«Весь мир теперь рассуждает категориями нашего нового мышления. А дефициты и полки пустые переживем. Колбаса будет»

1991 год. Внутри растет тоска и тревога, ощущение кризиса горбачевской идеи. Михаил Сергеевич готов далеко пойти. Но что это означает? Любимое его словечко — «непредсказуемость». При этом, куда ни кинь, страна в расхристанном положении. Она больна. И гласность — как горячечный бред больного, не подающего пока признаков выздоровления... Власть расшатана до критической точки, а взамен никакая другая не формируется. Былые грозные законы, державшие дисциплину, никто не в состоянии заставить исполнять.

Неожиданно для самого себя Горбачев развязал необратимые процессы распада, которые раньше сдерживались или были прикрыты гонкой вооружений, страхом мировой войны, мифами о международном коммунистическом движении, о социалистическом содружестве, о мировом революционном процессе и т. п...

...Смятение в душе. Общество рассыпается, а зачатков формирования нового не видно. У Горбачева утрачено чувство управляемости процессом. Он тоже «заблудился» (любимое его словечко) в том, что происходит, и начинает искать «простые решения» (еще один любимый им термин). Все чаще мы слышим его рассуждения «о своей доле». «Жизнь что? Она одна. Ее не жалко отдать за что-то стоящее. Не на жратву же или на баб только. И я ни о чем не жалею. Раскачал такую страну. А как по-другому? История иначе не делается. Такие большие повороты сопровождаются большой кровью, а у нас пока удалось ее избежать. И это уже колоссальное достижение. И весь мир теперь рассуждает категориями нашего нового мышления. А дефициты и полки пустые переживем. Колбаса будет. Не жалею ни о чем и не боюсь. И на съезде не буду ни каяться, ни оправдываться».

Я надеялся, что, став из партийного лидера президентом, он воспользуется этим и поднимется «над» повседневным политическим процессом. А он, оказывается, хотел лишь получить дополнительную возможность «руководить процессом». Гибельная нелепость. Хватается за все: за партию, за парламент, за всякие комиссии, за сборы ученых и везде всем навязывает себя.

Страна разваливается. Народный фронт Молдавии уже вынес решение о присоединении к Румынии и переименовании государства в «Румынскую республику Молдова». Одновременно вырисовывается ситуация гражданской войны с гагаузами и приднестровскими русскими. В Татарии 15 октября объявлено национальным днем памяти погибших при защите Казани от Ивана Грозного (1552 год)! В стране развал и паника. Все газеты предрекают бунты, гражданскую войну, переворот. И почти каждое критическое выступление заканчивается требованием к президенту: «Уходи!» Если не можешь даже воспользоваться предоставленными тебе полномочиями. Западные газеты начинают публиковать о Горбачеве статьи без прежнего восхищения, а скорее с жалостью или с сочувственными насмешками...

...По всему видно: грядет революция. Та, которую вызвал Горбачев...

Последней зацепкой за власть становится обновленный союзный договор. Но даже на референдуме по вопросу сохранения государства Горбачев настаивает на формулировке, где говорится: «за» или «против» сохранения СССР. Вместо того чтобы тактично сохранить в вопросе референдума просто слово «Союз» (на это пошли бы, может быть, Грузия, Эстония, Латвия, Молдова), он бросил им вызов. Очевидно, что в социалистическом Союзе они остаться не захотят.

Принципиальный спор вокруг сохранения Союза переносится в область теоретических рассуждений о рамках суверенитета и вообще понятии суверенности. После мартовского референдума (в 1991 году. — Ред.) Бейкер (Джеймс Бейкер — государственный секретарь США. — Ред.) советует Горбачеву выйти к народу и прямым текстом сказать: «Республики, вы свободны. Я вас отпускаю». Тогда все переговоры о разводе или о новом браке сразу приобретают нормальный мирный ход. Но нет, Горбачев продолжает твердить, что «мы неразделимы». «Русские никому не простят «развала империи».

А вот Ельцин от имени России это нахально делает. И более того, мало кто из русских против этого протестует. Ельцин становится президентом России. Он выглядит солиднее Горбачева, ибо он определеннее. Ельцин заключает межгосударственные договора с республиками Прибалтики и создает «совет четырех» — с Украиной, Белоруссией и Казахстаном, где уже «нет места Центру». После этого Россия — фактически новое государственное образование, как бы потом ни назывался Советский Союз. Именно с этого момента имеет смысл начать повествование о событиях в Форосе.

«Горбачев был в теплой кофте, за два дня перед тем ему «вступило» в поясницу: проявился старый радикулит»

Как помощник президента я приехал в Форос 18 августа около 4 часов. На въезде все было как обычно: две милицейские машины, лента с шипами, которую для нас отодвинули. Не успели мы приехать, как в 5 часов возле нашего служебного дома неожиданно скопилось множество машин — все с антеннами, некоторые с сигнальными фонарями, толпа шоферов и охраны. Приехали Болдин (Валерий Болдин, в то время руководитель аппарата президента СССР. — Ред.), Бакланов (Олег Бакланов — зампредседателя Совета обороны СССР. — Ред.), Шенин (Олег Шенин — секретарь ЦК КПСС по организационно-партийной работе. — Ред.) и еще какой-то генерал (потом оказалось — Варенников (Валентин Варенников — заместитель министра обороны СССР. — Ред.). У подъезда немедленно была выставлена незнакомая охрана. Пытаюсь узнать, что случилось, снимаю одну трубку, другую, третью... — тишина. Стали гадать. Связь была отключена начисто. Через охранника-дежурного я попросил, чтобы тот, кто остался среди них за старшего, объяснил, что происходит. Минут через 10 явился Вячеслав Владимирович Генералов (генерал-майор КГБ, в августе 1991-го обеспечивал охрану резиденции президента СССР в Форосе. — Ред.). Очень вежливо пояснил: «Анатолий Сергеевич, поймите меня правильно. Я здесь оставлен за старшего. Мне приказано никого не выпускать. Даже если бы я вас выпустил, вас тут же задержали бы пограничники: полукольцо от моря до моря в три ряда, дорога Севастополь— Ялта на этом участке закрыта, на море, видите, уже три корабля»... Я задаю наивный вопрос: «А как же завтра с подписанием Союзного договора?» Он: «Подписания не будет. Самолет, который прилетел за Горбачевым, отправлен обратно в Москву. Гаражи с его машинами здесь на территории опломбированы, и их охраняют не мои люди, а специально присланные автоматчики. Я не могу распустить по домам даже многочисленный обслуживающий персонал (люди местные — садовники, повара, уборщицы). Ничего не могу сделать, поймите меня, я военный человек. Мне приказано: никого и никуда, никакой связи».

Передвижение по даче свободное, но под присмотром. В 10 утра впервые встречаемся с Горбачевым и его близкими... Горбачев был в теплой кофте: за два дня перед тем ему «вступило» в поясницу. Проявился старый радикулит, в молодости он в проруби купался: был «моржом», тогда и получил это недомогание, которое время от времени его тревожит. Но никаких нарушений здоровья, кроме этого.

«Михаил Сергеевич никак не мог примириться с тем, что Язов оказался в ГКЧП»

О личной беседе с прибывшими рассказал сам Горбачев: «Вошли без спроса, не предупредив... Полная неожиданность. Я их остановил: с чем пожаловали? Начал Бакланов, но больше всех говорил Варенников. Шенин молчал. Болдин тоже почти не участвовал. Они мне предложили два варианта: либо я передаю полномочия Янаеву и соглашаюсь с введением чрезвычайного положения, либо — отрекаюсь от президентства. Я им сказал: могли бы догадаться, что ни на то, ни на другое я не пойду. Вы затеяли государственный переворот. То, что вы хотите сделать, антиконституционно и противозаконно. Это — авантюра, которая приведет к крови, к гражданской войне. Варенников стал доказывать, что они «обеспечат», чтобы этого не случилось. Я ему: общество — это не батальон. «Налево» ему не скомандуешь. Ваша затея отзовется страшной трагедией, будет нарушено все, что уже стало налаживаться. С тем они и уехали».

Я не преминул ввернуть: это же все «ваши», Михаил Сергеевич, люди, вы их пестовали, возвышали, доверились им... Горбачев начал вслух гадать насчет других «участников» всей этой операции (посетители не назвали ему всех членов ГКЧП). Никак не мог примириться с тем, что Язов (министр обороны СССР. — Ред.) там оказался. Не хотел верить: «А может, они его туда вписали, не спросив?» Очень возмутился позицией Янаева: «Ведь этот мерзавец за два часа до приезда «этих» со мной говорил по телефону. Распинался, что меня ждут в Москве, что завтра приедет меня встречать во Внуково!»

Мне лично Горбачев добавил: «Ты знаешь, Анатолий, во время разговора с «этими» ни один мускул у меня не дрогнул. Был совершенно спокоен. И сейчас спокоен. Я убежден в своей правоте. Убежден, что это — авантюра, и не дай Бог — с кровью. Не удастся им ни навести порядок, ни собрать урожай, ни запустить экономику... Не удастся! Преступная авантюра!.. Думай, что будем делать».

Для наблюдения за жильцами дачи Генералов привез с собой не так уж много новых, «своих», людей. Часть он поставил у гаражей, где заперты были президентские машины с автономной системой связи, а также у ворот — тоже с автоматами. На берегу и раньше стояли пограничные вышки — на концах полукружия территории дачи. Там дежурили пограничники. Но за два-три дня до переворота их стало вдоль шоссе много больше. Появились вдоль шоссе и люди в необычной форме — в тельняшках, с брюками навыпуск, не в сапогах, а в ботинках, похожие на омоновцев. Вдоль дороги Севастополь—Ялта через каждые 50—100 метров стояли пограничники, иногда — с собаками.

Наблюдение за нами было тщательное. Атмосферу какой-то минимальной надежности и спокойствия придавали лишь оставшиеся люди из личной охраны. Во всяком случае — надежду, что нас голыми руками не возьмут. А если попытаются — дорого обойдется. Эти ребята показали себя настоящими рыцарями. Их начальники, Плеханов и Медведев, предали их, изменили президенту. А они не дрогнули. День и ночь, сменяясь, спокойные, напряженные, сильные ребята, с пистолетами и мини-рациями, часть вооружилась автоматами... Они были готовы стоять насмерть: и по службе, и по долгу, но главным образом — по-человечески, по благородству. Их было всего пять человек.

«Даже если не выловят в воде, выйдешь голый — и что дальше?»

Поговорить о чем-нибудь в доме было практически невозможно: кругом «жучки», о чем панически предупреждала все время Раиса Максимовна. Для разговора с Горбачевым она отвела нас в маленький павильон, лихорадочно вырвала из блокнота несколько чистых листков, нашла карандаш в сумочке и оставила самих для разговора. На прощание жалко улыбнулась и «сделала мне ручкой».

Горбачев в качестве первого шага предложил каждый день «давить на этого негодяя» (он имел в виду генерала Генералова): «Буду каждый день предъявлять требования. И их наращивать. Сомневаюсь, чтобы банда в Москве на это отреагировала. Но нельзя, чтоб подумали, что мы смирились... Первое требование — немедленно восстановить правительственную связь... Второе — требую немедленно прислать президентский самолет, чтобы я мог вернуться на работу. Если не ответят, завтра потребую советских и зарубежных журналистов».

На листе бумаги записали «Обращение к народу и международному сообществу». Поговорили. Обсудили, отформулировали каждый пункт. Я попросил его поставить подпись, число, место. Вверху он подписал, что просит огласить это заявление любыми средствами каждого, кому оно попадет в руки.

Мне неожиданно пришло на ум, что я очень хорошо плаваю: могу проплыть и пять, и, наверное, десять километров. Предложил рискнуть. Раиса Максимовна, судя по ее реакции, почти поверила, что такой вариант возможен. Они, оказывается, до этого в 3 часа ночи во внутренней комнате камерой засняли заявление Михаила Горбачева. «Мы его вырежем из кассеты, — предложила она, — я упакую пленку в маленький «комочек» и вечером вам отдам». Горбачев, напротив, отнесся скептически к тому, чтобы я поплыл в Тессели (дача между Форосом и мысом Сарыч. — Ред.), в Форос и даже в «Южный»: «Даже если не выловят в воде, выйдешь голый — и что дальше? Отправят в ближайшую комендатуру — и пропала пленка»... Вариант был явно абсурдный.

Тайно снятую пленку с записью обращения Горбачева в конце концов решили передавать через девушку Олю (из обслуживающего персонала. — Ред.), которая выдвинула претензию, что у нее в Москве остался больной ребенок и старенькие родители. Именно ей вручили «комочек» пленки, завернутый в бумагу и заклеенный скотчем. Раиса Максимовна напутствовала: «Вы Олю строго предупредите — пусть спрячет... куда-нибудь в интимное место — в бюстгальтер или в трусики что ли». Ольга засунула пленку в джинсы. Там «комочек» постоянно выпирал. Я посмеивался, указывая пальцем на это местечко...

Теперь передо мной была задача добиться от Генералова, чтоб он ее отпустил в Москву. Для этого я еще 19 августа начал на него давить: как не стыдно, он, офицер, допускает такое издевательство над молодой матерью. У нее — больной сынишка. Родители ничего о ней не знают. Не вечно же мы будем тут сидеть... Женщина вся изошлась, не имея возможности ничего узнать о том, что с ее ребенком. И далее — в том же роде. Генералов пытался отвертеться: «У меня только односторонняя связь — мне могут звонить из Москвы, а я им отсюда — нет». Врал, конечно. И все же он обыграл меня, предложив отвезти Ольгу в Мухалатку, где на пункте правительственной связи можно было позвонить в Москву.

Вернувшись, Ольга рассказала, что шоссе закрыто для движения: никаких машин, кроме военных. На каждом шагу — пограничники. На рейде уже не два фрегата, а штук 16 разных военных кораблей. На этом наши шпионские похождения закончились.

Дальнейшее настроение у Горбачевых менялось в зависимости от сообщений радио. После прессконференции Янаева и Ко заявление о том, что Горбачев тяжело болен, произвело тяжелое впечатление. Все очень насторожились. Мнение было общее: если «эти» открыто позволяют себе на весь мир так лгать, значит, они отрезают себе все пути назад, значит, пойдут до конца. Появилось предположение о том, что Янаев ищет алиби, если с Горбачевым что-нибудь случится. Горбачев констатировал: «Теперь они будут подгонять действительность под то, о чем публично сказали, под ложь».

Когда Би-би-си сообщило о событиях вокруг российского парламента, что народ выступает в защиту Горбачева, что Ельцин взял на себя организацию сопротивления, настроение резко поднялось. Впрочем, Горбачев еще 19 августа предполагал, что Ельцин не сдастся и его ничто не сломит. И Россия, и Москва не позволят путчистам одержать победу. «Убежден, что Борис Николаевич проявит весь свой характер».

Наконец Бакатин (Вадим Бакатин — в 1991 году член Совета безопасности при президенте СССР. — Ред.) и Примаков (молодец, Женька, все же прорвался в Москву как член Совета Безопасности) в прямом эфире заявили, что ГКЧП — незаконен, противоправен, антиконституционен... и все его постановления — тоже. Горбачев здоров и насильственно изолирован. Необходимо немедленно добиться, чтобы он вернулся в Москву и получил возможность встретиться с прессой. Нишанов и Лаптев (председатели палат Верховного Совета) — провели экстренное заседание комитетов. Лукьянов (Анатолий Лукьянов — председатель Верховного Совета. — Ред.) вылетел в Крым для встречи с Горбачевым. Минобороны, проанализировав ситуацию, сложившуюся в результате введения чрезвычайного положения в ряде мест, приняло решение немедленно вывести войска из этих точек. Остался вопрос: с кем остаются Янаев и Пуго (Борис Пуго — министр внутренних дел СССР. — Ред.) плюс их генерал Калинин, комендант Москвы, перед лицом народа?!

В 15.00 21-го Ельцин заявил в парламенте России: Горбачев в изоляции в Крыму. Решено: направить сюда Руцкого (Александр Руцкой — вице-президент РСФСР. — Ред.), Силаева (Иван Силаев — председатель Совета министров РСФСР. — Ред.) и других депутатов. Выступил Бакатин: мол, это государственный переворот, Горбачев совершенно здоров, не считая радикулита (видимо, узнал от Примакова), творится беззаконие, нужно пригласить в российский парламент депутатов Верховного Совета СССР, чтобы совместно найти выход из положения.

«Во время перелета из Фороса в Москву Горбачев впервые произнес слова: «Летим в новую страну»

Окончание наших злоключений в Форосе происходило следующим образом. Около пяти вечера 21 августа на территорию дачи начали приезжать ЗИЛы. Тесно, друг за дружкой в дом вошли Лукьянов, Ивашко (Владимир Ивашко — заместитель Генерального секретаря ЦК КПСС. — Ред.), Бакланов, Язов, Крючков (Владимир Крючков — председатель КГБ СССР. — Ред.). Вид — побитый. Лица сумрачные. Каждый кланяется мне!!! Я все понял: прибежали с повинной. Стоял окаменевший. Горбачев сидел в кабинете и «командовал» по телефону. Оторвался: «Я им ультиматум поставил: не включат связь — разговаривать с ними не буду. А теперь и так не буду». При мне он велел коменданту Кремля взять Кремль полностью под свою охрану и никого из причастных к путчу не пускать ни под каким видом. Велел подозвать к телефону командира Кремлевского полка и приказал ему поступить в распоряжение исключительно коменданта Кремля. Вызвал к телефону начальника правительственной связи и министра связи и потребовал отключить всю связь у путчистов. Судя по их реакции, на том конце стояли по стойке смирно. Я обратил его внимание, что в ЗИЛах, привезших гэкачепистов, есть автономная связь... Горбачев вызвал Бориса (из личной охраны) и приказал ему «отъединить пассажиров» от машин.

Потом Горбачев говорил с Джорджем Бушем. Это был радостный разговор: поблагодарил за поддержку, за солидарность. Буш приветствовал его освобождение, возвращение к работе... Говорил с Ельциным, с Назарбаевым (Нурсултан Назарбаев — в то время президент Казахской ССР. — Ред.), Кравчуком, еще с кем-то. С прибывшими «каяться» разговаривать отказался.

Наконец, на территории дачи появилась российская делегация. Силаев и Руцкой бросились обнимать Горбачева, хотя до этого и в парламенте, и в печати не раз крыли его чем попало. Несчастье мгновенно высветило, что они все же нечто единое, так необходимое стране. Я даже громко произнес, наблюдая эту всеобщую радость и объятия: «Вот и состоялось соединение Центра и России, без всякого Союзного договора...»

Руцкой предложил в целях безопасности лететь в Москву на его самолете. «Он стоит на том же аэродроме, но вдали от вашего. Его надежно охраняют. Я привез с собой 40 подполковников, все вооруженные. Прорвемся».

О посадке в самолет и этих подполковниках стоит сказать особо. Согласно плану Руцкого Горбачев после ложного выхода из машины возле президентского самолета вновь быстро сел в машину, и она рванула дальше к самолету Руцкого, стоявшему в трех-пяти километрах от этого места. Так вот, при посадке в самолет Руцкого те самые подполковники взяли автоматы «на караул» и так стояли, пока Горбачев в своей шерстяной вязаной кофте, которую все увидели по ТВ во Внуково, не поднялся по стремянке в самолет. Я подумал, глядя на эту сцену: есть еще неподдельная офицерская честь в нашей армии. Есть и высокая интеллигентность в ее среде.

Потом был перелет. Распоряжался полетом Руцкой, который то и дело вызывал к себе летчиков. Во время перелета Горбачев впервые произнес слова: «Летим в новую страну». Но каждый услышал в этом свое предзнаменование.

С самого начала событий Горбачев считал, что акция путчистов приведет к быстрой дезинтеграции Союза. Поскольку республики займут такую позицию: вы там, в Москве, русские, деретесь, а наше дело сторона — отгородимся и будем делать свое. Действительно, после путча, когда перестал существовать Советский Союз и была ликвидирована КПСС, после чудовищного всеохватывающего, но не неожиданного предательства, Горбачев стал наконец тем, кем... он давно, 3—4 года назад, хотел бы стать, но не решался... А теперь «стал», но — потеряв власть и авторитет.