Воспоминания о том, как по ходу съемок «Подкидыша» пришлось дописать еще одну маленькую, но заметную роль — для... себя самой, о том, как после этого фильма режиссеры оценили комедийное дарование актрисы и... надолго забыли о ней, а также о многих известных людях, с которыми она была близка, Рина Зеленая рассказала в «Разрозненных страницах». Именно так любимая детьми и взрослыми исполнительница ролей Черепахи Тортилы и верной помощницы Шерлока Холмса миссис Хадсон назвала свои мемуары. Вашему вниманию предлагаем наиболее интересные отрывки из книги Рины Васильевны, недавно выпущенной российским издательством «Вагриус».

«Когда писали первую афишу, на ней мое длинное имя Екатерина не поместилось, только — Рина. Так и осталось»

...Люди часто интересуются моей фамилией. Одни спрашивали, почему я выбрала такой псевдоним, а другие уверяли меня, что я родилась в Одессе и что я дочь одесского градоначальника Зеленого, поэтому у меня такая фамилия. Мне приходилось отказываться от такого родства не только потому, что одесский градоначальник в свое время был предметом насмешек для знаменитого клоуна А. Дурова, но просто потому, что у меня был свой отец, хотя и не генерал.

Отец рассказывал мне, что в годы революции его вызвали куда-то, чтобы уточнить обстоятельства его деятельности как градоначальника Одессы и узнать, почему он не указывает этого факта в анкетах. Отец сообщил, что никогда не бывал в Одессе до революции и ему не привелось быть градоначальником. «Как вы можете это доказать?» — спросили его. «Может быть, доказательством служит то, — ответил, подумав, отец, — что одесский градоначальник Зеленый давно умер, а я чувствую себя прекрасно». И его отпустили.

Так что фамилия у меня своя собственная. А вот имя — Рина, которое ни в ком не вызывает сомнений, ненастоящее, оно уменьшительное и является половинкой моего полного имени Екатерина. Когда писали первую афишу, на ней мое длинное имя не поместилось, только — Рина. И почему-то это сразу оказалось коротко и удобно. Так и осталось. А маленькие дети очень часто считали и считают, что это одно целое слово: РИНАЗЕЛЕНАЯ... И я себя тоже так рассматриваю.

...Однажды в юности я просто шла по улице, ни о чем не думала и увидела объявление: «Прием в театральную школу». А я даже не подозревала, что этому учат в школе — быть артистом. Знакомых актеров у моих родителей не было, а я тем более сроду не видала их в глаза... Записалась, узнала, когда надо приходить. А что? Отца и маму спрашивать не надо: ведь революция — всем свобода. Никому дома ничего не сказала, пошла через день сдавать экзамен.

Было много разных юношей и девушек. Из восьмидесяти человек приняли 22. И меня тоже. Я даже не знала, что на экзаменах надо читать басню, и почему-то прочла стихотворение Никитина «Выезд ямщика». Наверное, это было действительно смешно: стоит тощая девица с двумя косами и вопит от лица дюжего ямщика, уезжающего из дома:

Уж у нас, коли лень,
День и ночь спим кряду,
Коли пир — наповал,
Труд — так до упаду,
Коли ехать — катай,
Головы не жалко!
Нам без света светло,
Без дороги гладко...

Певцов и Шатрова буквально не могли удержаться от смеха и отворачивали лица. Но я ни на кого не обращала внимания. Мне было не до них. Однако чем-то я экзаменаторам понравилась.

И вот два года мы учились в школе Свободного театра и слушали лекции, танцевали босиком...

Наше поколение актеров — первое, учившееся уже после революции. Многие старшие актеры, которыми мы восхищались на сцене, были нашими преподавателями и учили нас всему. Какие-то обычаи, актерские суеверия, словечки, шутки переходили от них к нам. Например, если листок с ролью падал на пол, надо было обязательно сесть на него, чтобы не провалить роль. Так же, как старые актеры, мы мелко-мелко крестились перед выходом на сцену. Как они, постоянно разыгрывали друг друга... Но главное — мы научились у них по-настоящему, беззаветно любить и уважать театр.

«Маяковский беспощадно заставлял проигравшего в бильярд лезть под стол»

...1926 год. (Рине Зеленой тогда 25 лет. — Ред.). Я иду по набережной Ялты рядом с Владимиром Владимировичем Маяковским. Только мы не гуляем, как все, а идем по делу — в бильярдную. Странно, что он позвал меня: у него всегда огромный выбор первоклассных партнеров. Но ослушаться его я не могу, он и так чем-то расстроен... Когда он сказал: «Пошли в бильярдную!» — я повернулась и пошла.

Он шагает большими шагами. А я, воображая, что иду с ним в ногу, семеню, просто бегу, стараясь не отставать... Понимаю, кто идет рядом со мной, знаю, что это гений... Здесь, в Крыму, Маяковский выступал на открытых сценах курзалов. Его слушали все, кто был в это время на крымских курортах. Мы, актеры, приглашенные для работы на Южный берег Крыма, работали повсюду. Нас навалом грузили в полуторки — пианистов и певцов, чтецов и балерин — и возили по всему побережью: Алупка, Симеиз, Алушта, Гурзуф... Но каждый старался попасть на вечер Маяковского...

...Итак, мы с Владимиром Владимировичем входим в бильярдную. Там почти всегда одни и те же лица: курортники, актеры, кто-нибудь из писателей... Появление Маяковского каждый раз событие. Играет он виртуозно. Его условия жестоки: по уговору беспощадно заставляет проигравшего лезть под стол... пролезать под бильярдом во всю длину.

В бильярдной человек шесть—восемь. Маяковскому сразу освобождают стол... Он заявляет: «Я играю с Риной. Условия такие: играем американку. Она должна положить два шара, я — 13. Если выигрываю я, все присутствующие ставят мне по бутылке вина. Если Рина — я всем по бутылке».

Положение у меня неприятное. Не потому, что условия вполне унизительные... Американка — игра особая: если ты кладешь от шара «своего» — это считается шар. И если в лузу падает «дурак» — это тоже шар. Как же я могу проиграть? Фактически не могу. Если только Владимир Владимирович положит все 13 шаров подряд с одного кия.

Разбиваю пирамиду от души, так, что шары разлетаются по всему столу. Маяковский, прищурив один глаз от дымящейся в углу рта папиросы, внимательно оглядывает другим глазом расположение шаров... В это же время каким-то особенно элегантным движением мелит мелком кончик кия. Начинает.

Он играет левой рукой. Шары летят безошибочно... Подряд три в правый угол, два — в середину, от двух бортов — в угол, «свой» сам падает в середину, через весь бильярд — в левый дальний, еще одного «своего» ввинчивает в середину. Ему нельзя сделать ни одной ошибки. Но он ее делает. Все ахают... Теперь дело за мной.

Я важно мелю кий, нечаянно кладу «своего» в середину и последний с треском на клопштоссе всаживаю в угол. Всё! Я, к сожалению, выиграла. Мне аплодируют, а я боюсь посмотреть на Владимира Владимировича. Потом оглядываюсь и вижу, что он улыбается, доволен. Плохое настроение как рукой сняло...

...В одной из программ нашего театра был номер «Московские куплеты». Пели Б. Тенин, Л. Миров (известные артисты. — Ред.) и я. Зал смеялся и аплодировал. Был там такой куплет:

Тротуар дрожит московский,
Шум и гром кругом идет.
То проходит Маяковский,
Себе памятник несет.

Однажды нам показалось, что Владимир Владимирович на это улыбнулся из кресла у самой двери в третьем ряду. И вот как случилось потом.

В одиннадцать часов мы играли утренник — только концертные номера программы — в каком-то клубе. Когда мы поднимались по ступенькам на сцену и Б. Тенин уже открыл дверь туда, кто-то схватил меня и Мирова за руки и успел в отчаянии громко шепнуть, почти крикнуть: «Пусть Тенин не поет куплет о Маяковском! Ни в коем случае!» Но Тенин был уже на сцене и ничего не услышал... И спел свой куплет о Маяковском. А его уже не было в живых. Мы узнали об этом, когда сошли со сцены... Было 14 апреля 1930 года (день смерти поэта. — Ред.)

«Михалков ходил на концерты, слушал свои стихи, неустанно восторгался ими и отчасти немного — мной»

...Эту встречу помню почему-то совершенно отчетливо. Произошла она на теннисных кортах Водного стадиона «Динамо». Задолго до войны. Я играла партию с каким-то хорошим партнером. Когда мы менялись сторонами, ко мне подошел очень длинный, очень молодой человек и, заикаясь, но без смущения сказал: «Мне надо с вами поговорить». Я рассердилась и ответила: «Ну тогда подождите, пока я проиграю».

Я проиграла довольно быстро и, вытирая полотенцем пот со лба, подошла к скамейке и спросила: «Ну, что вы будете мне говорить?» — «Я ничего говорить не буду, — ответил он, сильно заикаясь. — Я хочу, чтобы вы со сцены читали мои стихи». И протянул мне тоненькую тетрадку со стихами. Я тогда только недавно стала рассказывать о детях, но уже получала много писем с сочинениями, написанными так плохо, так безвкусно, что было тошно читать. Но, веря в чудеса, всегда прочитывала все до последней точки.

Я взяла листочки, отвернулась от него на скамейке и стала читать. И вдруг прочла прекрасные стихи настоящего поэта, современные, детские. Я повернулась к нему, увидела симпатичное молодое лицо, вылезающие из коротких рукавов старенького пиджака длинные руки и сказала строго: «Да, стихи хорошие. Я буду их читать. Позвоните мне завтра без пятнадцати минут десять, а то я уйду на репетицию».

Он позвонил. Мы встретились и подружились. Я познакомила его со всеми своими друзьями и недругами. Друзья пытались меня урезонить: «Ну что вы в нем нашли?» (ведь он еще не был Михалковым!). А я стала читать со сцены его стихи, еще нигде не печатавшиеся.

Михалков ходил на концерты, слушал свои стихи, неустанно восторгался ими и отчасти немного — мной. Так продолжалось больше года. Потом я познакомила его в Колонном зале с Игорем Ильинским, и только я Михалкова и видела: с тех пор он писал для Ильинского. Но это было позже. А пока по утрам раздавался телефонный звонок, и в трубке длилось молчание. «Это вы, Сережа? — спрашивала я. — Идите к нам». Он приходил. Моя мама кормила его. Потом он провожал меня в театр, смотрел очередную репетицию, а друзья шептали: «Опять твой длинный сидит в зале!»

Немного погодя все они стали его друзьями и поклонниками. Если репетиций не было, мы ездили в пустых трамваях — мой любимый транспорт не в часы пик, — ходили по выставкам или просто помирали со смеху, рассказывая друг другу любые истории.

А вечером, после спектаклей, шли в Жургаз (так в первой половине 1930-х годов называлась тихая, закрытого типа пивная, принадлежавшая журнально-газетному объединению, которое возглавлял знаменитый журналист Михаил Кольцов. — Ред.). Михалков съедал шесть штук отбивных. Платила я: ведь я получала зарплату, а он еще нет. Мне казалось, что он всегда был голодный, потому что очень длинный и худой...

Михалков завоевал сердца детей и взрослых сразу, с первой книжки. Он писал необычайно легко и быстро. Казалось, что без всякого труда строчки сами взлетают на страницы. И так — книга за книгой, успех за успехом... Его басни становились известными всем еще до того, как попадали в газеты и журналы. Они запоминались сразу, их повторяли и пересказывали друг другу и поэты, и читатели...

«Мы с мужем всегда гуляли, как дураки, держась за руки. Такая у нас была привычка»

...В нашем доме, где жили актеры МХАТа, Большого театра, театра В. И. Немировича-Данченко, бомбоубежища не было... Когда началась война и ежедневные налеты немцев на Москву, на крыше нашей 15-этажной башни поставили зенитную батарею. Она охраняла небо над нами, а немцы старались попасть в наш дом, чтобы погасить батарею...

Дружинниками, дежурившими на всех этажах на лестничной клетке, были мужчины нашего дома, в основном актеры, режиссеры, музыканты. Мой муж (известный архитектор Константин Тихонович Топуридзе. Чудесные фонтаны — «Дружба народов», «Колос», «Каменный цветок» — в Москве на ВДНХ сооружены по его проектам. — Ред.) в эту ночь дежурил где-то наверху... Я сказала ему, когда он мчался на дежурство: «Слушай, ты надень хоть кастрюлю, а то пробьет тебе голову осколком!» Он ответил: «Я дворянин. Я не могу умирать с кастрюлей на голове!» — И ушел.

А я боялась... Все время сидела и ждала, когда это начнется. Если налет опаздывал, я одевалась и сидела в пальто, в ботах, готовая немедленно ринуться вниз по сигналу тревоги. К.Т.Т., возвратившись с работы, ел, некоторое время читал, а потом готовился ложиться спать и начинал раздеваться... Я смотрела, как он, раздетый, босиком ложится в постель.

— Что ты делаешь? — спрашивала я с досадой. — Неужели ты не можешь полежать одетым? Ведь через 20—30 минут тебе все равно надо будет одеваться и бежать на пост!

— Нет, — отвечал он и снимал последнюю рубашку, — я не могу так рисковать: а вдруг налета не будет?..

...Не писать о своем муже я не могу, если я пишу о своей жизни. Человек этот был моим другом, подругой, учителем, наставником. Вся жизнь прошла рядом с ним. Все, что я знаю, я узнавала от него. Не было вопроса, на который он не мог бы ответить...

Характер у Котэ (так Рина Васильевна называла мужа. — Ред.) был ужасный... И я, человек долго самостоятельный, привыкший сам решать вопросы жизни и распоряжаться собою, поняла, что тут ничего не поможет. Кто-то, наверное, должен был в корне сломать себя. Это пришлось сделать мне.

Его доброта и благородство уживались с жестокостью и упрямством. Если ему случалось обижать меня, я могла бы биться головой о стенку, он же, даже слыша стук, не посмотрел бы в мою сторону. А через несколько часов мог подойти и сказать: «Ну хорошо, я тебя прощаю». Когда я стала немного умнее, я поняла, что этот человек сделан по неизвестной мне модели и надо хорошенько изучать и исследовать такую систему...

Мы никогда не расставались, кроме служебных командировок. Когда я уезжала на гастроли, он мне говорил: «Чтобы каждый день было письмо. Читать я его, может быть, не буду, но чтобы оно лежало у меня на столе». Сам он не писал мне почти никогда. За всю жизнь я накопила шесть писем. Я же при всем моем отвращении к писанию писем писала ежедневно, зная, что это ему нужно.

...Я всю жизнь, каждый день ощущала счастье, что могу слушать его, слышать его, смотреть на него. Сентиментальности ни у меня, ни у него не было никогда. Можно было иногда за целый день не сказать друг другу ни слова, если он работал не один или я была занята, — это не имело никакого значения. Во всем свете нельзя было найти человека, который был бы более нужен и важен. Среди дня я могла подойти и принести ему стакан воды. Он пил, даже не удивляясь, почему я догадалась, что он хочет пить. Я знала, что я самый счастливый человек на свете.

Боже мой! Какое количество бед, огорчений, неудач, оскорблений мы перенесли в нашей жизни! Сколько страшного, непреодолимого! И каждый день, зная, что увижу его, я радовалась заново.

Мы всегда ходили, как дураки, держась за руки. Сейчас это принято, а тогда — нет. А уж пожилые — это просто глупо. Но такая у нас была привычка.

...Тяжелый военный день. Так тяжело на сердце, так безвыходно, а К.Т.Т. говорит: «Вот представляешь, так через несколько лет будем мы с тобой идти по Парижу и будем смеяться». И когда много лет спустя мы шли по Парижу, я держала его за руку и вспоминала это предсказание. И мы смеялись...

«У Корнея Чуковского я была любимой «долгоиграющей» пластинкой»

...Я не могу рассказать о своей первой встрече с Корнеем Ивановичем Чуковским, потому что я не помню, чтобы когда-нибудь я была с ним незнакома...

Я встречалась с ним каждый раз, когда он бывал в Москве. Как-то больной Корней Иванович лежал у себя в номере гостиницы, я сидела у него. Потом пришел В. Шкловский (известный советский писатель, критик, киновед и киносценарист. — Ред.). Он рассказывал о кино, о котором он знал все на свете, я — о премьере спектакля «Головоногий человек» у Быкова в «Семперантэ» (театр импровизации под руководством актера А. Быкова. — Ред.). Чуковский с сожалением сказал, что не видел: не решился пойти без билета.

— Корней Иванович, — говорю я, — вас же все знают. Где ни появитесь, все на вас только и смотрят.

— Смотрят, — объясняет Чуковский, — потому что я такой... длинный.

...Когда я как-то сообщила Корнею Ивановичу, что пишу сейчас стихи «в соавторстве» с четырехлетним мальчиком, он был в восторге и заставлял меня читать каждое новое стихотворение. И я читала.

Бывая в Переделкино, я непременно проходила по аллее мимо дома Чуковского, надеясь, что вдруг он встретится мне на прогулке или выйдет из дома. Так я шла однажды мимо калитки и вдруг увидела его. Чуковский посмотрел на меня и закричал: «Риночка! Идите сюда скорее!» — Я вошла в калитку, он взял меня за руку и с очень довольным видом повел к дому. «Анечка, вы свободны! — закричал он. — Вот Рина приехала, она и вымоет мне голову». — Потом строго спросил: «Вы умеете мыть голову?» — «Еще бы, — ответила я. — Это моя специальность».

Мы быстро вошли в дом, Корней Иванович влетел в ванную комнату. Пока я осматривалась, как бы мне поудобнее усадить его перед умывальником на скамейку, как в парикмахерской, он уже снял курточку, и не успела я ничего сказать, как Корней Иванович бухнулся на колени перед ванной на пол, согнулся в три погибели так, что голова его оказалась под краном. Я схватила большой кусок мыла, пустила теплую воду и стала мылить, взбивая пенной шапкой его седые, густые, мягкие, как у ребенка, волосы. Пена попадала ему в глаза, я мыла лицо, уши, нос, как ребенку, а он все терпел, как настоящий ребенок.

Когда Корней Иванович установил в Переделкино праздники ребят всей округи «Здравствуй, лето» и «Прощай, лето» (о которых так много говорили и говорят), все друзья — писатели, актеры, музыканты — стали постоянными их участниками... Однажды на воротах дачи я прочла громадный плакат, написанный крупными детскими каракулями: «Сегодня на костре — Рина Зеленая».

В парке под голубым небом на скамейках, на траве сидели гости — дети и взрослые, за ними стояли все обитатели окрестных поселков. Начинал праздник сам Корней Иванович. Он читал свои стихи по книжке, а дети подсказывали ему наизусть. Особенно трудно было «гореть» на костре в дождливый день Корней Иванович волновался больше всех. Но я обещала ему читать до тех пор, пока дождь не кончится. Я читала, и дождь лился мне прямо в рот. Но все-таки он кончился, и полетели в воздух красивые бумажные бабочки фокусников и обручи, а музыканты затрубили в блестящие трубы, и в них не лилась больше вода.

Все всегда кончалось хорошо. Кассиль или Михалков зажигали костер. За вход на костер взималась плата — любое количество еловых шишек, у входа их собиралась огромная гора... Дети плясали и прыгали вокруг костра, и, наконец, мы шли в дом. Корней Иванович, как всегда, рассказывал что-то необычайно интересное. Запас интересного был неистощим, ему было нужно очень многое рассказать людям, и я не помню, чтобы он когда-нибудь повторялся. Но, увы, не успею я войти и осмотреться, где бы взять табуретку, чтобы сесть наконец после всего и слушать Корнея Ивановича, как тут же раздавался его голос: «Вот пришла Риночка. Она нам сейчас расскажет и споет».

Нет, я не включала себя в число его любимцев — я была у него любимой «долгоиграющей» пластинкой. И всегда, всю жизнь я готова была сколько угодно читать и рассказывать перед ним и его друзьями...

...Каждый год 1 апреля, в день своего рождения, Корней Иванович собирал всех друзей у себя дома. Случилось так, что он был болен и лежал в больнице, когда наступило 1 апреля... И вот мы в палате у Корнея Ивановича. Тут на всех столах у него, как дома, книги, письма с незнакомыми иностранными марками и стопки чистой и исписанной бумаги. Конечно, никаких разговоров, вопросов о здоровье не полагалось.

Он, как маленький, страшно обрадовался нашему приходу и прежде всего скорее привел женщину из соседней палаты, которой тяжелое осложнение после гриппа грозило чуть ли не слепотой. Усадил ее, попросил сестру позвать еще других больных, санитаров и сестер. Палата заполнилась, мест уже не было, сестры и врачи стояли в коридоре. Сначала Корней Иванович попросил Берестова (известный артист. — Ред.) читать свои стихи... Потом представил слушателям меня и завел свою «долгоиграющую пластинку»... Не пропускал ни одного места, где можно было бы посмеяться, хохотал и внимательно смотрел на слушателей: все ли смеются, всем ли весело...

...Счастливо чувствовали себя люди рядом с ним. Встретит он грустного мальчика на дороге — и вдруг начнет так искусно жонглировать своей палкой, что тот невольно откроет рот и рассмеется. Взрослого собеседника он удивит неожиданной шуткой или рассказом. И вот так всюду, всегда он щедро тратил свой дар радовать людей. Даже в больнице...

«Никита Михалков однажды упал передо мной на колени посреди улицы и закричал: «Рина! Ты моя любимая, лучшая актриса!»

Сколько ни откладывай, сколько ни обдумывай, пиши про то, это, другое — никуда не денешься: придется рассказывать о работе в кино, в моем любимом, дорогом, окаянном кино.

Началось оно для меня первой советской звуковой картиной «Путевка в жизнь». Позвал меня режиссер Николай Экк на маленький эпизод девчонки в шалмане и попросил спеть какую-нибудь самую хулиганскую песенку. Я, разумеется, выбрала сразу какую. Ему понравилось. Меня загримировали и одели как полагалось. А песенка, на самый залихватский мотив, была такая:

Юха-юха, юха-ха-ха,
Чем я, девочка, плоха?
Юбочка бордовая,
Сама — чернобровая!
Юбку новую порвали
И подбили правый глаз.
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз...

Песенка всем очень понравилась и чрезвычайно удачно подходила для этой сценки. Но я до сих пор не могу понять, почему, когда я пою ее, в это время на экране не мое лицо, а черная полоса. И только мой голос...

Сколько писем я получала, как всякий актер, с вопросами, укорами: «Почему вы не снимаетесь?» Понимаете, зрители думают, что в кино так: захотел — пошел сниматься. Это, может быть, так. Но не для всех. И вот так получилось, что «Путевка в жизнь» не стала для меня путевкой в кино, и после длительного ожидания я подумала, что в кино никому не нужна — всех снимают, а я в театре. Потом, уже много лет спустя, обратили внимание, что я в кино хорошо играю. Я сама подумала — правда, хорошо...

И вот что удивительно — все говорили «Рина! Рина!», а снимали других актрис. Наверное, тогда надо было выйти замуж за какого-нибудь кинорежиссера. Но мне это прямо не приходило в голову. Да и им, наверное, тоже. А все были друзья: Козинцев и Юткевич, Барнет и Пудовкин, и Кашеверова, и Михалковы — отец и сыновья.

Иногда при встрече со мною режиссеры и сценаристы, всплескивая руками, кричат: «Ах, батюшки мои! Как же про вас забыли? Был чудный эпизод! Вы бы так прекрасно это сыграли!» Никита Михалков, например, однажды упал на колени посреди улицы перед Домом кино и закричал: «Рина! Ты моя любимая, лучшая актриса!» Я сказала: «Так дай мне роль какую-нибудь, самую плохую». Он встал с колен, смеясь, обнял меня, поцеловал и поклялся в вечной любви.

И так всю жизнь. По всему по этому в моей работе в кино бывали огромные перерывы, если не считать какой-то полной белиберды, которую иногда предлагали.

«Мне пришлось придумать роль домработницы и сниматься в «Подкидыше»

...Пришлось мне писать с Агнией Барто сценарий о детях и для детей — «Подкидыш». Детских фильмов тогда почти не было, Детфильма (теперь Студия детских и юношеских фильмов) тоже не существовало... И мы решительно сели за письменный стол...

Сценариев ни я, ни Барто до этого не писали, как это делается, не знали, может быть, поэтому ничего не боялись и нас не пугали никакие трудности. Больше того, просидев достаточно долго, мы даже закончили работу. И вот сценарий лежит на столе у главного редактора «Мосфильма».

«А где ваш договор?» — спросил он строго. Мы стали смущенно оправдываться. Мы даже не подозревали, что без договоров сценариев не бывает. Но на этот раз — то ли редактор растерялся, то ли «Подкидыш» ему понравился — сценарий приняли в первом варианте, и даже без единой поправки. Более того, картину скоро запустили в производство.

Когда мы еще писали, было твердо решено, что роли взрослых должны исполнять самые замечательные актеры. Я предложила Ростислава Плятта и Фаину Раневскую, моих любимых актеров, хотя они еще ни разу до тех пор не снимались в кино. Это было, конечно, наивно с нашей стороны воображать, что они согласятся сниматься и что роли им непременно понравятся. Но произошло чудо. Плятт немедленно и с радостью согласился играть роль трогательного холостяка, мечтавшего усыновить подкидыша. Раневская, которую экран пока еще ничем не прельстил, из дружеских чувств к авторам милостиво согласилась. Молодой режиссер Татьяна Лукашевич, уже имевшая за плечами несколько картин, одобрила и сценарий, и предложенных нами актеров.

Оставалось лишь найти четырехлетнюю героиню. И вот тут-то неожиданно начались мучения... Найдем как будто подходящую девочку — она разговаривать совсем не умеет. Другая, кажется, всем хороша, но настоящая бука, рукой закрывается... Ассистенты, вторые режиссеры прямо сбились с ног... Но вот — ура! — вдруг нашли. Лучше не придумаешь!..

Наконец-то наш очаровательный «подкидыш» — Наташка (Вероника Лебедева) стоит в кабинете директора картины, окруженная взрослыми, и непринужденно со всеми беседует, как маленькая фея. Съемочная группа в восторге от ее болтовни, от кудрей и улыбки. Всем, всем хороша, ни одного недостатка! И только потом, во время съемок, выяснилось, кого мы нашли. Внешность этого ангела ничего общего не имела с ее характером...

...Фаина Георгиевна Раневская, создавшая ярчайший характер особы, непреклонно, с большим апломбом разговаривающей со всеми и не терпящей возражений, после выхода картины на экраны буквально не могла спокойно пройти по улице. Фраза «Муля, не нервируй меня», произносимая ею с неподражаемой интонацией, настолько запоминалась, что дети повсюду бегали за ней, крича: «Здравствуй, Муля!», «Муля, не нервируй меня!» Раневская злилась и бесновалась, но это ничего не меняло. В одном из своих интервью Фаина Георгиевна сообщала, что эта роль не принесла ей никакого удовлетворения.

«Случалось, что во время съемок «Подкидыша» нам приходилось сниматься на шумной улице Горького; тут же репетировать и записывать фонограмму. Толпа нас окружала постоянно, несмотря на все усилия милиции. У меня лично было такое чувство, что я моюсь в бане и туда пришла экскурсия сотрудников из Института гигиены труда и профзаболеваний», — рассказывала Раневская. Но как ни странно, в один из прекрасных осенних дней, во время нашей прогулки по Ботаническому саду, она через 30 лет прочла мне от слова до слова монолог из этой нелюбимой роли...

...Что касается моего участия в фильме «Подкидыш», то персонажа домработницы в картине не было совсем. Я присутствовала на съемках как один из авторов, дописывая или меняя по ходу съемок необходимые реплики. И вдруг однажды Лукашевич и Барто заявили мне, что им нужен еще один комедийный персонаж, который должна играть я. Так мне пришлось придумать роль домработницы и сниматься в «Подкидыше», импровизируя на ходу каждую сцену...

И вот идет этот фильм много десятков лет, и мне киномеханики на периферии не раз говорили: «Знаете, если не дают новых картин из Москвы, мы сразу показываем «Подкидыш» — и все довольны. У нас старых картин не любят, а тут все рады»...

«Я люблю кино больше всего на свете... Все-таки надо было выйти замуж за кинорежиссера!»

Маленький эпизод в «Подкидыше» я сыграла очень хорошо (говорю, как о чужом человеке), а мои «словечки» подхватили все, и до сих пор они ходят по людям: «Вот тоже пришла старушка, попросила воды напиться.

Потом хватились — пианины нету». Ну, уж тут, кажется, все увидели: хорошая комедийная актриса. Верно? И что же? Ничего. Опять огромный перерыв, пока режиссер А. Птушко не засунул меня в «Сказку о потерянном времени» Е. Шварца. Потом Григорий Васильевич Александров повстречался мне на улице... Я ему говорю, как будто шучу: «Давайте мне роль в новой картине. Вы обещали». Он отвечает: «Нету ни одной женской роли». Я: «Давайте мужскую». Он: «Ее выбросили. Это роль парикмахерагримера». Но все-таки Григорий Васильевич прислал мне сценарий, и я сама написала роль гримерши (вместо гримера-мужчины), которая говорит Любови Орловой, то есть ее героине: «Такие губы теперь не носят!»

...Вот, мои дорогие зрители, видите, как я жалуюсь. Если бы вы знали, как тяжко ждать... Все говорили: «Да-да, Рина Васильевна! Что вы, Рина Васильевна! Вы же знаете, как вас ценят, как мы вас любим, как мы вами восхищаемся! Обязательно! Конечно!» И опять никогда не снимали. А я, глядя, как равнодушно раздаются маленькие эпизоды не тем актерам, страдала, как голодный человек, видящий выброшенный и растоптанный хлеб. Я не потому страдала, что была «безработной», — у меня театр, концерты. И не в том дело, что это имело бы какой-то материальный смысл... Просто я люблю кино больше всего на свете... Нет, всетаки надо было выйти замуж за кинорежиссера!

...Я, конечно, продолжала сниматься... «Иностранка», «Девушка без адреса», «Семь нянь», «Укротители велосипедов», отдельные номера «Фитиля» и т. д. В фильме «Дайте жалобную книгу» я играла певицу в ресторане и пела романс. Потом мне пришла открытка с просьбой: «Сообщите, пожалуйста, кто озвучивал Рину Зеленую»... Когда дело дошло до «Приключений Буратино», мне режиссер Л. Нечаев доверил роль тетушки Тортилы... Справилась с Черепахой — предложили роль сказочной бабушки в «Красной Шапочке». Эта бабушка не только пела, но и танцевала, и скакала на лошадях под красивую музыку композитора А. Л. Рыбникова... Всю жизнь я играла безотказно. Даже те роли, где был всего десяток фраз, а иногда и несколько слов («Встреча на Эльбе», «Светлый путь»).

«Сергей Образцов рассказал мне, что у Гердта только один недостаток: он очень любит жениться»

...Как это получается, что чужие люди почему-то становятся друг другу совершенно необходимыми? И какое счастье — иметь друзей...

Где же я достала Гердта? Да, правильно, в Ленинграде. В Москве, конечно, мы виделись, да все некогда было рассмотреть его поближе. А тут в гостинице я его сразу разглядела. Идет, хромает. Правильно, это он. Ну, я сразу после первого разговора выяснила, что его-то мне всегда и не хватало...

Так вот. Стою я, значит, в вестибюле «Астории» в Ленинграде с кем-то, и мне говорят: «Вот Гердт прошел. Он живет на третьем этаже». Я скорее хватаю очки — посмотреть на него хоть издали, а лифт закрылся и уехал. Пошла к себе, тоже на третий. Потом все-таки спросила у дежурной по этажу, в каком номере Гердт, и позвонила по телефону, можно ли повидать его. Гердт сказал, что это будет вполне уместно, необходимо, что он сейчас придет ко мне. И он пришел, и мы толковали за полночь. Так с тех пор и разговариваем. Он мне всегда заново необходим.

Мне, например, нравится, как он одет. Я любуюсь его манерой двигаться так элегантно, несмотря на сильную хромоту (ранение на войне)... Его талант актерский, писательский (моя любимая комедия — «Поцелуй феи» З. Гердта и М. Львовского), шутки, острые или дурацкие, — мне все подходит. Давно еще мне С. В. Образцов рассказал о Гердте, что у него только один недостаток: он очень любит жениться.

Я не была в курсе всех жен. Я познакомилась с одной из них, очень красивой женщиной, и уже почти начала привыкать к ней. Потом — отъезд Гердта с театром надолго, и вдруг узнаю, что — развод, что будет теперь совершенно другая жена. Было много волнений, все как-то очень горячо принимали в этом участие. А я ему сказала, что в таких случаях надо все-таки думать о друзьях: что он нам теперь предложит? Впрочем, тут он не промахнулся...

«Любовь Орлова призналась, что все операторы отказывались снимать ее — настолько она была нефотогенична»

...У меня нет ни одной фотографии, где я была бы снята с Любовью Петровной Орловой. Ни одной. А могло быть сто.

Долгое время мы жили в Москве на одной улице и в одном доме. Я часто видела, как она выпархивает из своего подъезда и, минуя редко просыхающие лужи, влетает в приехавшую за ней машину... Всегда быстрая и спокойная. И всегда собранная, всегда в форме. Я никогда не видела ее взвинченной или вялой. Казалось, какой-то «автопилот» управляет ее действиями.

...За годы нашего знакомства у нас было немало встреч, разговоров. Однажды Любовь Петровна рассказывала мне (мы сидели у нее в кабинете) о своих съемках в картине «Веселые ребята». Уверяла, что не было бы такой киноактрисы — Любови Орловой, не сделай ее «своими руками» режиссер Григорий Александров. Естественно, я с этим согласилась: всегда режиссеры «делают» актрис. «Нет, — говорит она, — вы не поверите: у меня не было лица. Понимаете? Меня нельзя было снимать». И рассказала, что все операторы отказывались ее снимать — настолько она была нефотогенична...

Конечно, я ей не поверила. Любовь Петровна вскочила: «Я вам сейчас докажу!.. Смотрите на мои щеки!» — «Ну, смотрю. Очень хорошие щеки». — «Да вы что?! Их нет. На экране они проваливались совсем. Вместо них были тени и ямы... Сейчас я вам покажу снимки, которые я никогда никому не показывала. Вот, полюбуйтесь». И она протянула мне пачку фотографий. Я была поражена: лицо на них ее — и не ее.

Она еще и еще показывала эти первые свои фотопробы у Александрова — одна хуже другой. И, довольная моей растерянностью и изумлением, стала объяснять, сколько мучений претерпели операторы, пока Григорий Васильевич не разъяснил им, в чем дело и как надо ставить свет, чтобы сделать лицо выразительным. Она, как девчонка, размахивала фотографиями перед моим носом и хохотала: «Ну что? Теперь поверили?»

...Во время войны я встретила ее в Алма-Ате... После войны мы встретились вновь на съемочной площадке в другой стране — в Чехословакии. Григорий Васильевич Александров снимал фильм «Весна» на киностудии «Баррандов» в Праге... Видевшая Любовь Петровну на репетициях и на съемках, я свидетельствую: мало кто так работал над ролями, как она. К блистательным результатам она приходила не сразу. Вместе с Григорием Васильевичем по многу раз проходила каждую сцену, проверяла каждую реплику...

...Вспоминаю короткий, но очень страшный эпизод нашей работы над «Весной». Вся группа, занятая в тот день на съемках, была одета, загримирована, стоял свет, все были на месте. Не приехали только Орлова, Александров и Черкасов. Это было невероятно. Григорий Васильевич и Любовь Петровна никогда не опаздывали ни на одну минуту. Значит, что-то случилось. Мы не знали, что все они уже в больнице, что произошла автомобильная катастрофа. Наконец приехал Григорий Васильевич. Он рассказывал обо всем, что произошло... Черкасов и Орлова оказались в больнице.

Через час я была уже там. Меня впустили к Черкасову. Он лежал на койке громадный, с перебинтованной головой. Один глаз и половина лица были открыты. Синяки и ссадины заклеены пластырем. Говорил он глухо, через марлю. Видя мое волнение, старался успокоить меня: конечно, могло быть еще хуже...

Любовь Петровну я увидела лишь через несколько дней — уже в гостинице. Она лежала в постели очень бледная, но не изменившаяся. Не улыбалась — ей было больно двигать губами. И все же спрашивала, как идут дела на студии... В эти же дни однажды Александров слишком резко поднял руку, указывая что-то осветителю, и громко вскрикнул. К нему подбежали, подхватили. И хотя он довел съемку до конца, его отвезли в больницу. Там выяснилось, что у него трещина в ключице. Пришлось и ему лечиться. Но он скоро вернулся к работе...

Когда врачи позволили Черкасову работать по нескольку часов в день, его брали в кадр то со спины, то сбоку: лицо даже под гримом еще нельзя было снимать. Вскоре и Любови Петровне разрешили сниматься. Было просто счастьем видеть всех такими же бодрыми и деятельными, как всегда. Картину сняли в срок, и она вышла на экраны...

«Где справедливость? Ее нет...»

...У нас стало модно сейчас уверять стариков-юбиляров, что чем они старше, тем это лучше. В поздравлениях иногда выходит так, что... вообще старым быть лучше, чем молодым. Не верьте этому никогда. Старым быть очень плохо. Ты не в состоянии справиться с природой, и она может отнять у тебя все, что захочет. Я даже иногда думаю: зачем же я всю жизнь люблю спорт, делаю гимнастику, бегаю на коньках, не курю, мало ем, мало сплю, а у меня какие-то неправильные суставы с солями, какие-то сосуды, а мои подруги, старше или моложе меня, курят, не ходят на лыжах, едят, пьют и спят без конца и чувствуют себя распрекрасно, и ничего у них не болит. У меня даже есть знакомые алкоголики, которые вообще никогда ничем не болеют. Где справедливость, я вас спрашиваю? Ее нет...