Юбилейный день рождения в семье Ширвиндтов нынешним летом празднует не Александр Анатольевич, а его сын — известный и как актер, и как... ресторатор Михаил Александрович, которому исполняется уже полвека. Что же касается почтенного главы семейства, то ему 2008 год принес не только эту приятную дату, но и множество личных достижений. И юбилеев. Творческих.

Поседевшего, но по-прежнему обаятельного Ширвиндта-старшего зрители с радостью «обнаружили» в кинокартинах «Ирония судьбы-2» и «Возвращение мушкетеров, или Сокровища кардинала Мазарини». Исполнилось 45 лет фильму «Приходите завтра», в котором Шура Ширвиндт снимался еще на заре своей актерской карьеры; 40 лет картине «Еще раз про любовь», 20 лет «Забытой мелодии для флейты»... Хотя для «идентификации» Александра Анатольевича хватило бы, пожалуй, и одного упоминания — например, о замечательной комедии «Трое в лодке, не считая собаки», съемки которой начались ровно 30 лет тому назад...

Словом, пришло время, что называется, собирать камни своего богатого прошлого. Что Александр Анатольевич и сделал в своей книге «SHIRWINDT, стертый с лица земли», выпущенной российским издательством «Эксмо». В ней — не только «о времени и о себе», но и о городе, некогда носившем такую же «фамилию»... Впрочем, читайте сами.

«Моя книга должна называться «Шило в жопе»

Рано или поздно наступает время хотя бы умозрительно перелистать страницы своей незамысловатой жизни. Но непонятно, с какой главы начать, чтобы текст безвозвратно не стерся из памяти. Пришлось обращаться к документам. Они привели к семейным истокам, истоки потянули к родословной, родословная окунула в Лету.

Мой замечательный покойный двоюродный брат Бобка — майорартиллерист — прислал в августе 1944 года вырезку из фронтовой газеты: «Освободили Ширвиндт»... Оказывается, Ширвиндт был самым восточным городом Германии... К началу XX века через него стали провозить книги, запрещенные царским правительством, и устроили в нем склад марксистской литературы, чем я очень горжусь... В 1947 году Ширвиндт был переименован в поселок Кутузово и вошел в состав Калининградской области. Более логичное переименование трудно себе представить.

...Как выяснилось, мой нежный и уникальный папа — пруссак (а мама — одесситка)... И не Анатолий Густавович, а Теодор Густавович. Просто в те годы иметь в России немецкие корни было даже опаснее, чем еврейские, — вот папу и сделали Анатолием. А мог бы я быть Александром Теодоровичем. Красиво!

...Как часто мы философски произносим разные слова, не вдумываясь в суть глупости: «Время разбрасывать камни, время собирать камни». Это что такое? Ну разбросал ты по молодой силе все камни — и как их на старости собирать, если нагнуться — проблема, не говоря уж о разогнуться, да еще с булыжником в руке. Но раз это хрестоматийная истина, то я тоже хочу попробовать собрать разбросанные по жизни камни, чтобы все самое дорогое не валялось где ни попадя...

Прежде мечталось назвать произведение «Perpetuum mobile» (вечный двигатель. — Ред.). Но одновременно мечталось, чтобы его кто-нибудь купил. И тогда — в чистом переводе с латыни — книга должна называться «Шило в жопе»...

«На театральной сцене я дебютировал как Александр Ветров»

...В 1956-м, когда я оканчивал училище, мне товарищи популярно объяснили, что с такой фамилией, как у меня — с тремя согласными на конце, — в искусстве делать нечего. И на сцене Театра эстрады я дебютировал как Александр Ветров. Потом опомнился и вернулся на круги своя...

...Кто-то врет, что помнит себя с пеленок. Я смутно помню себя... в детской группе с немецким уклоном; уже осмысленнее — в пятилетнем возрасте на даче в Ильинском... и хорошо помню нашу эвакуацию по Казанской железной дороге в город Чердынь Пермской области... В Чердыни я пошел в первый класс... Мое среднее образование после эвакуации продолжилось уже в элитной московской школе. Учился я жутко, и, если бы не «мамины» концерты, меня бы вышибли. Мама была редактором Московской филармонии... И чем катастрофичнее складывалась моя школьная судьба, тем мощнее выглядел состав очередного концерта для родителей и подшефных. Флиер и Козловский, Рина Зеленая и Плятт... томились в кулисах маленькой школьной сцены, пытаясь в складчину закончить вместе с оболтусом своей подруги школу № 110.

Главная беда была — химия... Перед выпускным экзаменом наши умельцы взорвали в кабинете дымовые шашки и в дымовой завесе... пометили мне один билет точечками... Всю ночь, как попугай, я повторял какие-то формулы. На следующий день вытащил помеченный билет. Словно автомат, лепил ответ, но попался на дополнительном вопросе: «Как отличить этиловый спирт от метилового?» Я вспомнил, что от одного слепнут, а из другого делают водку. И начал: «Возьмем двух кроликов. Капнем им в глаза разного спирта. Один — слепой, а другой — пьяный»...

Мне поставили тройку условно, взяв с меня обязательство никогда в дальнейшей жизни не соприкасаться с химией. Что я честно выполняю. Кроме разве прикосновения к спирту, хотя до сих пор не знаю, что я пью — этиловый или метиловый. В связи с тем, что вижу все хуже и хуже, думаю, что пью не тот...

«За водкой у меня бегает Феликс Дзержинский»

Сейчас я живу в доме на Котельнической набережной. В первой сталинской высотке... Обменялся сюда случайно лет сорок назад. Это микрогород, отданный когда-то Сталиным под заселение самым-самым. Паустовский и Твардовские, Раневская и Ладынина, Роман Кармен и Никита Богословский, Клара Лучко, Лидия Смирнова, Уланова и так далее, и так далее. Сейчас картина, с точки зрения личностной мощи, конечно, пожиже...

Из великих в моем доме сохранился лишь внук Дзержинского — Феликс Иванович Дзержинский. Он мой коллега — бывший артист «Москонцерта». Работал с покойным папой жонгляж русскими самоварами. Объездили весь мир, выступали под псевдонимом Вобликовы, ибо, наверное, непедагогично было, если бы в какой-нибудь коммунистически настроенной африканской стране перед дикарями два Дзержинских жонглировали сувенирными ложками... Сейчас Феликс на пенсии и охраняет платную стоянку у нашего дома... Он трогательно следит за моим творчеством и машиной моей жены. Посещает Театр сатиры (ныне возглавляемый А. Ширвиндтом. — Ред.) и, если ему нравится, обнимает меня и спрашивает: «Какую водку тебе купить за доставленное удовольствие?» Так что за водкой у меня бегает Феликс Дзержинский. Не всякий может таким похвалиться.

«Михал Козаков выкрал из театра две эсэсовские фуражки и повязки со свастикой»

...Мечта выйти на эстрадные подмостки зародилась у меня еще на студенческой скамье. Не у меня одного. Мы кончали театральные вузы, Михал Михалыч Козаков — мхатовский, я — вахтанговский, и решили сразу по окончании блеснуть в концертах (так что Державин — не первый Михал Михалыч в моей сценической судьбе)... Но блистать оказалось не в чем.

В Москве были два знаменитых закройщика — Затирка и Будрайтис. Они шили только элите — в основном литературной, иногда — актерской... Наши мамы, плотно связанные со всей богемной знатью, скооперировались, подкупили черного крепа и пошли клянчить, чтобы Будрайтис сшил их детям двубортные костюмы. Добились. И Будрайтис, у которого шили Корней Чуковский, Светлов, Маршак, Михалков, брезгливо занялся двумя испуганными худыми галчатами...

Он сшил два одинаковых двубортных шкафа, и мы с Мишей, совершенно не разгибаясь и не сгибаясь, от него вышли. Тут же поехали к Аркаше Арканову, который тогда еще учился на врача... и сказали: «У нас замечательная задумка — нужно выходить на эстраду»... И выложили идею: Козаков появляется из левой кулисы, я — из правой, мы медленно идем в одинаковых костюмах и встречаемся в центре сцены. На этом замысел заканчивался. Арканов сказал, что идея интересная. И сел писать...

Прошло 50 лет — костюмы истлели, Арканов пишет.

А тогда в ожидании его шедевра мы по счастливой случайности попали в поле зрения знаменитого филармонического чтеца Всеволода Николаевича Аксенова. В Зале имени Чайковского он читал литературно-музыкальные композиции «Эгмонт» и «Пер Гюнт». Конструкция представления была такова: Большой симфонический оркестр, перед ним, в центре, — красавец Аксенов, а между оркестром и красавцем на нескольких стульях... — группа подыгрывающих партнеров.

Партнеры должны были быть хорошенькие, прилично одетые, молодые, но абсолютно «зеленые» и бездарные, чтобы оттенять солиста. Мы с Козаковым подходили идеально. Загвоздка состояла в том, что при наших элитных костюмах черные ботинки у нас были одни на двоих, но так как «партнерствовали» мы Аксенову не вместе, а по очереди, то, «отыграв», я плюхался рядом с Михал Михалычем, молниеносно под стулом мы менялись ботинками, я напяливал какую-то желтую жуть, Козаков всовывался в черноту и выходил к Пер Гюнту.

На этом наше с Козаковым стремление к эстрадному Олимпу не закончилось. Уже будучи архизнаменитым артистом... снявшись в киношлягерах «Убийство на улице Данте» и «Человек-амфибия», Козаков вспомнил о нашей юношеской мечте и призвал меня к очередным авантюрам. В то время у Охлопкова (известный режиссер, сценарист, актер. — Ред.) шел нашумевший патриотический спектакль «Молодая гвардия», где Эммочка Сидорова играла Любку Шевцову, и кульминацией роли была лихо поставленная сцена, как два подвыпивших эсэсовца заставляют Любку танцевать для них на столе, глумясь при этом нещадно.

Козаков в том спектакле не играл, а я вообще работал в другом театре, но жажда славы и денег не знает границ. Михал Михалыч, выкрав из театра две эсэсовские фуражки и повязки со свастикой, уговорив Эммочку и меня, а также милого театрального музыканта, который на баяне имитировал немецкую губную гармошку, погнал нас по концертному марафону... Вся тяжесть зрелища лежала на хрупких Эмминых плечах, а мы с Козаковым, вальяжно развалившись на стульях, пьяно орали «Шнель! Шнель!», закинув ноги на стол, где мучилась под баян Сидорова...

Номер имел зрительский успех — приглашения сыпались, гонорары росли, мы обнаглели и стали подумывать о второй паре черных ботинок, но...

Шел концерт в Высшем техническом училище имени Баумана. До отказа набитая студенческая аудитория. В закулисную часть сцены нет отдельного входа, и артисты идут на подмостки через весь зал и через него же потом уходят. И вот мы, в очередной раз понадругавшись над Сидоровой, привычно засунув под мышку эсэсовские фуражки и стыдливо прикрыв рукой свастики на рукавах своей двубортности, пробиваемся через зрителей к выходу. В самом конце зала, прямо перед дверью в фойе, на приставном стульчике сидит очаровательная интеллигентная девушка в очках. Когда мы поравнялись с ней, она подняла на нас огромные, полные ужаса и сострадания глаза и тихо спросила: «И вам не стыдно?» Больше мы Любу Шевцову не пытали.

«Мы просрали нашу с тобой биографию, Шура», — сказал мне Ефремов за месяц до смерти»

...Моя бедная мама, которая воспринимала творчество сына на слух (к концу жизни она совсем ослепла), однажды чуть было не лишилась ближайшей подруги Розы.

В Театре имени Ленинского комсомола Новый год начинался с детских утренников по узбекской народной сказке «Чудесные встречи». Однажды я заменял на этом утреннике загулявшего накануне актера. Играл эдакого этнического горниста с двухметровой трубой... Как назло, на спектакль угораздило прийти тетю Розу с внуком. Удобно устроившись в первом ряду, они приготовились наслаждаться спектаклем. Тут появился я в пестром потном халате, пропердел в эту дурацкую узбекскую трубу и ушел навсегда. Потрясенная тетя Роза позвонила маме: «Рая, я видела Шуру. Это трагедия!» Мама сказала Розе, что это всего лишь случайность, что в театр пришел Эфрос (знаменитый советский режиссер. — Ред.) и я у него взорлил.

Тетя Роза, уже без внука, попала на премьеру спектакля по пьесе Розова «В день свадьбы», где в финале вся труппа гуляла на сельской свадьбе. Мы с Державиным стояли у крайнего стола с подозрительно колхозными лицами и кричали «Горько!». Роза снова позвонила маме: «Рая! Он тебе все врет! Ему надо срочно искать профессию!»

К сожалению, Роза в этом диагнозе оказалась не одинока. В своей книжке Марк Захаров написал, что «Ширвиндт, наверное, все-таки не артист... Тем более не режиссер... Профессия у него уникальная. Он — Ширвиндт»... Хамские, конечно, строчки, но Захаров прав. Нет во мне этой лицедейской страсти. Есть актеры патологические, физиологические. Они не могут не играть. И есть актеры, ставшие таковыми, ну, в силу обстоятельств, что ли. Я из вторых. Хотя первым всегда завидовал. Вот покойный Владимир Басов — замечательный режиссер, а не мог не играть... Хоть водяного, хоть лешего, хоть кота, хоть сморчка озвучивать. Табаков такой, Гафт. Миронов таким был. А я... Репетиции люблю, премьеры. Но выходить на сцену в сотом спектакле — скучно. Иногда думаю, что все-таки с профессией не угадал.

Правда, с Олегом Ефремовым связан один драматически несложившийся поворот моей профессиональной жизни. Несбывшаяся великая мечта...

Когда нависла угроза сноса «Современника» — не как коллектива, а как дома на площади Маяковского, — Олегу Ефремову (в то время возглавлявшему театр «Современник». — Ред.) собирались отдать здание старого Дома киноактера — на улице Воровского... Он меня вызвал в ресторан, и под литра полтора водки... силой своей убедительности рисовал мне картину единственного в мире театра, где внизу, на большой сцене, он, Ефремов, будет творить свое, вечно живое, глубоко мхатовское искусство, а наверху, в уютном маленьком зальчике, буду я, Ширвиндт... «Открываемся двумя сценами, — мечтал Олег. — Внизу, на основной сцене, — «Вечно живые». А вверху ты, со своей х..ней»... Ничего обидного в его противопоставлении не было: так Ефремов видел возвращение к мхатовской многокрасочности... Но помещение не дали, и мечта растворилась.

Мы с Олегом... вспомнили про этот проект, встретившись на одном юбилее... В разгар веселья я стал тихонько собираться на выход. А в тот момент как раз уводили Олега: он уже не мог долго без кислородной машины. Мы столкнулись в холле. Он подошел, обнял меня, буквально повис на плечах и говорит: «Мы просрали нашу с тобой биографию, Шура». И ревет. И я реву... Через месяц его не стало.

«Сегодняшняя жизнь — кровавое шоу с перерывами на презентации и юбилеи»

...Когда не было на каждом углу ресторанов, дискотек, игорных салонов и клубов для различных меньшинств... существовали маленькие гейзеры клубной жизни — так называемые «дома интеллигенции». В силу дефицита развлечений там все и было сосредоточено...

Я возник на сцене впоследствии сгоревшего Дома актера. Конечно, я что-то играл в Театре имени Ленинского комсомола, но узнали меня именно там, на пятом этаже, как начальника всей шутейности — «капусты»...

«Капустники» сочинялись по тем временам очень острые... У общественного директора Дома актера Михаила Ивановича Жарова, который принимал наши новогодние программы, волосы дыбом вставали от ужаса. И настоящий директор Дома Александр Моисеевич Эскин отводил его в сторонку, умоляя не волноваться. Их каждый раз куда-то вызывали, но им удавалось отговориться. Уже потом я вычислил, что происходило... Приезжал какой-нибудь Сартр и заявлял: «У вас тут застенок, никакой свободы слова». Ему отвечали: «Да что вы! Зайдите куда хотите, да вот хоть в Дом актера!» Приводили. А там, со сцены, при публике, банда молодежи и суперизвестные артисты несут черт знает что. Это была отдушина для узкого круга, которую придумала Госбезопасность. А уж мы ею пользовались на полную катушку. Потому у нашего начальства и возникали порой неприятности...

Все мои телевизионные опыты оттуда — из недр Дома актера... Время диктует закуски и шутки, все остальное — прежнее... Хотя...

Сегодняшняя жизнь — кровавое шоу с перерывами на презентации и юбилеи. Все население страны делится на поздравлял-вручал и принимал-получал. Я — из «вручал»...

Звонят: «Завтра у нас большой праздник, круглая дата — три года нашему банку». И я понимаю, почему они празднуют: боятся, что до пятилетия не доживут — или накроются, или их всех пересажают... Панихиды тоже стали какими-то шоу. Уже, как на юбилеях или эстрадных концертах, говорят: «Вчера на панихиде здорово выступал такой-то»... Трагедия, фарс — все встык.

Хоронили Олега Николаевича Ефремова. Панихида подходила к концу. В зале, около сцены, кто-то упал в обморок... Через несколько дней подходит ко мне мой старинный друг Анатолий Адоскин, интеллигентнейший, мягкий, тонкий человек и ироничный до мозга костей. «Ты представляешь, что со мной произошло, — говорит он. — Я упал в обморок на панихиде Олега. Оставалось несколько минут до его выноса, весь Камергерский переулок заполнен народом, и вдруг выносят меня. Правда, вперед головой... Начал думать, что так выносили Станиславского, Немировича-Данченко. И тогда я немножко привстал».

Наша жизнь похожа на этот случай с Адоскиным...

«Свои юбилеи я не праздную»

...Театру сатиры — 80 лет. Каждые десять лет мы празднуем юбилей. За отчетный период я их сделал три — 60, 70, 80. К 60-летию на сцене установили пандус в виде улитки. На нем выстроилась вся труппа. Наверху, на площадке, стояли Пельтцер, Папанов, Менглет, Токарская Валентина Георгиевна, прелестная дама с трагической судьбой... Я вел программу и представлял труппу: «Вот молодежь... вот среднее поколение... а вот наши ветераны, которые на своих плечах... И, наконец, — кричал я, — вечно молодой пионер нашего театра, 90-летний Георгий Тусузов». Он бежал против движения кольца. Зал встал и начал аплодировать. Пельтцер повернулась к Токарской и говорит: «Валя, вот если бы ты, старая б...ь, не скрывала свой возраст, то и ты бегала бы с Тузиком»...

На вопрос, почему не отмечаю свои юбилеи, я придумал ответ: «Не мыслю себе юбилея, на котором юбиляра не поздравляли бы Ширвиндт и Державин».

Поздравлять лучше в трезвом виде, чего я не сделал на юбилее «Сатирикона» (театр Райкина. — Ред.). На следующий день в газете появилась заметка: «Александр Ширвиндт один, без Михаила Державина, вышел на сцену нетвердой походкой, вытянув за собой тележку с каким-то грузом. «Я с ипподрома», — гордо сообщил Ширвиндт. После чего он долго навешивал на слегка растерявшегося Константина Райкина всяческие лошадиные принадлежности: сбрую, хомут с пестрыми ленточками, шоры. Когда Райкин был полностью экипирован для забега, Ширвиндт снял с телеги увесистый мешок. Как заклинание, промямлив «Чтобы ты всегда помнил, где ты живешь и с чем тебе предстоит сражаться», он вывалил прямо на подмостки кучу навоза. Наверное, это бутафория, предположили зрители. Но тут раздался запах. Потом долго убирали (хотя пахло до самого финала). Ширвиндт тоже помогал под бурные аплодисменты зала. Талантливому шуту позволено все»...

...Очень хочется оставить где-нибудь глубокий след. Не наследить, а оставить след. Сегодня в веках можно зафиксировать себя только через рекламу.

Из рекламы ресторана Дома актера: «Большинство рецептов сохранились еще от ресторана ВТО (знаменитое Всесоюзное Театральное общество. — Ред.)... Изысканные «судак орли», «бризоль», котлеты «адмирал», которые в свое время на улице Горького заказывали Плятт, Утесов... «Сельдь по-бородински» — ароматное филе селедочки в густом орехово-томатном соусе — ... его рецепт придумал знаменитый Яков Розенталь, бывший директор ресторана, которого друзья прозвали Борода. Также в меню вы найдете хорошо знакомые современные фамилии... «Омлет по-ширвиндтовски» готовится по рецепту, подаренному самим Александром Ширвиндтом»...

Рискуя поиметь неприятности от моего друга-ресторатора Владимира Бароева, конспективно изложу рецепт омлета. Изобретенный мною в период домашнего одиночества, когда все домочадцы — на даче, он крайне демократичен.

Открывается холодильник, и смотрится в него. Выгребается все лежалое, скукоженное, засохшее и поникшее (категорически выбрасывается гнилое и плесневелое). Все — обрезки колбасы, хвосты огурцов, редиска, каменный сыр и т. д. — режется очень мелко или натирается (если резать невозможно). Потом этот — как бы поинтеллигентнее назвать — натюрморт высыпается на сковородку и жарится. Выглядит неприятно. Затем разбивается штук пять яиц, добавляется молоко и немножко минеральной воды для взбухания (но ни в коем случае не соды: от нее омлет синеет), все это взбивается и выливается на сковородку. Сверху кладется крышка. Получается пышный омлет. Что внутри — не видно, и на вкус очень неожиданно. Проверял на близких — удивляются, но едят...

«Валя Гафт написал оду моей... уборной»

...В нашей молодости было много опять же ведомственных здравниц. Союзу архитекторов, например, принадлежал знаменитый дом отдыха «Суханово». Мы поехали туда на Новый год и получили путевки. В них было написано: «Белоусова Наталия Николаевна, член Союза архитекторов, и Ширвиндт Александр Анатольевич, муж члена».

В процессе взросления и старения отдыхательные позывы становятся антитусовочными. Тянет под куст с минимальным окружением. Много мы пошастали уютной компанией по так называемым «лагерям Дома ученых»... Природа — разная, быт — одинаково суровый: палатки, столовка на самообслуживании, нужда под деревом... Гердты, Никитины, Окуджавы и мы были допущены в эти лагеря для «прослойки» и из любви.

На турбазах были строжайшие каноны пребывания. Собак и детей — ни-ни. Наша чистейшая полукровка Антон и изящнейшая окуджавская пуделиха Тяпа жили полнейшими нелегалами... А их хозяева все время мечтали о мясе. Шашлык был по ведомству единственного лица кавказской национальности в нашей лагерности — Булата Окуджавы... Он сам ехал к аборигенам, сам выбирал барана... то ли недавно кастрированного, то ли вообще скопца от рождения... — оказывается, это очень важно...

Постоянно придумывали мы что-то — не как всегда и везде... Вообще, всеми правдами и неправдами надо сохранять и увековечивать свое культурное наследие... Я вот горжусь своим изобретением — мечтаю его запатентовать. В моем туалете над унитазом вмонтировано большое зеркало под углом видимости того, что происходит. Сооружение, естественно, только для мужчин. Разные мысли приходят моим друзьям во время посещения этой комнаты смеха... Вот, например, Валя Гафт написал:

Тарковский в «Зеркале» добился отраженья
Почти всех тайн, что скрыты в жизни спорной.
Лишь член там не увидишь в обнаженье —
Он отражен у Ширвиндта в уборной.

Друзей нельзя разочаровывать — их надо веселить, кормить и одаривать... Постоянно!..

...В 1960-х годах на перекрестке наших богемных передвижений молодой, но уже великий Слава Зайцев, перехватив наш с Гришей Гориным завистливый взгляд на прошествовавшего мимо человека — «иномарку» дипломатического разлива, участливо бросил: «Гриша! Набери материала, я создам тебе ансамбль — все ахнут». Не прошло и года, как мне позвонил взволнованный Гриша: «Свершилось! Идем в Дом литератора на премьеру костюма — я один боюсь».

В переполненный гулом ресторан вошел я, а за мной в некоторой манекенной зажатости торжественно вплыл Гриша в стального цвета зайцевском шедевре. Мы остановились в дверях, ожидая аплодисментов. В этот момент мимо нас... прошмыгнул легендарный официант Адик, мельком зыркнул на Гришу и, потрепав свободной рукой лацкан шедевра, доброжелательно воскликнул: «О, рашен пошив!» Мы развернулись и больше костюм не демонстрировали.

Случилось это лет 40 назад. Были мы молоды и мечтали о хороших пиджаках, хороших трубках, о неинерционных спиннинговых катушках... Все пришло! И что? Любочка Горина сказала: «Возьми Гришины пиджаки и трубки. Носи и кури, мне будет приятно». Я сначала испугался, потом подумал и взял. Хожу я в Гришином пиджаке, пыхчу его трубкой, и мне тепло и уютно.

...Со страшным ускорением уходят в небытие соученики, сослуживцы, друзья. Похороны одного совпадают с сороковым днем предыдущего. Не хватает ни сил, ни слов, ни слез. Нечем заполнить вакуум единственной питательной среды — дружбы.

«В Зиновия Гердта влюблялись глобально»

Зяма (Зиновий Гердт. — Ред.)... Поехал Зяма как-то раз с творческими вечерами не то в Иркутск, не то во Владивосток. Было ему лет 75, а с ним — заместитель администратора, девочка лет восемнадцати. Она его возила по клубам, сараям, воинским частям, рыбхозам, где Зяма увлеченно читал Пастернака, Заболоцкого... Люди, из уважения к нему, все слушали, выпучив глаза. Потом Зяма над ними сжаливался и начинал рассказывать какие-то байки и анекдоты. Публика успокаивалась и смеялась от души...

Где-то на четвертый день гастролей эта девочка, зам. администратора, сказала Зяме: «Вы знаете, Зиновий Ефимович, я вас так обожаю, что хочу выйти за вас замуж». Он ей ответил: «Деточка, это вопрос очень серьезный... Во-первых, ты должна познакомить меня со своими родителями. Кто у тебя родители? (Девочка ответила...) Во-вторых, ты должна сообщить им о своем намерении и все честно сказать... Сколько папе лет? (Снова следует ответ...) Ну так вот, обязательно скажи, что твой жених (пауза)... в два раза его старше».

Этот случай для Зямы типичен, потому что влюблялись в него глобально... Причем он не делал для этого ни-че-го... Магнетизм от Гердта исходил постоянно...

...На заре советской автомобильной эры все мы, естественно, мечтали купить машину. Это являлось дикой проблемой. Нужно было ходить, подписывать бумажки, чтобы тебя поставили в очередь. В Южном порту находилась знаменитая автомобильная комиссионка. Она делилась на несколько отсеков. Первый — для простых очередников, алчущих... дряблого «Москвича». Второй содержал в себе «Волги», на которых уже не в силах были ездить сотрудники посольств и дипкорпуса. А в самом конце размещался третий отсек — маленький загончик, где стояли машины, доступ к которым имели только дети политбюровских шишек и космонавты. Там стояли (как тогда говорили с придыханием) иномарки. Большинство обычных советских людей вообще не знали, что это такое.

Зямина пижонская мечта была — добраться до заветного третьего отсека. Пройдя все кордоны и заслоны, собрав целую папку бумаг... Зяма таки получил смотровой талон в этот отсек. Талон давал право ходить туда лишь в течение двух недель... Проходив дней 12, Зяма занервничал. Звонит мне оттуда: «Все... Ждать больше не могу. Решился — покупаю «Вольво»-фургон». Я ему: «Зяма, опомнись... Машина (ей было лет 20) хоть на ходу?» Он: «Да, все в порядке, на ходу. Только есть один нюанс... Она с правым рулем... Приезжай, я не знаю, как на ней ездить».

Приперся я туда. Вижу огромную несвежую бандуру. И руль справа. «Давай садись!» — бодро говорит мне Зяма, подталкивая меня на водительское место... Сел я за этот самый правый руль, и мы понеслись. С меня сошло семь потов, пока мы добрались до дома, потому что в машине был еще один «нюанс»: она стала сыпаться, как только мы выехали за ворота... Когда же добрались до дома, где жили Зяма с Таней (жена Гердта. — Ред.), она рассыпалась окончательно... И стали мы все вместе ее чинить... Но все-таки Зяма упорно на ней ездил...

«Я люблю жену Захарова, а он любит мою жену»

...Марк Анатольевич Захаров — режиссер в законе... Он режиссирует спектакли, быт, досуг друзей, выступления, панихиды...

Однажды Захаров, Григорий Горин и Андрей Миронов приперлись ко мне на день рождения. Вошли во двор и видят: валяется ржавая чугунная батарея парового отопления. Им захотелось сделать приятное другу. Взяли эту неподъемную жуть, притащили на третий этаж.

Открываю дверь.

— Дорогой Шура, — говорит Горин, — прими наш скромный подарок. Пусть эта батарея согревает тебя теплом наших сердец...

— Шутка, — говорю, — на тройку. Несите туда, где взяли.

Они, матерясь, тащат проклятую батарею во двор и бросают на землю. И вдруг Захаров говорит: «Чтобы шутка сработала, ее нужно довести до абсурда». Они вновь берутся за батарею и опять тащат ее на третий этаж

Открываю дверь.

— Дорогой Шура, — торжественно произносит Андрей Миронов, — прими наш скромный подарок!

— Вот это другое дело, — говорю. — Вносите!..

Основные импульсы режиссерской фантазии Захарова — это всегда удивить и пугануть. Уезжал я как-то в Харьков сниматься... Провожали меня на вокзале Миронов и Захаров. Как только поезд отошел, режиссерская интуиция подсказала Захарову: «Надо Маску (моя партийная кличка) пугануть». Они помчались... во Внуково и утром встречали меня в Харькове. Пуганули...

В дружбе Захаров суров и категоричен. «Худей! Немедленно!» Худею. «Хватит худеть! Это болезненно!» Толстею. При этом он щедр и широк. Велел мне, например, носить длинные эластичные носки для укрепления отходивших свое ног. Я сопротивлялся, ссылаясь на отсутствие носков в продаже, тогда он привез их мне из Германии. 12 пар, разного цвета, по 38 марок за пару — умножайте!

Но если честно, то я люблю его жену Ниночку, а он любит мою жену Таточку. Иногда мы для приличия встречаемся вчетвером и играем в покер.

«Смотри: голый — это Державин, а матерится — Ширвиндт»

Державин и я — это уже явление биологически-клиническое. Зрительское ощущение, что мы, как сиамские близнецы, живем на мягкой сцепке долголетней пуповины, ошибочно. Мы играем разные роли в разных спектаклях. У нас разные жены, семьи, разные внуки, разные машины, разные характеры — все разное.

...С Державиным поссориться невозможно — он не дается, несмотря на мой занудливый характер. В редких, крайних случаях он говорит мне: «Осторожней! Не забывай, что я — национальное достояние!» — «Где?» — спрашиваю я. — «В нашем дуэте»...

Он выходит на сцену с любым недомоганием — от прыща до давления 200 на 130. Как-то звонит мне днем, перед концертом, запланированным на вечер, и шепчет: «Совершенно потерял голос. Не знаю, что делать. Приезжай». Я приезжаю. Ему еще хуже. Хрипит: «Садись, сейчас Танька (его сестра) придет, найдет лекарство из Кремлевки». Кремлевская аптека — потому, что женой Михал Михалыча в те времена была Нина Семеновна Буденная.

Мы садимся играть в настольный хоккей. Державину все хуже и хуже, Тани нет. Он хрипит «Давай пошуруем в аптечке». И вынимает оттуда огромные белые таблетки: «Наверное, от горла — очень большие». Берет стакан воды, проглатывает. У него перехватывает дыхание. «Какая силища...» — с трудом произносит Михал Михалыч... Затем он начинает страшно икать, и у него изо рта идет пена. Я ее мокрым полотенцем снимаю. «Вот Кремлевка!» — сипит Державин. Тут входит Таня. Я говорю: «Братец помирает, лечим горло». И показываю ей таблетки. Она падает на пол.

Оказывается, на упаковке на английском (которого мы не учили) написано: «Пенообразующее противозачаточное средство. Вводится за пять минут до акта». Он ввел и стал пенообразовывать. Ах, если бы я знал, что он предохраняется...

...Наш дуэт с Державиным не узаконен, хотя нам однажды намекали на подозрительность взаимоотношений. Чтобы как-то зафиксировать свой союз, мы даже пытались создать партию «Шире, Держава», но не смогли ее официально застолбить из-за отсутствия четкой программы. У других партий, оказывается, она четкая...

...С возрастом мы все время преодолеваем разного рода пороки, и, когда, наконец, все преодолено, образуется огромное количество времени, которое нечем занять. Тут и выручает рыбалка. Раньше художественным руководителем этого действа всегда являлся Михал Михалыч. Его отец, Михаил Степанович Державин, блестящий вахтанговский артист, был знатный рыбак и увлек сына сызмальства.

Стилистика рыбалки у нас — полюсная. Я с рассвета плюхаюсь в складной «стульчак» и тупо сижу вне зависимости от клева. Михал Михалыч мечется по побережью, меняя кусты на трясину, переоснащает наживки, пробует блеснить...

Вообще, многие считали рыбалку смыслом существования. Корифеем и фанатом рыбалки был народный артист Советского Союза Николай Крючков. К старости он соглашался сниматься в фильмах в том случае, если рядом с натурой оказывался водоем... Замечательным рыбаком был Гриша Горин. Сегодня существуют актерские соревнования на Озерне имени Горина... Вячеслав Тихонов — отличный рыбак.

Удивительный поэт-песенник Леня Дербенев рыбачил летом и зимой... Не мог жить без удочки. Однажды он и меня потащил на подледную рыбалку. Зимой, как известно, ловят на мотыля — такой маленький красненький червячок, которого и летом-то не надеть на крючок. Сейчас есть даже специальные резервуарчики с подогревом от батареек, а тогда, 40 лет назад, мотыля засовывали в презерватив и держали его за щекой!..

...Кто из наших понятия не имел о рыбалке, так это Андрей Миронов. Но на съемках фильма «Трое в лодке, не считая собаки», которые проходили на реке Неман, мы, пока шла подготовка, отправились рыбачить и позвали Андрюшу с собой. В фильме есть эпизод, когда на удочку попался огромный сом (естественно, муляж), и он тащит нашу лодку неведомо куда. Для этого нужны были водолазы. Мы дали Миронову удочку... водолазы подкрались по дну и аккуратно подцепили Андрюшке на крючок окуня граммов на 600... Боже, что было с Андреем! Восторженный, он носился среди группы, показывая каждому трепыхающуюся рыбу: «Понимаете, это не они! Это я поймал! Я!»

В съемках, кстати, участвовали три собаки — три одинаковых фокстерьера. Один... все мог делать: таранил лодку, танцевал, пел, улыбался, но к нему нельзя было подойти: он откусывал сразу все, что попадалось. Другого можно было держать за ухо, за ногу, можно было ему откусить нос, но при этом он оказался полным кретином — только жрал и лежал там, где его положат. А третий был чем-то средним. И вот они втроем играли эту одну «не считая собаки».

...Редко удается очутиться на рыбалке в безлюдном месте... Как-то мы с Державиным выкроили несколько долгожданных летних дней и на моем автомобиле «Победа» (выпускался когда-то такой маленький БТР для семейных нужд) двинулись по наводке под город Вышний Волочек на никому не известные Голубые озера... Наводчики гарантировали глушь и уединение. Пробиваясь двое суток через овраги, ручьи и дебри, мы вырвались к озеру и, даже не разобравшись, голубое оно или нет, раскинули палатку. Окунулись, и я, как самый ленивый в дуэте, плюхнулся на траву, а Державин, как самый рыбак, тут же голый пошел в воду и закинул удочку. Тишь, глушь, одиночество и счастье!

«О, господи ... ... ... благодать-то какая!» — вырвалось у меня. На эту реплику из-за мысочка выплыла лодка, в которой сидела дама в сиреневом купальнике, а к веслам был прикован плотный мужчина в «майке» из незагорелого тела. «Коль! — нежно сказала дама. — Смотри: голый — это Державин, а матерится — Ширвиндт». И уплыли...

Оказалось, за мысочком располагался Дом отдыха среднего машиностроения и от Вышнего Волочка по шоссе до него добираться минут сорок...

«Наступает страшное время, когда с женщинами приходится дружить»

...К сожалению, ушли многие друзья. Их рыболовное «богатство» перешло ко мне по наследству. Кроме того, возвращаясь из каждой зарубежной поездки, я привожу что-то новенькое... Ностальгическое ощущение дефицита, когда поплавки делали из шампанских пробок, а четырехсекционные бамбуковые удилища были верхом пижонского благополучия.

Помню, тыщу лет назад летели мы впервые в Канаду, и наш самолет посадили ночью на дозаправку в Шенноне. Мы вышли в полутемный зал аэропорта и увидели огромный супермаркет, в котором все было и никого не было. Как в Эрмитаже, стали мы по нему прогуливаться — денег-то ни у кого нет, — и вдруг я увидел огромную корзину, в которой лежала голубая леска — 0,8. Что делать? Оставалось только одно — украсть! Полтора часа я кружил около этой корзины с леской, брал ее, клал обратно. Страшно же: первый раз выехать за границу и быть арестованным прямо в аэропорту дозаправки. Когда объявили посадку и все табуном пошли в самолет, я зажмурился и положил леску в карман. Мокрый, зашел в салон, все ждал: сейчас задержат. Но ничего. До сих пор эта леска у меня лежит — мы же на акул не охотимся. Иногда супруга отматывает от нее метра два и сушит мои трусы на даче...

...Что касается женщин, то наступает страшное возрастное время, когда с ними приходится дружить. Так как навыков нет, то работа эта трудная. Поневоле тянет на бесперспективное кокетство...

Стаж моих семейных уз зашкаливает за границы разумного. Я женат де-юре 48 лет, а де-факто — 56. За это время жена успела побывать в школе, в институте, ведущим архитектором Центрального института спортивных и зрелищных сооружений и пенсионеркой. В Омске я с гордостью гастролировал в театре, построенном по проекту Наталии Николаевны, где — впервые в истории мирового театростроения — в каждой гримерной есть душ. Она насмотрелась на артистов после спектакля!..

...Семья у меня замечательная, но жить вместе сейчас архаично и чревато раздражением. Основной раздражитель — я: все время ору и требую знать, где в любую минуту находятся родственники. А они в ответ вынуждены меня любить. Вздохнут и любят...