Легендарная пани Моника из «Кабачка «13 стульев», трогательная невеста Деточкина—Смоктуновского Люба в «Берегись автомобиля», колоритная Парася в «Трембите» и Суздалева в «Стариках-разбойниках», мать майора Васильева—Миронова в «Невероятных приключениях итальянцев в России», наконец, бесспорная прима московского Театра сатиры — это все Ольга Аросева. Недавно российское издательство «Зебра Е» (издательская группа «АСТ») выпустило мемуары Ольги Александровны — «Без грима на бис». Предлагаем вам фрагменты этой книги.
«Первые свои шаги по земле я сделала в Швеции, а ген театра проснулся во мне в Праге»
Родители зачали меня в Париже, в знаменитом посольском особняке на Рю де Грепель... Мой отец — известный большевик, один из руководителей Московского революционного восстания в 1917-м, а затем крупный советский дипломат Александр Яковлевич Аросев — работал в Париже послом, или, как тогда говорили, полномочным представителем СССР... Потом его назначили послом в Швецию, еще до знаменитой большевистской «феминистки», жрицы свободной любви, Александры Коллонтай. Из Стокгольма — по внезапной, безумной любви к другому человеку — мама от отца и уехала. Кругом виноватая, требовать и ставить условия она не могла. Отец сам захотел воспитывать нас. И первые свои шаги по земле я сделала в Швеции...
А ген театра впервые проснулся во мне в Праге. Этот ген — тоже от отца... Он даже на официальных приемах в те строгие, жестко подконтрольные времена пел и вдохновенно долго читал гостям стихи русских поэтов, рассказы Чехова и Зощенко. Я тоже была постоянным «выступальщиком» — на посольских концертах для сотрудников...
Рядом с посольством находился известный Театр на Виноградах. Туда в 1930-е годы привез молодой театральный реформатор, пламенный коммунист Бертольд Брехт свою знаменитую «Трехгрошовую оперу». Заядлый театрал, отец, конечно, отправился на спектакль и прихватил нас, троих дочек. Последствия оказались плачевными. Я и моя подружка-чешка из хороших, новых платьев нарезали лохмотья, совсем такие, как у жуликов — оборванцев мистера Пичема. Переоделись и отправились просить милостыню. Из нас двоих более красноречивая, я рассказывала душераздирающую историю о том, что мама нас бросила, а папа занят и денег не дает... — почти автобиографию... Сердобольные горожане останавливались, удивляясь, отчего две милые крошки в таком жалком виде вынуждены побираться на холодной улице...
История о том, что дочка советского посла переоделась нищенкой и просит милостыню на улицах Праги, попала в газеты... Прочитав скандальную информацию, отец сел за стол и схватился руками за голову: «Боже мой, за что мне все это?..»
В это же время случилась другая «театральная» история. Когда Гитлер в Германии рвался к власти и в Чехии начались массовые демонстрации, мы с сестрами ввинтились в толпу взрослых и тоже пошли в колонне, выкрикивая антифашистские лозунги. В конце концов нас забрали в полицию, и мы снова попали на страницы газет. Корреспонденты уже без шуток спрашивали: «Что, собственно, позволяют себе в лояльной по отношению к немцам Чехословакии дочери советского посла?» И опять папа сидел за столом, обхватив голову руками...
...В Праге я пошла в первый класс. Преподавание велось на немецком, поэтому немецкий в детстве я знала лучше русского... Каждое утро школьники начинали молитвой. Отец объяснил: «Мы — советские... вставать на молитву не должны». Два дня я и не вставала. Все молились и смотрели на меня, сидевшую. Было неловко и стыдно. На третий день я встала вместе со всеми. Отец об этом не узнал... В 1933 году мы вернулись в Москву...
«Мой отец вез мозг умершего Ленина в Москву»
Через нашу просторную, гостеприимную квартиру в Доме на Набережной, где жили ответственные партийные работники и важные зарубежные гости, переливался поток людей... Из гостей помню тезку отца — Александра Яковлевича Таирова с Алисой Коонен (советский режиссер, основатель и руководитель Камерного театра и его жена, актриса этого театра, одна из любимых учениц Станиславского. — Ред.)... Помню молодого красавца Бориса Ливанова (известный актер и режиссер, отец Василия Ливанова. — Ред.), гиганта, с ослепительной улыбкой, озорного, веселого, всегда с новыми театральными историями и анекдотами. Бывал в гостях и тогдашний нарком иностранных дел Литвинов. Его жена Айви, англичанка, приходила с живой козочкой. Поражая прохожих, словно Эсмеральда, прогуливала свою козочку по улице.
Респектабельный, холеный, элегантный, полный достоинства, сиживал за столом Владимир Иванович Немирович-Данченко... Близилось 20-летие Октябрьской революции, и во МХАТе думали о том, как показать на сцене живого Ленина. А отец Ленина знал лично... Он, кстати, вез мозг умершего вождя в Москву, держал в руках запаянную коробку. Он же был первым собирателем ленинского архива в Кремле, составил первую научную биографию вождя...
...По воскресеньям звонил Вячеслав Михайлович Молотов, иногда присылал свою большую правительственную машину, и мы отправлялись на его госдачу — поблизости от элитного и прежде, и теперь санатория «Сосны»...
...Молотов (это не настоящая, а партийная, революционная фамилия. Отцом Вячеслава Михайловича был судовладелец Скрябин) все годы учебы в казанском реальном училище прожил в семье Аросевых. Они с отцом вместе организовали в Казани первую ячейку РСДРП из четверых мальчиков-подростков. В классе, на уроке, их обоих и арестовали. Начались ссылки, побеги...
Полина Семеновна — еврейка из захолустного белорусского местечка. Молотов увидел ее на какой-то конференции и влюбился без памяти... Ни братья, ни сестры Вячеслава Михайловича еврейку-жену, да еще провинциалку, не приняли. Зато всем сердцем ее приняла и стала защищать моя молодая мама! Жемчужина никогда этого не забывала. После ареста и расстрела моего отца она, в отличие от своего высокопоставленного мужа, не отказалась от семьи врага народа Аросева, помогала чем могла...
«Сталин был насмешливо церемонен, называл меня, девятилетнюю, на «вы»
В том же 1935 году состоялась моя «историческая встреча» со Сталиным на авиационном параде в Тушино... Мы с сестрой Еленой и отец находились то ли прямо на поле, то ли в павильоне для почетных гостей. Я узнала стоявших рядом Ворошилова, Андреева, Кагановича... Взрослые дяди, даже низенький, курносый, с улыбкой от уха до уха, круглый Хрущев в кепке и габардиновом плаще, казались мне высокими: я ничего не могла рассмотреть из-за их спин...
Вдруг рядом раздался голос с сильным восточным акцентом: «Что же вы, большие, встали, а маленьким девочкам ничего не видно? Чьи это девочки? Аросева?» Человек в солдатской шинели и фуражке защитного цвета шел Продолжение. Начало на стр. 41 сквозь толпу, люди перед ним немедленно расступались. Мы с сестрой узнали Сталина. Он взял меня и Лену за руки и повел в первый ряд зрителей. Поле и небо открылись, и стало все прекрасно видно. Мы смотрели и разговаривали. Сталин был насмешливо церемонен, называл меня, девятилетнюю, на «вы»...
Он вдруг наклонился ко мне и говорит: «Разрешите мне, Оля, закурить?» Я смутилась и молчу, а все вокруг смеются. Он улыбается: «У меня тоже есть девочка, Светлана, ей столько лет, сколько вам. Она мне всегда разрешает курить, когда я у нее спрашиваю». Я покраснела вся, а потом сказала: «Можно», и Сталин закурил...
...Пока мы разговаривали, выяснилось, что родились мы с вождем в один день. Сталин пошутил, что мы, следовательно, ровесники и будем праздновать ближайший день рождения вместе. Я восприняла это всерьез...
21 декабря, не сказав дома ни слова, на сэкономленные деньги я купила огромную голубую гортензию в горшке, попросила завернуть покрасивее в несколько слоев бумаги, так как стояли сильные морозы, и отправилась в Кремль... Немедленно выскочила из будки охрана и выхватила у меня из рук пухлый сверток с гортензией.
«Куда? К кому? Зачем? Что в бумаге?!» — «К Иосифу Виссарионовичу, — отвечала я. — Он меня пригласил. У нас общий день рождения. Мы — ровесники». А они все мнут сверток, срывают бумагу, тыкают чем-то острым в горшок. Того гляди, сломают мою прекрасную гортензию. Я закричала, и они кричат. Наконец, что-то уразумев из моих воплей, старший охранник побежал дозваниваться и вернулся успокоенный, улыбающийся. Сказал, что Иосиф Виссарионович очень благодарит, но извиняется, так как принять меня не может: сильно занят. А цветок охрана пообещала передать.
Дома отец, которому я рассказала о визите, опять схватился от моих «подвигов» за голову, но не бушевал, не кричал, как обычно, а сидел неподвижно и смотрел на меня с ужасом в глазах. Ведь он-то знал уже, что я могла не вернуться...
«Не дожидаясь собственного ареста, отец велел шоферу ехать на Лубянку. Оттуда он уже не вернулся»
В последние годы отец регулярно писал... Предвидя и опережая события, он спрятал свои «Дневники» не у московских друзей, а в Ленинграде — у сестры, актрисы Александрийского театра. После его ареста жилье Августы Яковлевны обыскивали много раз, но ничего не находили... Уже работая в Ленинградском театре комедии, я часто бывала у тетки, проходила к ее комнате через бесконечный полутемный коридор. Старый сундук загораживал движение... В 1956 году из этого ничейного коридорного сундука, на который при обыске никто не обращал внимания, с самого дна были извлечены папины тетради...
Я взяла путевку в дом творчества кинематографистов «Репино» на берегу Финского залива и там неделю, почти не засыпая, читала папину исповедь... В ту неделю я почти ослепла от его почерка и от слез...
Из дневника отца
9 ноября 1932 года. «Утром пришел к Ворошилову. Его нет — экстренно вышел. Иду к Молотову. Он встречает меня на лестнице... спешит, напяливая наспех пальто... Через два часа все стало известно.
Вчера был товарищеский ужин у Ворошилова. Жена Сталина Аллилуева была весела, симпатична, как всегда... В час или два ночи она, Сталин, Калинин ушли. Она пошла домой, а Сталин и Калинин решили проехаться по Москве. Вернулся Сталин поздно, часа в три. Заглянул в комнату Аллилуевой. Она спит. Ушел и он. В восемь часов домработница будит Аллилуеву. Она не реагирует. Работница открыла одеяло. Аллилуева мертва. Одна рука откинута, другая окоченела в сжатии маленького металлического револьвера, дулом направленного в сердце.
Работница позвонила Енукидзе. Тот вызвал Молотова и Ворошилова. Они пришли к Сталину, разбудили его... Ответственные и неответственные работники партии убеждали друг друга, что она умерла. Почти все знали, однако, истину...»
Многое прочитывается между строк в этой записи. Например, рождение легенды о естественной смерти Надежды Сергеевны Аллилуевой, которую якобы погубил приступ аппендицита, когда муж, Сталин, находился на даче... Чтобы снять малейшую тень подозрения с вождя, разошлют по лагерям всю кремлевскую обслугу, видевшую, что не на даче, а дома находился Сталин в ту страшную ночь...
13 августа 1936 года: «...Мысль всех моих мыслей — мысль о смерти... Не знаю, много ли мне осталось, но со всей энергией я решил оборвать такую жизнь. Теперь жду, что ответит мне Сталин. Письмо к Сталину я отправил в адрес Вячи... (Молотова. — Ред.)
...Прочла и завещание отца, оставленное нам, дочерям, и сыну Дмитрию:
«Прежде всего, дети, не живите так, как я. Я был недостаточно смел по отношению к самому себе. Чувствуя большие артистические силы (делать литературу, играть на сцене), я как-то мял это в себе и стеснялся...
...Прошу вас, дети, развертывать свои таланты и способности вовсю и на глазах всех. Стесняться надо, скромным быть следует, но не чересчур, не дико... Доверяйте коллективу и проверяйте себя через коллектив... Но растворяться в обществе и становиться бесцветносерым тоже не надо... И будьте всегда до жестокости откровенны с самими собой».
...В июне 1937 года меня отправили в пионерский лагерь... Отец с женой Гертрудой, сыном Митей и Еленой поехали отдыхать на Финский залив. Мачеху там и арестовали... В ту же ночь папа с Еленой вернулись «Красной стрелой» в Москву...
Сразу по приезде отец позвонил Молотову: «Вяча, я прошу тебя сказать, что мне делать». Молотов повесил трубку. Отец снова набрал номер: «Вяча, прошу тебя... Ответь: что мне делать? Говори... Я же слышу твое дыхание...» Трубка снова была повешена. Так повторялось несколько раз... На какой-то звонок Молотов наконец отозвался. Произнес только два слова: «Устраивай детей». Отец отошел от телефона и сказал: «Это все»... Он не стал дожидаться собственного ареста. Посадил в машину свою секретаршу и велел шоферу ехать на Лубянку... От Ежова, которого знал еще с гражданской войны, папа уже не вернулся... Книга бытия моего отца захлопнулась на 48-м году жизни...
«Мою старшую сестру заставили публично отречься от отца. Она очень плакала, но отреклась...»
...За мной в пионерский лагерь приехал кто-то из родственников и забрал в том, в чем я была: в сатиновых шароварах, майке, панамке и пионерском галстуке... Все вещи остались в отцовской квартире. Остался и мой очень хороший велосипед, который папа привез из-за границы. И я отправилась в наш подъезд...
Сказала вахтеру, что пришла за своим велосипедом (он стоял в специальной комнате на первом этаже, рядом с вахтой). Вахтер страшно испугался и стал просить: «Девочка, уходи, ради Бога, уходи... Бери, бери, только уходи скорее...» Со спущенными шинами я пешком отправилась через всю Москву к маме... Дошла, но сил подняться на четвертый этаж уже не было. Кричу снизу: «Мама! Мама! Я велосипед сама не могу поднять». Она в окно высунулась: «Где ты взяла?»— «Я дома была». — «Как дома? Где дома?» И она, бедняга, выскочила, вырвала у меня из рук велосипед... и побежала в НКВД сдавать его и просить прощения: «Девочка не знала, что нельзя... Ей только 12...»
Мою старшую сестру, Наташу, к тому времени уже комсомолку, заставили публично отречься от отца. Она очень плакала, но отреклась... Меня принимали в комсомол через два года и в другой школе. И тоже предложили отказаться от отца. Я сказала: «Нет, не буду отказываться и в комсомол не пойду»... Так я никогда в комсомоле и не состояла. И всю жизнь носила фамилию врага народа — моего отца.
Поскольку папа все не возвращался, я решила написать письмо Сталину, напомнить ему, что мы с ним — хорошие знакомые... и что он должен разобраться и помочь. Подписалась: «С пионерским приветом. Оля Аросева».
Получила ответ: «Дорогая Олечка! Дело Вашего отца будет пересмотрено и Вам своевременно сообщат...» Подписал не Сталин, но во мне загорелась безумная и радостная надежда... Следующее, составленное по всей форме письмо пришло из военной прокуратуры: «Уважаемая товарищ Аросева! (Это мне — 12-летней!) Дело Вашего отца пересмотрено. Приговор оставлен в силе». А приговор был — 10 лет без права переписки.
Я не знала тогда, что это означало расстрел. И приготовилась ждать долго. Ровно через десять лет, в 1947 году, уже работая в Ленинградском театре комедии, я написала на Лубянку просьбу дать точный адрес отца, поскольку срок его заключения закончился и я, дочь, желаю вступить с ним в переписку. Ответа не последовало... Я продолжала ждать еще десять лет... И даже в 1955-м, получив справку о посмертной реабилитации отца ввиду «отсутствия состава преступления», все-таки боялась поверить...
Только в 1997 году, когда мне в руки дали папино «дело», я увидела протокол суда от 8 февраля 1938 года: «Ни в чем виновным Аросев А. Я. себя не признал». Приговор — расстрел. И справка о приведении приговора в исполнение. А еще — написанные рукой отца три одинаковых письма, адресованные правительству: «Прошу не трогать моих ни в чем не повинных детей и дать им возможность получить образование»...
Все, что осталось от папы, — это «Дневники», из которых мы уже взрослыми узнали о последних трагических днях его жизни. Осталось имя на памятнике, вставили на кладбище рядом с маминым камнем, и остались мы, его дети, выполнившие его завещание: Наташа стала литератором, Лена и я — актрисами...
«Полина Жемчужина рассказала мне, как Молотов по приказу Сталина с ней развелся»
…В справке о реабилитации папы — стандартной, какую давали всем, с записью «умер в местах заключения» и словами об отсутствии состава преступления — дата смерти была указана 18 февраля 1945 года. Конечно, я в это не поверила... Следователь, который меня принимал, объяснил: если бы ставили подлинную дату, пришлось бы 1937-м и 1938-м годом метить смерти миллионов людей.
Я решила написать письмо Молотову и вложить в конверт копию этой справки. Мне очень хотелось знать, почувствует ли он стыд, переменится ли в лице, прочитав, что ближайший его друг, для спасения которого он и пальцем не шевельнул, погиб безвинно. И уже совсем по-настоящему хотелось, чтобы о горькой и запоздалой нашей радости узнала мамина верная подруга Полина Семеновна Жемчужина, в конце 1940-х годов сосланная за «сионизм» и возвратившаяся в Москву сразу же после смерти Сталина...
...Адрес я указала коротко: «Москва. Кремль. Молотову». Написала Молотову несколько строчек: «Уважаемый Вячеслав Михайлович! Вам небезынтересно будет узнать, что ваш школьный друг ни в чем не виноват. Оля Аросева»...
Полина Семеновна немедленно разыскала меня, позвонила: «Возьми всех, кто есть, и приезжайте, я пошлю машину»... Приехали. По специально заказанным Жемчужиной пропускам, после внимательного осмотра нас и наших бумаг охраной вошли в Кремль, в знакомом здании поднялись на второй этаж. В прихожей Полина Семеновна обняла меня и долго не выпускала из объятий. А потом появился Молотов... Почему-то с моим письмом в руках...
Поздоровались. Прошли в огромную столовую, где уже был накрыт богатый стол. Молотов заговорил, как прежде, окая, чуть заикаясь: «Вот, прочел... Да... да... Отсутствие состава преступления... 1937-й... Долгонько, долгонько разбирались...» И больше ничего не сказал... Почувствовав неловкость, быстро заговорила Полина. О себе, о своей ссылке, о том, как ее отправили в Караганду под чужим именем. Как Молотов по приказу Сталина с ней развелся и как она молила, чтобы ей разрешили хоть кошку в мазанке-хибаре завести…
Существует немало версий, за что Сталин посадил жену ближайшего соратника. Сама же Полина Семеновна рассказала мне, что общалась с приехавшей в Советский Союз Голдой Меир, премьер-министром образованного в 1948 году Израиля, старалась как-то помочь, когда Сталин отказал государству в финансовой поддержке.
На следствии Жемчужина отрицала, что была на той встрече в московской синагоге, где присутствовала Голда Меир и где русские евреи собирали щедрые пожертвования для израильтян. Но я сама слышала, как Полина Семеновна рассказывала моей маме: «Я положила на поднос все, что на мне было: и перстень, и серьги с бриллиантами...» Мама ужасалась: «Полина, ты с ума сошла!.. Ведь ты жена крупного государственного деятеля!» А Жемчужина ей ответила с достоинством и спокойно: «Прежде всего я дочь своего народа». Эти слова я очень хорошо запомнила...
Были многочасовые допросы на Лубянке... Но признания, что Молотов жену покрывал, лубянские следователи так от нее и не добились... В сущности, она его спасла от гибели...
За обедом я заметила, как много и жадно ест Полина Семеновна, в моей детской памяти — привередливая малоежка. Поймав мой взгляд, она объяснила: «Никак не могу наесться, ворую со стола, кладу себе под подушку, а ночью ем...» Спросила о маме — о своей подруге... Не знала, что мама умерла. Последовало долгое молчание... Захотела узнать, как все произошло... Я рассказала об инсультах, параличе правой стороны и о том, что жить с мамой и сестрой я, к сожалению, не могла — в 11-метровке, поэтому лишь приезжала каждый день.
«Почему же ты не обратилась к Вячеславу?» — спросила Жемчужина. Я обращалась через брата Молотова, композитора Нолинского, но он взять письмо отказался... Просила рассказать о моем положении Молотову устно, чтобы хоть чуть-чуть увеличили жилплощадь и я могла воссоединиться с мамой и ухаживать за ней... Но и на эту просьбу ответа не последовало.
И тут Полина как закричит на любимого мужа: «Где у вас сердце?! Жена твоего первого, лучшего друга умирала! Какие же вы мертвые, страшные люди! Какие негодяи!..» А он, как всегда, хранил молчание и потом как-то незаметно исчез из-за стола... Полина, успокоившись, принялась оправдывать его, объяснять, что и тогда, и теперь... Молотов не мог не только за моего отца заступиться, но и в ее защиту слова не произнес, даже с родной дочерью об опальной жене не говорил. Лишь когда Сталина не стало, после первого заседания Политбюро попросил Берию: «Верните Полину...»
В следующий раз я пришла к Полине Семеновне на улицу Грановского, куда их переселили из Кремля, когда Молотова исключили из партии за принадлежность к антипартийной группировке... Никакая охрана в подъезде уже не стояла, и никто пропусков у меня не спрашивал... Никаких кремлевских разносолов и изысков на этот раз на столе не было... Полина Семеновна угощала тем, что настряпала сама... У Молотова возле тарелки с супом лежала очищенная луковка и несколько долек чеснока, и он ими аппетитно хрупал.
...В тот памятный день, затянувшийся до поздней ночи, молчун Молотов, всегда опасавшийся лишнее слово сказать, говорил об отце много, подробно и очень хорошо: «Слишком смелый Саша был, поступал как хотел, ни с кем не советуясь... И мнение собственное обо всем имел... Этого было нельзя»...
Когда мы остались с Полиной одни, я ее спросила: «Как вы сегодня живете, после всего, что с Вячеславом Михайловичем случилось?» Она рассмеялась: «Представляешь, Оля, я же член партии, старая коммунистка, у меня пенсия 120 рублей... А Вячу из партии исключили... Так что сегодня я его содержу...»
...Жемчужина умерла раньше своего мужа… На похоронах было очень много народу — и ее, и его друзей. Я узнала Микояна, внука Сталина, подполковника Джугашвили, очень похожего на деда. Старенький Булганин (министр обороны, а затем Председатель Совета Министров СССР, маршал. — Ред.) в штатском, а не в генеральской форме, спрашивал: «Выпить, выпить-то дадут? Куда ехать?»
...Когда Молотову исполнилось 85, я позвонила поздравить его...
— С чем ты меня поздравляешь? — переспросил.
— Как с чем? Ведь вам 85 лет! Такая годовщина!..
— Да чего хорошего?.. Когда жизнь бесполезная, она в тягость, и радости от нее никакой.
Потом мы хоронили его. Из-за репетиций я вовремя не успела на кладбище, пришла прямо на поминки... Протиснулась к его дочери Светке... Позже тихо, шепотом спрашиваю: «Отец что-нибудь оставил? Успел написать воспоминания?.. Света мне тихонько так, на ухо отвечает: «Что ты, Оля! В ту же секунду, как он умер, они приехали, квартиру опечатали, и дачу в Жуковке опечатали, и все бумаги с собой взяли. Еле упросила парадный форменный мундир мне на память оставить.
Его похоронили в могиле у Полины. После отца с матерью недолго прожила и Света. Скоропостижно умерла... Со смертью Светланы кончилась для меня семья Молотовых.
«Ахматова произвела на меня странное впечатление»
...Две великие женщины подарили мне радость общения с ними — Раневская и Ахматова...
Фаина Георгиевна, приехав после войны в Ленинград на съемки «Золушки», где изумительно сыграла злую мачеху, пригласила меня к себе в номер в «Асторию». Расспрашивала, как у меня идут дела, и вдруг, разглядев, во что я одета и обута, как закричит: «Господи, в какой ты обуви?! Я сейчас же позвоню Акимову (знаменитый советский режиссер и художник, возглавлявший Ленинградский театр комедии. — Ред.)». Набрала номер и говорит в трубку, медленно растягивая гласные, чуть заикаясь от ужаса и жалости ко мне: «Николай Павлович... пришла Лелечка... она совершенно промокла... Она в такой обуви... Дайте ей ордер на галоши...» Я ее начала толкать, дергать, шиплю: «Какой ордер?! Пусть он роль лучше даст!» Она: «Лелечка говорит, что ей ордер на галоши не надо, что лучше ей роль дать...»
Тогда открылись в Ленинграде первые после войны коммерческие магазины. Фаина Георгиевна покупала для меня слоеные мясные пирожки, наподобие нынешних круассанов, клала в пакетик и заносила в театр...
От ее доверчивости я приходила в восторг... Вот является пожилая дама. Называет себя гимназической подругой Раневской. Оборванная, в жутком пальто. И Фаина прямо при мне отдает ей свою шубу. Я говорю: «Фаина Георгиевна, а вы в чем поедете из Ленинграда в Москву?» Отвечает: «У меня очень теплый халат». И ведь уехала в халате на «Красной стреле», в международном вагоне...
Получив последнюю часть гонорара за «Золушку», Раневская решила сделать всем своим ленинградским подругам банкет. Попросила меня купить на Невском колбасы, ветчины, сыра, батонов и, срезав с них корочки так, чтобы бутерброды квадратные получились, намазать ломтики маслом... Я пришла к ней в «Асторию» за деньгами, а у нее сидит Анна Ахматова… Фаина Георгиевна банкет в «Астории» устраивала именно для нее — хотела поддержать после известного ждановского постановления (Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград», оболгавшее Ахматову и Зощенко и закрывшее перед ними двери журналов. — Ред.).
Ахматова произвела на меня странное впечатление. Она была в ботах. И вещи на ней были не то чтобы старомодные, а какие-то неряшливые, словно доставшиеся ей из прошлого времени. И чулки спущены. Но величавость, несмотря ни на что, оставалась... Раневская меня представляет: «Это Олечка Аросева, дочка известного дипломата. Ее мама мне помогала — через Полину Молотову — с квартирой в Москве». Обращаясь ко мне: «А ты, Леля, знаешь, кто это?.. Ты стихи Ахматовой читала?..» — «Да, конечно...» — «Прочти Анне Андреевне. Будешь потом говорить, что сама Ахматова слушала тебя...»
И вот в меня какой-то бес вселился. До сих пор не могу объяснить своего хулиганства, но я встала в позу и принялась читать: «Ты жива еще, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет...» Наступила могильная тишина. Потом Фаина Георгиевна сказала, задумчиво и словно бы мне сострадая: «У нее такая интеллигентная мама, по-французски говорит...» И все. И больше ничего. А я как заору: «Ой, я спутала, спутала! Я сейчас вам прочту...» Какое-то одно стихотворение всплыло в памяти...
Потом они отправились в театр, и Раневская дала мне последние указания: все нарезать должным образом, а корочки и ключ отдать дежурной по этажу... Через день благодарит меня: «Леленька, ты все сделала прекрасно, спасибо тебе». Cтою, мнусь, не знаю, как признаться: «Я все сделала, только... корочки не отдала... Я их себе взяла... Я их съела...» Она услышала — и заплакала...
С Раневской мы виделись постоянно в Москве, когда я уже была в Театре сатиры, а она — по соседству, в Театре имени Моссовета. Помнится, встретились однажды, я иду курю, и она идет курит. Говорит: «Все куришь?» — «Да, — отвечаю. — А вы, Фаина Георгиевна, много курите?» Она: «Ну, как тебе сказать... Когда чищу зубы с этой стороны, я папиросу сюда перекладываю, когда с этой — сюда. Много это или мало?»
...Однажды какой-то мужчина пришел в театр и сказал, что Фаине Георгиевне очень плохо, она лежит на улице Грановского в Кремлевской больнице и хочет видеть меня...
...Она лежала в палате одна, похожая на короля Лира: седые волосы разметались по подушке, глаза все время уходят под веки... Спрашиваю: «Фаина Георгиевна, как вы себя чувствуете?» А она слабым голосом: «Начнешь меня завтра изображать по всей Москве?»
Я села рядом с постелью и стала ее ободрять, хвалить... Совсем захожусь в похвалах, чтобы она не лежала вот так безучастно с «уходящими» глазами: «Вы единственная, уникальная, больше в мире таких нет...» И тогда глаза приоткрылись, и с койки грозно так донеслось: «А Анна Маньяни?..»
«Перед спектаклем Пельтцер обязательно нужно было с кем-нибудь поскандалить»
...Когда я пришла в московский Театр сатиры, Татьяне Ивановне Пельтцер было около 45 лет. Мы мгновенно подружились. Тогда у нее был роман с актером Б. Своего избранника Пельтцер обожала и моментально загрузила меня поручениями: то записку снести этому самому Б., то по телефону позвонить, то встретиться с ним и передать что-то... Я буквально обалдевала от ее романа!..
Пельтцер имела вздорный характер. Перед спектаклем ей обязательно нужно было с кем-нибудь поскандалить. Она себя нарочно распаляла, кричала за кулисами на весь женский этаж: «За что вы зарплату получаете? Развелось вас тут... всяких бездельниц, гримеров-костюмеров! Куда вы подевались, дармоедки?!» Пока на всех не наорет, не пошлет куда подальше — не успокоится... Но все понимали, что она очень добрый человек — любому в театре помогала, в том числе и деньгами, особенно неимущим молодым актерам.
Когда мы познакомились, она жила одна. Ни семьи, ни детей. Но в молодости была замужем... Она влюбилась в немецкого коммуниста-интернационалиста, который учился в Москве, в школе Коминтерна. Поженившись, они уехали в Германию. Татьяна Ивановна прожила в Берлине до самого прихода Гитлера. И только тогда вернулась в Москву, но без мужа, о котором ничего не рассказывала даже самым близким друзьям.
Уже в преклонном возрасте стала ездить в Карловы Вары, пить лечебную воду. И вот однажды летом, когда и я там отдыхала, и Галя Волчек, распространилось известие, что к нашей Татьяне приезжает «муж ее молодости»...
Ганс, так, кажется, его звали, приехал к нам в отель на такси. И машина весь день стояла и ждала его у подъезда... Мы с Галей Волчек ушли в парк и уселись на скамье так, чтобы Татьянин балкон был виден. И бывшие супруги появились на балконе... Не выдержав, я отправилась к телефону-автомату, позвонила Пельтцер в номер: «Татуся, мы здесь с Галей недалеко сидим... Можно нам зайти?» Она сказала: «Конечно, приходите!»
Мы купили вина, закусок, пришли... Муж присутствовал тут же. Интересный старик, очень европейского вида, высокий, худой, с густой еще шевелюрой.
Я говорю:
— Вот ведь какая любовь у вас! И как жаль, что Татьяне Ивановне в 1934 году пришлось из Германии уехать из-за того, что негодяй Гитлер пришел к власти.
Он улыбается в ответ:
— Фашисты очень много плохого сделали, но в том, что Таня уехала, Гитлер не виноват. Я у нее нашел записку, в которой она назначала свидание моему другу...
— Что ты врешь! — кричит Татьяна... — Никаких записок я не писала!.. Твой приятель мне не нравился!..
И такая перепалка у них началась! А было ей в ту пору 70, а ему и того больше. Мы с Волчек умирали со смеху. Тут я увидела, что на кровати лежат штук десять хорошеньких дамских сумочек. Чтобы отвлечь Татьяну от ссоры, спрашиваю, что это... Она объясняет: «Я у Ганса попросила одну привезти, а он целую коллекцию приволок».
Вот такая у Татьяны Ивановны была любовная история...
...Пельтцер была очень самоотверженной подругой. Я это на себе испытала... На БАМе, куда она единственная из наших стариков поехала вместе с молодежью на гастроли, в сильнейший мороз я страшно простудилась. И Татьяна Ивановна всю ночь возле меня, бредившей от жара, просидела, ухаживая...
Потеря моя была невосполнима, когда их пустяковая ссора с Плучеком переросла в грандиозный скандал и она ушла из Сатиры к Марку Захарову в Ленком...
Это стало ее страшной, роковой ошибкой... Захаров Татьяну Ивановну любил, называл «нашей бабушкой», но интересной работы, по масштабу выдающейся актрисы, не давал. У него она стала совсем другая: чего-то боялась, непривычно робела...
После спектакля «Три девушки в голубом», который я пришла посмотреть, Татьяна Ивановна... познакомила меня с автором, драматургом Людмилой Петрушевской. Я говорю: «Одна Татьяна Ивановна играет в правильном ключе, в вашем ритме...» А Пельтцер дергает меня за рукав, испуганно шепчет: «Оля, замолчи, не хвали меня!.. Пойдем лучше сигарет стрельнем, покурим». Спустились в курилку. Пельтцер внезапно замерла: «Нет-нет, здесь Люлечка Фадеева сидит. Пойди сама, попроси сигареты. Только не говори, что для меня. Тут меня все ненавидят».
Может быть, подозрительность эта была началом ее старческой болезни?.. Она сходила с ума, а театры — и наш, и Ленком — были на гастролях. Из дома ее на скорой помощи отвезли в психбольницу имени Ганнушкина и поместили — народную артистку СССР, знаменитую Пельтцер! — в палату душевнобольных на 15 человек.
Мы с директором нашего театра едем туда. Нас не пускают. Мы — к главврачу, а он говорит, что больная очень агрессивна, никого не узнает... После долгих уговоров наконец разрешает проведать ее и даже сам идет с нами: «Мне интересно, узнает ли она вас».
...Татьяна Ивановна кинулась ко мне в объятия, а врач спрашивает: «Ну, кто это к вам пришел?» Глаза ее жалобно заметались, но через секунду она уверенно, даже гордо сказала: «Друг мой пришел». Потом и имя мое вспомнила. Когда дело дошло до театральных новостей, интересовалась, где были гастроли, что играли, и совершенно здраво расспрашивала обо всех. А о своем здоровье, вернее нездоровье, говорила что-то невнятное, жаловалась на больных (как рассказал врач, она дралась с ними). И только в конце свидания прижалась ко мне совсем беспомощно и шепнула: «Ольга, забери меня отсюда!» Мы все, директор театра, она и я, в голос зарыдали — так невыносимо было уходить от нее.
Когда Ленком вернулся с гастролей, Захаров перевел Пельтцер в другую клинику, в отдельную палату...
«Пусть меня по третьей категории хоронят вместо первой, а разницу в 500 рублей принесите сейчас», — попросил Михаил Светлов»
...По соседству со мной, в одном подъезде, жил Михаил Аркадьевич Светлов (знаменитый советский поэт, автор бессмертной «Гренады» и «Песни о Каховке». 17 июня исполнилось 105 лет со дня его рождения. — Ред.). Двери его почти пустой однокомнатной квартиры, где он обитал после развода с женой, не закрывались. Помогали вести нехитрое хозяйство лифтерши, которые его очень любили...
Иногда стою у лифта, чтобы подняться наверх, вдруг слышу шум открывающейся двери. Выглядывает из своей квартиры Светлов: «Старуха, ты готовишь дома? Ты умеешь готовить? Я с детских лет мечтал, чтобы на столе появилась жареная утка и чтобы она целиком так лежала, не кусками...» Потом я пригласила его, и он у меня увидел эту утку целиком… был страшно доволен.
Часами просиживал у окна своей квартиры, выглядывая на улицу. Спрашиваю: «Михаил Аркадьевич, что вы так сидите?» Он отвечает: «Я жду. Вдруг что-нибудь произойдет...» Как-то сказал мне: «Знаешь, здесь когда-нибудь будет висеть мемориальная доска и на ней будет написано: «Здесь жил и никогда не работал Светлов»...
Последние свои годы он очень много болел, говорил: «Когда я умру...» Перебиваю: «Ну что вы, Михаил Аркадьевич?» А он: «Какой-то вирус нашли. И знаешь, что меня больше всего мучает, не могу к этому слову рифму подобрать». Я, подумав, предлагаю: «Один проклятый вирус под микроскопом вырос — так можно сказать?» Он искренне восхитился: «Старуха, это гениально! Я мучаюсь, не могу найти рифму, а ты...»
...Однажды к нему пришел из Литфонда человек, который занимался похоронными делами. Светлов вдруг и говорит ему:
— Слушай, а как меня будут хоронить?
— Ну, Михаил Аркадьевич, что за разговор?!
— Нет, ну какой порядок?
Человек говорит:
— Есть первая категория, есть вторая. Первая категория — 600 рублей, вторая — 300, а третья — 100.
— А я по какой?
— ...Вас будут по первой категории, естественно, хоронить.
— ...Пусть по третьей хоронят, а разницу в 500 рублей принесите сейчас!..
...Горько терять друзей. Они уходят, и остается пустота... В моей книге ушедших больше, чем ныне здравствующих... Но я рада, что моя память и сегодня не изменяет мне, что мое прошлое живет со мной. И я вижу его.
