть, на лице разочарование, удивление... Перед ним существо нелепое, претенциозное, безвкусно одетое, со странной прической...

Долго смотрел он на меня, не стараясь быть любезным, потом коротко предложил своим ассистентам, а их было много — и костюмеры, и администраторы, и гримеры: «Давайте-ка расчешем ее как следует». Тут же меня потащили в гримерную, расчесали мои проволочные кудри, заплели косички. С ужасом увидела я в зеркале простейшее деревенское лицо с маленькими глазками... Ну какая же это артистка?.. Рожица, словно блин, на которую и смотреть-то не хочется. Надели костюм Настеньки... — талия сарафана и передника высокая, и я стала, как баба на чайнике. Ни моей стройности, ни тонкой талии — ничего не осталось. Последние надежды мои улетучились...

...Снова пристальный взгляд Пырьева сквозь меня и снова короткий приказ: «Принесите два простых чулка». Побежали за чулками, не спрашивая зачем, лишь бы мгновенно выполнить то, что сказано... Принесли, запыхавшись, чулки. Иван Александрович берет их, комкает в два толстых узла... Подошел ко мне, как к предмету, сунул в мое декольте по чулку в те места, где должна быть пышная грудь, которой у меня не было, затем отошел в сторону, внимательно посмотрел и сказал: «Ну теперь все в порядке, а то фигура тощая, лицо толстое — не поймешь ничего»... И впоследствии, когда я уже снималась, он частенько напоминал перед съемкой: «Васильевой все подложили?»

...На роль я была утверждена без всяких сложностей. Если актер устраивал Пырьева, то не требовалось никаких обсуждений. Его авторитет, его сила были неоспоримы... Таким образом, мне выпал в жизни счастливый лотерейный билет...

...«Сказание» снималось в Чехословакии, на студии «Баррандов», а также и на Енисее в Сибири, под Москвой, в Звенигороде, где была построена наша чайная и где мчались русские тройки с бубенцами, а хор Пятницкого весело распевал песни. Снег бил нам в лицо, «сибирская» пурга вьюжилась благодаря специальным ветродуям...

...Съемки для меня были непрекращающимся чудом... Еще темно в нашей деревушке, только петухи поют, а я встаю сонная и бегу на площадку. Надеваю костюм Настеньки... Меня гримируют последнюю: сначала Марину Алексеевну Ладынину. Она — знаменитая советская кинозвезда, в то время жена Пырьева, что не мешает ему быть к ней моментами очень требовательным, раздраженным, но его раздражение может мгновенно смениться нежным воркованием. Это не какое-то семейное воркование, нет — это любовь к той девушке, которую играет Марина Алексеевна. Так он хочет взрастить в Ладыниной ту женственность, хрупкость, очень нужные ему в роли Наташи Малининой. И вот сейчас, играя на сцене и снимаясь в кино уже 60 лет, я понимаю, как нам, артистам, недостает подчас этой нежности, этого воркования... Пырьев окружал артистов атмосферой редкой бережности и любви...

Прочитав эти слова, кто-нибудь из киноактеров, знавших Ивана Александровича, рассмеется и скажет: «...Разве это тот Пырьев, которого иногда за глаза звали Грозным?» Да, тот! Хотя я его видела и грозным, как все, — трепетала, слушая его мощный разгон за какой-нибудь пустяк. И не так безмятежно сложилась моя дальнейшая творческая судьба благодаря его противоречивой, сильной натуре, которая могла повернуться и радужной, и темной стороной.

Недавно я прочитала журнальную статью об актрисе Людмиле Марченко, ее прекрасном начале в картине «Белые ночи» по Достоевскому, где она трогательно сыграла Настеньку. Об огромной любви Пырьева к ней, о том, как, не ответив на его любовь, она лишилась своего будущего в кино и погибла, начав с отчаяния пить, что часто бывает с актерами, пережившими свою славу и оказавшимися ненужными в нищете и забвении. И вспомнила свою звездность и свое кинематографическое забвение. На это были свои причины, но о них никогда никому не рассказывала... Я всегда с благодарностью произносила имя Ивана Александровича, вычеркнув из своей жизни один печальный эпизод...

Когда фильм «Сказание о земле Сибирской» вышел на экраны и вслед за этим последовал ошеломляющий успех, Пырьев пригласил меня для беседы в гостиницу «Москва». Я пришла благодарная, счастливая, смущенная свалившейся на меня славой. Иван Александрович был взволнован, взнервлен, то ходил, то садился, то снова вскакивал. Наконец, сев на стул, он попросил подойти к нему. Я подошла, и он придвинул меня к своим коленям. Я стояла, робея, не зная, о чем говорить... Тогда сказал он: «Что же ты не поблагодаришь меня?» Я заволновалась и сбивчиво стала лепетать: «Я вам очень благодарна, очень...» Он перебил: «Не так... не так... Разве ты не видишь, что я люблю тебя...»

...Я была для него очередной девочкой из массовки, которую он осчастливил. Во время съемок он ласково поправлял на моей голове платочек или еще что-то в костюме, но... его признание показалось мне циничным обманом: надо что-то говорить, чтобы убедить, сломить сопротивление, а сопротивлялась я, как деревенская девчонка — со всей силой возмущения... Кончилась борьба моей победой как девушки и поражением как актрисы, зависевшей от всесильного режиссера и директора «Мосфильма». Возмущенный моим отказом, он сказал: «Ты больше никогда не будешь сниматься...» Так оно потом и оказалось. Из рассказов я иногда слышала, что меня хотят попробовать на новую роль, но потом все срывалось...

...Мне грустно вспоминать о том случае, но все-таки... я благословляю память об этом выдающемся человеке... Это были мой первый фильм и мой первый режиссер...

«Свою вторую Сталинскую премию я получила, когда мне было всего-то 25 годков»

Наша картина «Сказание о земле Сибирской» вышла на экраны в 1948 году и триумфально прошла по всем кинотеатрам страны, была куплена в 86 странах и особым успехом почему-то пользовалась в Японии. Сам Иван Александрович, оператор, сценаристы, композитор, ведущая группа актеров были представлены к Сталинской премии.

...Как мне потом рассказывали, Сталин, который всегда смотрел все картины, увидев меня, спросил: «Где нашли вот эту прелесть?» Ему ответили, что это всего лишь студентка третьего курса, поэтому к премии не представлена. Он коротко сказал: «Она хорошо сыграла, надо ей премию дать». Меня мгновенно включили в списки, которые обычно проходят довольно длительное обсуждение в разных инстанциях, и я тоже получила правительственную награду... Я так была напугана огромной славой, которая свалилась на мою молодую, неопытную голову, что даже не знаю, была ли счастлива. Наверное, да. Но к своей внезапной популярности не была готова и всячески тушевалась...

...Перед выпускными экзаменами я узнала, что в Театре Сатиры хотят ставить водевиль Ленского и Бонди «Лев Гурыч Синичкин» и ищут актрису на роль Лизаньки Синичкиной... Я решила показаться в этом театре в надежде именно на эту роль... После показа... ко мне подошел ведущий актер, талантливый человек с большим чувством юмора — Владимир Алексеевич Лепко. Со слезами на глазах он только сказал мне: «Душенька!» — и поцеловал в лоб... Меня приняли!..

Театр Сатиры, как это ни удивительно, стал для меня отчим домом...

12 марта 1950 года состоялась премьера нашего спектакля «Свадьба с приданым». Был триумфальный успех!.. Спектакль прошел 900(!) раз, был удостоен Сталинской премии, экранизирован. И я получила свою вторую премию, а годков-то мне было всего 25...

...Размышляя о своей жизни в театре, я все время ощущаю как чудо, что в свои 80 лет играю на сцене, где прошла вся моя жизнь, где сыграны замечательные роли, где я испытывала счастье быть рядом с великими артистами, такими, как Хенкин, Лепко, Менглет, Папанов, Мишулин, Миронов, где и сейчас сверкают юмором и мастерством Александр Ширвиндт, Михаил Державин, Юрий Васильев, Ольга Аросева... да разве всех перечислишь! Четыре разных и очень заметных роли в 80 лет — это чудо, счастье!..

...В последние годы у меня были две скромные попытки сняться в сериалах, шла я на это неохотно, потому что с искусством это почти несовместимо. Но роли показались мне подходящими, и я рискнула, хотя радости не испытала... Оплата за это участие была равна моему годовому заработку в театре. И все-таки, несмотря на материальную выгоду, от участия в сериалах я чаще отказываюсь...

«У Гафта большое, ранимое сердце, и ран на нем больше, чем брони»

...Для меня довольно непривычно проводить отпуск в санатории, но однажды приходится задуматься о том, что нужны какие-то процедуры, помогающие восстановить силы и необходимый для актрисы внешний вид. И вот мы с мужем уже гуляем по тенистой тропе, купаемся и загораем в санатории «Актер» в Сочи. Конечно, встречаются знакомые...

Лежу у самого моря на пляже. Рядом со мной присел большой, красивый, ничуть не постаревший Валентин Гафт — мой первый партнер в любимом спектакле, мой граф Альмавива. Очень хороший артист, талантливый человек, непростой, неуспокоившийся. Он рассказывает о себе. Вспоминаем репетиции «Женитьбы Фигаро», пьесы Шварца «Тень». Гафт — один из тех немногих актеров, который, разговаривая, не показывает себя. Он весь — мысль, весь — сжатая пружина, даже здесь, на отдыхе, когда можно расслабиться, стать ленивым — никаким. Никаким он быть не может. Творчество клокочет в нем...

Мы стали вспоминать о том, как репетировали с Гариным «Тень» у него дома... Тогда в наш театр Гафта так и не приняли, хотя он готов был работать и осветителем, и рабочим — кем угодно, лишь бы попасть в театр... А через десять лет Плучек пригласил его на роль графа Альмавивы в «Женитьбе Фигаро» Бомарше»... Я вспомнила, как мы репетировали сцену Графа и Графини и я, пытаясь быть светской и изнеженной, слишком много внимания уделяла ахам и охам, как Валя Гафт взорвался, закричал, что все, что мы делаем, — это мура, ужимки и прыжки, что нет живого человека, нет крови. А ведь это муж и жена, плоть и кровь, мужчина и женщина, они любят друг друга, ревнуют друг друга, они живые люди, и об этом надо помнить во-первых, а уж потом — что это граф и графиня... После этой роли Ефремов пригласил Гафта в «Современник», и тот с радостью принял приглашение.

Мы разговорились о старшем, почти ушедшем поколении актеров. Он сказал: «...Эти люди были наполнены изнутри, и задача у них была самая человеческая. Сейчас этого стало меньше. Люди увлечены внешним, а от этого даже становится скучно: ждешь, пока выйдет знаменитый артист, потом другой и так далее. Сейчас больше выставка-продажа популярных артистов, после спектакля не чувствуешь себя обогащенным...»

Я спросила, как он ощущает в данный момент себя, и он ответил: «Сейчас у меня жизнь еще не успокоенная, есть силы бороться. В «Современнике» работаю неплохо, есть любимые спектакли... Когда ничего не делаю, пишу этюды, стихи, — потом это помогает играть. Эпиграммы придумывал для капустников. Они пишутся на людей талантливых, которые не должны обижаться, ведь они сильны. Но сейчас не пишу. Слишком много мне приписывают чужого»... И каким бы ершистым, одетым в броню он ни казался, я поняла: у него большое, ранимое сердце, и ран на нем больше, чем брони...

...Однажды мимо меня прошествовали две удивительные женщины... Они спускались по аллее вниз к морю в роскошных халатах — одна в белом, а другая в голубом, и в легких соломенных шляпах. И никто бы не поверил, что у них за плечами солидный груз лет.

Татьяна Ивановна Пельтцер, худенькая, невесомая, с прекрасными, уложенными в парикмахерской седыми волосами, с легкой, точно летящей походкой, с веселыми искорками в смешливых глазах, с сетью веселых добрых морщинок на лице. Рядом с ней — Валентина Георгиевна Токарская, героиня знаменитого когда-то фильма «Марионетки», бывшая примадонна мюзик-холла, красавица, пленявшая своей фигурой, хрипловатым голосом и, как теперь говорят, сексапильностью... Обе они шли играть в свой любимый преферанс у моря.

Затем взгляд мой скользнул вверх по нашему корпусу, и на самом последнем этаже я увидела Андрея Миронова. Он был один на балконе, ходил, жестикулировал, неожиданно останавливался и снова ходил. Я знала, что он учит роль Клаверова в спектакле «Тени» Салтыкова-Щедрина. Эту пьесу он ставил как режиссер в нашем театре, а я у него репетировала роль матери героини Сонечки Мелипольской — Ольги Дмитриевны.

«Взяв за шиворот молоденького Дон Жуана — Миронова, мой муж выставил его за дверь, а мне дал увесистую пощечину»

Я знала немногих людей, которые были бы так влюблены в театр, как Андрей Миронов. В жизни очень разный, но всегда очаровательный, и всегда в него все влюблялись... Однажды наш театр поездом выехал на гастроли в Кузбасс, и во время этой поездки, в очень смешной по теперешним воспоминаниям ситуации, возникла между нами с Андреем дружба, которая... не гасла до самого конца его жизни...

...Мой муж (Владимир Ушаков, актер того же театра. — Ред.) вышел из нашего купе и застрял в какой-то веселой компании, а Андрей, чувствуя себя неотразимым, шутя ухаживал за мной, чуть-чуть разыгрывая опытного сердцееда. Шутливо склонившись, он несколько раз поцеловал мою руку, и в этот момент в дверях появился мой муж. Взяв за шиворот молоденького Дон Жуана, он выставил его за дверь, а мне, охнувшей от неожиданности, дал увесистую пощечину. Затем закрыл за собой дверь и, оставив меня ошеломленную, оскорбленную, пошел в тамбур объясняться с Андреем...

Через несколько минут появились оба — муж и Андрей — и стали заботливо спрашивать меня, как я себя чувствую. Оба были какие-то тихие и лирические, точно два закадычных друга. Потом Андрей невероятно смешно рассказывал, как Владимир Петрович готов был его побить, но, увидев его наивные испуганные голубые глаза... вдруг сразу проникся к своему «сопернику» самой нежной симпатией... В отношениях Ушакова к Андрею была и нежность, как к сыну, и влюбленность в него как в актера, безобидная зависть к его бурной жизни и некоторая причастность к тем влюбленностям, которые всегда сопровождают жизнь любимца публики...

Моя последняя встреча с Андреем Мироновым как с режиссером и партнером была в спектакле «Тени», который был выпущен в марте 1987 года... А летом 1987-го наш театр поехал на гастроли в Вильнюс и затем в Ригу...

Я должна была приехать в Ригу на неделю позже. На перроне издали заметила встречавшего меня мужа. Лицо у него было какое-то странное, вид подавленный... «Ты знаешь, что умер Папанов?» — спросил он...

Как же это произошло? Папанов снимался в кино и через Москву должен был прилететь к самому спектаклю в Ригу. Все его знали как человека безукоризненно аккуратного по отношению к работе и поэтому не волновались. В Москве он находился один, так как его жена — наша актриса Надя Каратаева — была с нами на гастролях. Накануне отъезда, вернувшись со съемок в свою квартиру, он пошел в душ, едва успел намылить голову — и смерть настигла его. Двое суток под струей холодной воды сидел он, мертвый, в ванне, одной рукой держась за ее край. Так и нашли его родные, когда вскрыли квартиру после звонка из Риги, поняв: произошло что-то трагическое. Это известие потрясло весь наш коллектив...

Папанов, каким я его знала, был натурой для меня не разгаданной, человеком неожиданных решений и свершений. Его актерский путь был полон блестящих неожиданностей. Так, незадолго до кончины, он вдруг упорно начал высказывать руководству свое желание поставить пьесу Горького «Последние». Начинаются репетиции, которые вдруг открывают нам совсем другого Папанова. На наших репетициях он оказался поразительно добрым, терпеливым, ранимым, по-отечески опекающим абсолютно каждого участника будущего спектакля...

Когда мы, смеясь и удивляясь, спрашивали его: «Толя, откуда у тебя такая любовь, такая нежность к нам, такое терпение?» — он отвечал: «Я так натерпелся! Я так хорошо знаю, что такое зависимость актера, на своей шкуре. Я вас жалею, я вас люблю... Я считаю, что артиста надо любить, надо жалеть, понимать, помогать ему...»

Часто рано утром раздавался телефонный звонок: «Вера, ты можешь прийти на час-полтора позже? Я задержусь на другой сцене». Я говорила «спасибо» и поражалась его деликатности, от которой мы уже отвыкли. Ведь у меня роль очень небольшая, и он понимал, что я буду зря сидеть в ожидании своего выхода. Он дорожил моим временем и временем каждого артиста. Говорил правду о том, как мы репетируем. Но как говорил!.. Согревая верой, терпением, участием...

...Ошеломленные внезапной смертью Анатолия Дмитриевича и притихшие, мы продолжали наши гастроли. Из репертуара выпала целая обойма серьезных спектаклей... Но, потрясенные случившимся, мы не сумели даже настоять на том, чтобы в день похорон отменили спектакли, и только четыре человека полетели в Москву проводить в последний путь великого артиста... отдавшего нашему театру 40 лет жизни...

«Умереть на сцене, в расцвете сил, в любимой блистательной роли, в костюме Фигаро! Уже сама эта смерть Андрея становилась легендой»

...14 августа, вернувшись с вечернего представления, мы с мужем сидели в своем номере. Раздался стук, мы открыли, вошел Спартак Мишулин. Опечаленный, серьезный, он вдруг сказал нам: «А вы знаете, что Андрея увезли в реанимацию?»

В последнем акте «Женитьбы Фигаро», почти перед самым концом, когда Граф спрашивает, в какую беседку ушла Графиня: «Вон в ту?» — «Вон в эту...» — отвечает Фигаро. Андрей, Фигаро, вдруг пошел в другую сторону, молча, повернувшись спиной к зрительному залу, ухватился за беседку, минуту постояв, зашатался. Александр Ширвиндт — Граф, интуитивно почувствовав страшное, бросился к нему, подхватив его на руки. Кто-то крикнул громко: «Занавес!» Дали занавес. Андрея положили в костюме Фигаро на два стола. Таня Егорова, увидев, что голова его поникла, не помещаясь на столе, подошла, взяла ее в свои руки. Он поднял на нее свои голубые глаза и несколько раз повторил: «Голова... очень болит голова...»

Вызвали врачей, дали нитроглицерин, приехала «неотложка», в костюме и гриме его увезли в больницу. Увезли со сцены навсегда. По дороге он потерял сознание и больше в себя не приходил. Знаменитый врач Кандель, который готов был сделать все, чтобы спасти Миронова, говорил потом, что, открыв его глаза, увидел в них мольбу, мольбу о жизни. С этим и ушел наш Андрюша навсегда. С мольбой о жизни... Но это я узнала позже...

А тогда... Позвонили директору, он был взволнован... Только восемь дней назад умер Папанов... Не может же быть... Утром узнали: Андрей не приходил в себя — обширное кровоизлияние в мозг... Положение почти безнадежное.

Страшно, тихо, напряженно жили мы эти сутки. 16 августа в 5.30 утра, так и не приходя в себя, Андрей Миронов скончался. В шесть утра, узнав об этом, заплакал в голос мой муж — точно сына потерял. Ходил из угла в угол по комнате, стонал, причитал жалобно: «Андрюша... Андрюшечка!..»

Умереть на сцене, в расцвете сил, в любимой блистательной роли, в костюме Фигаро! Уже сама эта смерть становилась легендой, как и жизнь, полная самозабвенного труда, успеха и художнической неудовлетворенности...

Правительство Латвии выделило нам самолет, и человек сорок, закончив гастроли из-за отмены некоторых спектаклей, накануне похорон вылетели в Москву... На сцене в гробу лежал наш Андрей Миронов — наша гордость, любовь, наш милый, родной Андрюша. Лицо его было строго и печально. Я не могла оторвать от него взгляда, все не верилось, все хотелось запечатлеть его в своей памяти... Так закончилось это лето.

А осенью я потеряла свою мать... Пока жива мама, — мы еще дети, хоть и большие, и пожилые, но дети. После смерти родителей мы уже до конца одиноки и как бы выдвинуты на передний край жизни: теперь наша очередь...

«На 75-летие Бориса Николаевича Ельцина наша машина «Жигули» очень удивила охрану. Проверив наши приглашения и документы, нас со смехом пропустили»

...Возраст дает о себе знать не только плохим самочувствием, но и той пустотой одиночества, которая все больше образовывается от потерь близких людей, от их болезней. Но... у меня есть большое счастье — мое призвание быть актрисой...

Самое удивительное, что после 75 лет, когда я смирилась с финалом, моя жизнь продолжала мчаться, насыщенная счастьем новых ролей и даже новых для меня жизненных событий.

В начале 2000-х годов вдруг раздался телефонный звонок, незнакомый нежный голос ласково попросил меня о встрече-интервью. Это была Рената Литвинова. Я о ней тогда немного уже знала. Ни о чем не расспрашивая, конечно, согласилась и в назначенный день приехала в дом на Котельническую набережную, где живут многие знаменитые актеры. Одета я была в легкое летнее платье, чувствовала себя достаточно молодо и, в общем, комфортно, даже взяла мобильный телефон. В общем, современная, моложавая дама. Почему я это описываю? Потому что я не знала замысла ее фильма «Нет смерти для меня»... Когда увидела готовый фильм по телевизору, мне стало ясно, что вся моя нарядность и благополучность противоречили идее этого фильма.

Рената пригласила пять звезд времен 50—70-х годов прошлого века: Татьяну Самойлову, Татьяну Окуневскую, Лидию Смирнову, Нонну Мордюкову и меня. Компания в высшей степени для меня лестная, каждое из этих имен — целая эпоха в кино и в жизни страны, но, конечно, я в нее никак не вписывалась. Все эти актрисы в разговоре с Литвиновой замечательно раскрылись в трагизме своей судьбы, я же была совсем неинтересна, так как моя жизнь меньше всего связана с кинематографом, который подарил мне две картины и, в общем, забыл обо мне. Но я от этого не страдала, потому что своим призванием всегда считала театральную сцену. Рената... ждала от меня трагического рассказа о выброшенности из жизни, об одиночестве, но я... находила свою судьбу на сцене состоявшейся...

...Как сказка, как редкое счастье, которое выпадает на долю таких пожилых людей, как мы, запомнились мне два праздника — мое 80-летие и наша Золотая свадьба с мужем, с Володей Ушаковым, чудесным синеглазым Максимом из «Свадьбы с приданым», подарившим мне свою любовь и верность, научившим меня быть счастливой...

Когда я выходила замуж, не было никакой свадьбы, ни обручальных колец, ни криков «горько!»... Прожив вместе 50 лет, мы пошли в магазин, купили наконец обручальные кольца, с помощью нашего любимого, солнечного и бесконечно доброго, знаменитого кутюрье Славы Зайцева подготовили свои наряды... По-моему мы были очень красивой парой...

...Вспоминаю еще один праздник — 75-летие Бориса Николаевича Ельцина. Нас пригласили в Кремль... Когда мы с Володей въезжали в ворота Кремля, наша машина «Жигули», «девятка», которой уже 17 лет, среди роскошных машин вызвала удивление охраны... Лишь проверив как следует наши приглашения и документы, нас со смехом пропустили. Мы тоже смеялись, понимая, что наша скромная пара среди самых высоких гостей, среди глав мощных государств выглядит немножко странно. Но таковы были Борис Николаевич и Наина Иосифовна — для них считалось естественным пригласить просто симпатичных им людей.

Я никогда не забуду, как на том торжестве Борис Николаевич говорил о своей любви к Наине Иосифовне и о том, как он жалеет, что в дни своего правления не имел времени и сил выразить ей свою любовь. Как слушала его Наина Иосифовна, удивительно тихая, застенчивая, счастливая!..

Вместе с уходом из жизни Бориса Николаевича Ельцина ушла целая эпоха жизни нашей страны...Вообще, весна 2007 года оказалась очень драматичной, даже трагической — ушли из жизни титаны XX века, великие артисты — Михаил Ульянов, Кирилл Лавров и музыкант Мстислав Ростропович...

...На похоронах Михаила Ульянова, когда весь старый Арбат был заполнен людьми, пришедшими проводить его в последний путь, Кирилл Лавров, исхудавший от своей тяжелой болезни, прощаясь с ним, назвал его своим братом. Они ведь играли в фильме Ивана Александровича Пырьева двух братьев — Митю и Ивана Карамазовых. Я была на панихиде и, услышав эти слова, невольно вздрогнула, а через месяц не стало и Кирилла Лаврова... В этот же день ушел из жизни гениальный музыкант Мстислав Ростропович — редчайший ренессансный человек... Я вспоминаю, как облетела мир фотография Ростроповича с заснувшим на его плече солдатом в дни ГКЧП, когда Ростропович, бросив все дела, не сказав ничего своей любимой красавице жене, великой певице Галине Вишневской, в самые опасные, судьбоносные дни примчался из-за границы в Москву. Мы долго хранили эту фотографию, вырезанную из газеты, как символ мужества и человеческого благородства...

Богатство души, сила любви, сила соучастия и справедливости делает человека больше чем профессионалом. Он становится совестью нации... Великие люди своего времени, они прожили большую, яркую и честную жизнь... Найдутся ли те, кто сможет удержать заданную ими планку?