«Жора очень переживал, что все время снимался в эпизодах и маленьких ролях и что Эльдар Рязанов не видел в нем своего героя»

...Я попробую рассказать, что я чувствовала и переживала рядом с Жорой каждый день. 25 лет. Тихая грусть. Вот мое состояние сейчас... Вся наша жизнь представляется сейчас как бенгальский огонь, который вспыхнул, но не догорел до конца...

...Мне в театре дали роль в польской пьесе. Вот тут-то мы и встретились. В театре давно обсуждали, что режиссер Львов-Анохин берет артиста из провинции, с говорком, шепелявого, но необыкновенно самобытного. Многие говорили: зачем он нужен с такой дикцией. Художественный совет скорее был против, чем за. Но тем не менее в феврале 1965 года у доски объявлений стоял худой, сутулый, странный человек в очках, красном свитере с белыми крапинками (мухомор) и суконных брюках. Он совершенно не был похож на артиста. «Здравствуйте. Я — Ухарова». — «Я — Бурков. Мы завтра вместе вызываемся на репетицию». Он смотрел на меня и хитровато улыбался...

Я готовилась увидеть такого «картавого монстра» из провинции, а увидела интеллигента, похожего на библиотекаря. Любви с первого взгляда не было. Но сердце заколотилось почему-то, возникла материнская нежность, и это чувство не покидало до конца, до последних минут в больнице... Он пошел проводить меня до автобуса. Но я не уехала. Мы не расставались до позднего вечера. Мы говорили о «Маленьком принце». Позже мы играли вместе. Жора — Лис, я — Принц. Это было спектаклем в спектакле. Для нас.

Жора снимал тогда комнату в полуразвалившемся доме на Бауманской, где вскоре, очень неожиданно, предложил выйти за него замуж. Я без паузы сказала: «Да»...

Нам было здорово! Да, здорово, ходить пешком в театр, когда нет пятаков на метро, съесть вечером суп из пакета и выпить дешевого вина, а главное — говорить, говорить... Об искусстве, о жизни, о политике — обо всем...

...В 1966 году у нас родилась дочь Маша. Мы жили в общежитии, где прожили восемь лет, радостных, счастливых и трудных... Жору воспринимали как балагура, выпивоху и чудесного рассказчика... Его рассказы о собаке Динке и многие другие были просто концертными номерами...

Стали жить лучше, Жора начал сниматься, предложений было много. Появилась некоторая эйфория. Помню, как я ждала его со съемок фильма Сергея Соловьева «Семейное счастье», где он работал с замечательными актерами Анатолием Папановым и Катей Васильевой. Был первый день съемок, он должен был прийти днем, а появился после 12 ночи... Когда открыла дверь, застыла. Стоял Жора — в белом костюме, с тростью и канотье. Облокотившись на дверь и запрокинув голову, он произнес: «Ну что я говорил, я весь в белом, а вы в говне!»

...А потом наступил период самый страшный в нашей жизни. Он не выдерживал обрушившихся на него признания и популярности... Его подогревали, подливали, и закружилось. Эти годы стоили ему здоровья... Было, конечно, в это время и хорошее. Это встреча с Рязановым. «Зигзаг удачи», «Старики-разбойники». Они так на протяжении жизни и не расставались. Но Жора очень переживал, что все время снимался в эпизодах и маленьких ролях и что Эльдар Александрович не видел в нем своего героя. Только в последние дни жизни он получил долгожданный сценарий...

Последующие годы были очень насыщенными и интересными. Он знакомится с Ефремовым Олегом Николаевичем и уходит в «Современник». Там он был один сезон. Ефремов уходит во МХАТ, и Жора возвращается в театр Станиславского... Были признание, любовь зрителей, много интересных ролей...

Жору не покидала идея создания нового театрального движения. Его не приняли в театральный вуз в Москве, но он получил прекрасное самообразование, не выходил из библиотеки в Перми... С ним было интересно всем — и режиссерам, и рабочим сцены... Но по-настоящему хорошо он чувствовал себя только дома, в кабинете, со своими книгами. Все, о чем он мечтал, окружающими чаще всего воспринималось как утопия. Кто-то открыто говорил об этом, кто-то менял тему разговора.

Вот в это время Жора встретился с Василием Макаровичем Шукшиным... Я поняла: наконец-то пришел человек, который думает и живет по тем же правилам, что и Жора...

...Когда они уезжали на съемки последний раз вместе, я их провожала... Через несколько дней Василия Макарыча не стало. Я боялась увидеть Жору. Я слишком хорошо его знала и предполагала, что с ним будет. Приехав, почти сутки вообще ничего не говорил... С этого времени он был одержим идеей продолжать все, что задумывали с Васей...

«Месяц в кардиологии и месяц в санатории — это был первый и последний Жорин отдых в жизни»

...У Жоры было несколько микроинфарктов. Один из них он наверняка получил, играя Бутузова, когда спектакль «Так победим» посетил Брежнев. У Брежнева сломался слуховой аппарат, он ничего не слышал и громко разговаривал вместе с артистами. После слов Бутузова он говорил: «Я не слышу, а что он сказал, а почему все смеются?». В зале посмеивались, шушукались, потом просто стали смеяться. Актеры были в худшем положении. Особенно Жора. Я видела, как он побелел, как подошел к ложе, где сидел Брежнев, и начал говорить, но аппарат так и не починили, и все повторялось снова. Пришлось пережить неприятные моменты. Он ругался, не хотел быть больше шутом...

Когда ему наконец-то дали звание заслуженного артиста, Жора не столько радовался званию, сколько списку, в который попал. Рядом — Алла Пугачева. «Хороший список», — сказал он.

...Жора никогда не говорил о своем здоровье. Он к нам, домашним, нежно относился и, видимо, не хотел огорчать. Но я замечала, что он чаше стал отдыхать днем, меньше смеялся и все больше уходил в себя. Часто стал говорить о том, что не успеет ничего, мало времени осталось... Составляя план работы Центра культуры, которому дал имя Шукшина, оговаривал: «Даже если меня не будет...» Занимался только тем, что задумывали вместе с Шукшиным. Его творческие вечера и встречи со зрителями почти целиком были посвящены Шукшину...

Тяжелая премьера, хождение по кабинетам, что всегда трудно давалось, отсутствие понимающих людей в окружении. Все это привело к больнице. Заболевание сердца. Пролежал месяц в кардиологии и месяц в санатории. Это был первый и последний его отдых в жизни. Но и там он работал, встречался с людьми, подписывал документы, составлял планы, мечтал.

В театр он больше не вернулся, а Центр с огромным трудом, перед его смертью, был создан. Ему это удалось. Проектом номер один стояло: «Восстановление храма Христа Спасителя». Но когда он с этим пришел на телевидение, на него замахали руками. Было рано. Очень был расстроен... Сейчас храм стоит, и я рада: там частица и его мечты.

...Жора очень любил дом. И я старалась, чтобы эта любовь не проходила... Я не занималась своей карьерой и ходила за ним из театра в театр. Он был главным в моей жизни. Этим главным остается и сейчас...

Татьяна Ухарова (Буркова)

«Я хочу, чтобы каждый день душили меня слезы»

1958
...В детстве я ждал чего-то от жизни необыкновенного. Перед каждым праздником я видел, как взрослые готовятся к чему-то из ряда вон выходящему. Я заряжался, как электричеством, этим настроением от взрослых. Ждал, что вокруг меня все изменится, изменится что-то и во мне. Но проходил праздник... и снова обыкновенная жизнь. Какой-то обман!..

...Настоящая торжественность и радость приходят очень редко. Это я понял после...

1962
...У меня на глазах машина переехала собаку. Удивительно просто: бежала собака, какая-то породистая собака... она выбежала на середину дамбы, и ее подшиб, подмял грузовик с прицепом. Очень просто. Я пишу, у меня дрожит душа, и меня раздражают обыкновенные слова, которыми мне приходится передавать эту дрожь на бумаге. Я никогда не забуду крика этой собаки! Никогда!

Никогда не забуду другой собаки, которую переехал трамвай в ту спокойную будничную ночь в трамвайном парке. Я не забуду ту лошадь, которая стояла недалеко от нашего дома, у нее была сломана нога, я видел, как она повисла на коже, было видно белую кость и очень яркую красную кровь. Я не забуду, как метался голубь без головы, когда его переехала машина, как по всей улице долго летали и не успокаивались его перья. Я отлично помню мальчика, которого сшиб поезд, где-то на полустанке, посреди России, я помню его: он лежал в тамбуре, и от волнения — или это было на самом деле так — я не мог понять, где его руки, где ноги. Я помню его мать, помню ее крик звериный — горе мне, если я забуду этот материнский крик! — она шла вдоль поезда, а мы, медленно набирая скорость, обгоняли ее.

Я еще раз прошел мимо того места, где машина сбила собаку. Она сидела на дамбе живая. Около нее лежал кусок хлеба. Кто-то пожалел и бросил. Глаза! Глаза! Я хочу, чтобы ты всегда сидела, собака, на моем пути, чтобы каждый день душили меня слезы при виде твоих глаз, чтобы однажды я не выдержал и закричал на весь город, на весь мир от боли.

Я понял теперь много. Я понял, что такое искусство... понял главную суть искусства. Это — крик радости или крик боли...

1963
...Мне 30 лет... Ко мне люди идут за рецептами жизни, за правилами искусства. Как жить? Как творить?.. А в душе копится «ма-а-а-ма»... Перед матерью чувствую себя всегда ребенком. И никогда не пытаюсь стать перед ней взрослее.

Приехала мама. Как я и предполагал, ругается. Почему худой, почему прокуренный, почему мало сплю, почему мало ем. Дома появились кастрюльки, чашки, ведро, холодильник заполнился продуктами. Смешно. Сигареты от мамы прячу. Курю в театре. Как мальчишка. Очень не хочу ее расстраивать. Люблю ее. Очень...

...Вспомнил о том, как открыл в детстве, что такое смерть. Всю ночь плакал. До того было жалко родителей. О себе я еще не подумал. А вот что папа с мамой умрут — это трагедия. Весь в слезах уснул...

...Что-то происходит неладное. И в работе и в жизни. Я стал бояться ролей, появилась какая-то душевная и физическая дряблость, исчезли легкость и беззаботность. Раньше роли выходили у меня как-то сами собой, без труда, просто, без пота. И интересно. Сейчас... мне становится непривычно тоскливо на сцене, когда из зала на меня смотрит равнодушный — до жестокости, до садизма равнодушный — зритель. Больно, стыдно, тоскливо...

1970
...Сегодня на репетиции «Дна» (в московском «Современнике». — Ред.) рассказал несколько историй из своей жизни. Как всегда имел успех. И мне сейчас вдруг захотелось вспомнить... свои личные впечатления и переживания...

...Лет в 12—13 я сознательно искал толкучки, чтоб иметь возможность прижаться к женщинам. Особенно остро испытывал это желание весной. Женщины надевали тонкие крепдешиновые платья, и рука, «нечаянно» положенная между ягодиц, как будто прикасалась к голому телу...

...Похороны военного. Оркестр. Красноармейцы с винтовками. Я, завороженный, шел за ними до кладбища. Видел, как они стреляют. Потом сели на машины — уехали. Я заблудился на кладбище. Двор, мальчишка, большая собака. Ночевал. Утром меня нашли...

«Мне стыдно... Именно стыд заставляет меня развлекать и веселить всех. И талантлив я от стыда, а не от ума»

...Последнее время все чаще одолевают тоскливые мысли о будущем в театре «Современник». Очень боюсь остаться непонятым, непрочитанным. Боюсь, что меня втиснут в привычную для них типажность, и я стану рядовым комиком...

...Могу все! Хочу писать, ставить спектакли, играть роли. Все! Но в театре все рушится. В кино не находится режиссер, который бы поверил в меня и увидел бы меня... Писать не могу... Близкие мне люди хором хвалят меня, поют мне дифирамбы и мешают жить. Не понимают и не хотят понимать. Некогда им понимать. Некогда любить меня. Все слишком заняты собой. И нужен я им для них. Любое мое движение в себя воспринимается ими как кровная обида. Хочу быть свободным от эгоизма близких и друзей! И не могу. Они не дают...

1973
...Вот уже скоро месяц, как меня лечат от хронического алкоголизма. Лечат все. Начиная от жены и кончая доктором К., общепризнанным авторитетом на алкогольном фронте... Ужасно хочется причислить себя к избранным, к особого рода больным. С врачами я беседую сдержанно, всячески выгораживая себя и облагораживая свои запои... Лечить меня начали давно. Мать, Татьяна, друзья, враги и целая армия доброжелателей. Сейчас, когда я согласился с тем, что болен, они хором твердят: «Я же говорил(а)»...

1982
...Смерть Брежнева... На телеэкране на светло-розовом фоне возник (именно возник из ничего) скорбный и торжественный Кириллов (легендарный диктор Центрального телевидения СССР. — Ред.). Так вот закончилась первая стадия догадок, недоразумений, предположений... Состояние всего населения нашей страны можно выразить двумя словами: ожидание перемен... Одним словом, как это ни прискорбно говорить, смерти Брежнева в общем-то рады...

С ужасом думаю о переменах курса. Вдруг я выпаду из новой системы...

1987
...Добрый ли я? Многие скажут, что да, добрый. Причем очень многие. И знающие меня близко, и знающие меня по картинам. Тем более что мнение это авторитетно закреплено за мной самим Шукшиным. Все равно что звание получил... А все же должен сознаться, что это не так. Может быть, не совсем так... Просто мне стыдно. За что? За кого? А ни за что, ни за кого. Или за всех, за всех. Вот что роднит меня с большинством, вот что делает меня народным... Именно стыд заставляет меня быть постоянно веселым, заставляет развлекать и веселить всех... Стыд заставил меня и на сцену пойти. И талантлив я от стыда, а не от ума...

1988
...Иногда меня посещает беспричинный страх. Я думаю: а что, если я внезапно умру и не успею сделать запись о самом главном?!

«Как-то Шукшин спросил меня: «Ты знал, что будешь знаменитым?» — «Нет». — «А я знал»

1990
...Общение, дружба с Шукшиным стали для меня переломным моментом в жизни. Он заставлял серьезней и ответственней относиться к тому, чем занимаешься, торопил жить, заразил ощущением, что нет времени ждать, отсиживаться...

...Шукшин болезненно переживал ярлык деревенского писателя, «деревенщика». Страшно возмущался, когда его так называли: «Будто загнали в загон, мол, не высовывайся. В деревне 80 процентов населения раньше жило, ну сейчас поменьше, а все 100 процентов — оттуда, так ведь это все не деревня, а народ. Какие же мы деревенщики, мы — народные писатели», — сокрушался Шукшин.

Как-то он спросил меня: «Ты знал, что будешь знаменитым?» — «Нет». — «А я знал»... Он точно представлял, кем хочет быть, что сделать... Но сколь одержим был он в творчестве, столь же неправдоподобно беззащитен в жизни — перед ней робел, стеснялся... Не мог до конца поверить в сложившуюся систему, где таланты не открываются, а назначаются. Что до пенсии можно проходить в молодых. Что в классики надо загодя записываться в очередь... Но когда режиссировал, то это святое было — здесь его поле деятельности, тут он законодатель. При всей его мягкости — был вежлив с актерами, со всей съемочной группой — становился непреклонен в творчестве. Требовал знать текст буква в букву. Для него было важно и нужно снять точно. Даже если ошибался в выборе актера, особенно в начале работы, старался как-то незаметно отвести беду так, чтобы без ущерба делу и самому актеру, и все же не допустить чуждого вторжения. Прикрывал актера, отводил на второй план, «гасил» его. Уважал чужой труд, чужое творчество.

...Последнее время болел Степаном Разиным. Казалось, его разорвет от той могучей силы энергии души, таланта, которая скопилась и готова выплеснуться наружу, воплотиться в фильм (в 1965 году Шукшин начал писать киносценарий о восстании под предводительством Степана Разина. Впоследствии сценарий был переработан в роман «Я пришел дать вам волю». — Ред.). Был наполнен радостью, что не за горами суждено мечте сбыться.

Лида Федосеева — жена Василия Макаровича — рассказывала: когда он заканчивал роман, то последнюю главу ночью писал. «Просыпаюсь, четыре утра. Слышу, где-то ребенок рыдает. Я на кухню, гляжу: Вася плачет. Спрашиваю: что случилось?» — «Такого мужика загубили, сволочи»...

...Однажды я рассказал Василию Макаровичу, как в детстве чуть не умер.

В 1939 г. отец, мама и я, счастливая семья, сплавали на пароходе «Вячеслав Молотов» из Перми в Астрахань и обратно. Плавание было сказочное для меня. Но на обратном пути я заболел брюшным тифом, и меня еле довезли. Положили в детскую больницу... Мать дневала и ночевала около больницы. У меня началось заражение крови, начали меня резать, оперировать без наркоза, боялись за сердце, что ли. Сделали шесть операций. Готовились к седьмой. Лежал я уже в палате смертников...

На операции возили в дореволюционной коляске, на лошади, и вот мать моя подкупила медсестру (принесла ей несколько пачек папирос) и вместо нее повезла меня на операцию. Внесла. Хирург пошутил: «Надо же, живой! Когда ж он помрет-то?» Вот тут-то моя мать и взялась за него... Меня под расписку отдали матери, и она меня выходила травами и любовью...

Рассказывал я смешно, весело. Но В. М. слушал страдальчески, глаза увлажнились: «Знаешь, почему мы с тобой талантливы? Мы — дети любви».

«В последние дни жизни Василия Макаровича я был у него чем-то наподобие магнитофона: не успевая зафиксировать мысли, он рассчитывал на мою память»

...В мае 1974 года актеры съезжались на Дон. Началась работа над фильмом «Они сражались за Родину»... Съемки предполагались именно там, где разворачивались события, описанные в романе. Место указал сам автор, М. А. Шолохов. Шли дожди, дороги размыло, да их и не было на подступах к месту назначения. Добирались долго, сутками. Измучились. На берегу Дона стоял теплоход «Дунай». Актеров разместили в каютах первого класса. У всех было какое-то праздничное, возбужденное настроение... Будто еще немного — и начнется путешествие, круиз по родным местам, по России...

...Шли дни, шли изнуряющие съемки. После съемок мы долго не засыпали, шептались то в каюте, то на палубе при ясной луне. Теплоход стоял на одном месте. А мне казалось, что мы с Василием Макаровичем все время куда-то плывем: в прошлое, в будущее, просто в жизнь...

...Шукшин любил анекдоты, но почему-то не умел их рассказывать. Как-то они получались у него вялыми... Он рассказывал мне анекдот, а потом, когда я рассказывал его друзьям, общим знакомым, он слушал и хохотал так, будто слышал впервые...

В. М. не нравилось мое имя «Жора»: говорил, что в нем есть что-то такое приблатненное. Как только он меня ни называл! Все искал какой-то приемлемый для него вариант: Георгий, и Егор, и Егорий, и все как-то не приживались. И вот однажды он постучался в каюту и говорит: «Джорджоне, к вам можно?»...И что вы думаете, прилипло имя! Все, кто был в съемочной группе, так и зовут меня Джорджоне.

Теперь я отчетливо понимаю, в моей жизни было счастье: дружба с Василием Макаровичем... Мы вместе думали, в какую сторону дальше идти... у нас стал созревать план создания своего театра. Смешно говорить об этом, но мы даже придумали его рабочее название — Русский национальный театр.

...Шли последние дни съемок «Они сражались за Родину». Хотелось сделать как можно лучше... А мысли — о Разине. К новой работе предстояло приступать тотчас. Шукшин волновался, без конца говорил о картине. И я у него был чем-то наподобие магнитофона: не успевая зафиксировать мысли, он рассчитывал на мою память. И вел бесконечный спор с собой, в чем-то утверждался, от чего-то отрекался... Мне была предназначена трудная роль: образ Матвея Иванова, философа, написан сильно, колоритно. «Готовься. 70 процентов картины нам с тобой тянуть. Физически готовься... А ты вообще-то способен до конца расшифроваться?..» Это его любимое слово — «расшифроваться»...

...При нем всегда была тетрадочка, Шукшин с ней не расставался, писал каждую свободную минуту. Я видел его рукописи: ни единой помарки, будто диктант писал. Только по лицу, по воспаленным глазам догадываешься, какой внутренней работы стоило ему это чистописание...

...Не выносил пустых разговоров. Когда «почитатели таланта» приставали с расспросами, — злился, замыкался. Приходилось брать непрошеного интервьюера на себя — служить громоотводом. Он не встревал, хотя слушал. После ухода подводил итог беседы...

...Помню, в перерыве между съемками Шукшин собрался к Михаилу Шолохову и взял меня с собой. В машине был хмур, с высокими районными особами, сопровождавшими нас, почти не разговаривал. На заманчивое предложение «выпить-закусить» отнекивался. А мне при удобном случае с горьким самоутверждением проронил: «Нет, не они, не они поводыри, не они наставники народные, а мы, писатели. Я должен, должен Шолохову кое-что сказать...»

На приеме за столом Василий Шукшин поднял тост. Прямо глядя в глаза большому писателю, побледнев, сказал: «Не удержали мы нацию, нам ее еще предстоит собрать». Шолохов... так же серьезно глянул ему в глаза и ответил: «За Васю Шукшина, собирателя земли русской».

...Шукшин жил в диком напряжении, будто все время куда-то торопился. Непрерывно пил кофе, курил, к концу работы сильно уставал и буквально на глазах сникал. Писал по ночам, при закрытых окнах, чтоб мошка не налетала...

Как-то выдалось несколько свободных дней, и мы отправились в Москву. Обратно договорились возвращаться вместе. Условились встретиться у магазина «Журналист», что на проспекте Мира. В назначенный час прихожу — он уже на месте. Стоит возле машины, курит и плачет. «Ты чего, — спрашиваю, — стряслось что?» — «Да так, девок жалко, боюсь за них». — «А что с ними случится?» — «Не знаю. Пришли вот провожать. Стоят, как два штыка, уходить не хотят. Попрощались уже, я их гоню, а они стоят, не уходят». По его лицу текли слезы. Будто знал, что в последний раз видит дочерей Машу и Ольгу.

Все чаще жаловался на ноги. Я видел, как ему трудно ходить, как тяжко дается даже небольшое расстояние — от пристани на Дону до площадки.

В последний вечер выглядел усталым, вялым, все не хотел уходить из моей каюты — жаждал выговориться. Вдруг замолкал надолго. Будто вслушивался в еще не высказанные слова. Или принимался читать куски из повести «А поутру они проснулись» — как раз завершал работу над ней...

...Меня не покидает ощущение, будто все эти годы мы жили эмигрантами в своей стране. В чудовищной лжи, когда черное выдавалось за белое, белое за черное. Жили, по-настоящему не зная размеров наваливающейся беды. Только сердце у таких людей, как Шукшин, болело. И ушли многие прежде своего века...

«Боюсь, не выбраться мне отсюда в ближайшее время. Снова лечить начали...»

...Друзей у меня нет. Единственный друг, который у меня был, ушел из жизни много лет назад... Писать мне сейчас некому. Я не пишу. Пока что. Пока не понял, что адрес, по которому я могу писать свои сокровенные письма, один — могила. Моего единственного друга Василия Макаровича Шукшина...

...Я всю жизнь скрывал, что я «маменькин сынок». Мне было стыдно сознаться в этом. Ведь я страдал из-за всяких пустяков... Из-за попавшей под трамвай собаки или раздавленного машиной голубя. До сих пор помню уроки матери: я рыдаю над судьбой Муму, а счастливая от моих слез мать «добивает» меня, читает дальше... Но однажды Шукшин сознался мне, что он тоже «маменькин сынок». Что же это такое? В ребенка каким-то только матери известным способом поселяются страдание и мечта...

...Отчего я так мучительно переживаю разрыв с Родиной? Здесь, в центре Москвы?! Живу не в Америке, не в Австралии, не на Гавайских островах, а тоскую по Родине так, как будто я разлучен с нею навеки. Существует огромная, необъятная и неуправляемая страна, я родился и вырос в этой стране и обречен вечно страдать и мучиться от невозможности чтолибо сделать для нее. Лишь смерть обнаружит, чего я стоил для Родины...

...Лежу в институте кардиологии. Почувствовал себя хуже. И врачи зацокали языками: что-то я нарушил в их планах, стал подводить. И наступило отчуждение, даже обида. Срываю план поставок, подвожу смежников. Подозрения мои усиливаются: из меня делали нечто показательное (имя-то популярное), но не получается. Боюсь, не выбраться мне отсюда в ближайшее время.

...Снова лечить начали... Весь день вчера прошел под нарастающим раздражением, а тут еще нацепили на меня американскую аппаратуру, регистрирующую состояние сердца...

Я знаю, что умру, как все, что не буду жить вечно ни буквально, ни в переносном смысле. Обидно только, что опыт приходит к старости, когда нет уже тех сил и энергии, что в молодости. И самое грустное в том, что под старость поймешь, как по-настоящему жить нужно, а возможности «переиграть» снова жизнь уже нет...