Имя Георгия Данелии известно всем без исключения кинозрителям. Ведь он — создатель любимых многими поколениями культовых фильмов «Сережа», «Я шагаю по Москве», «Тридцать три», «Не горюй», «Мимино», «Афоня», «Осенний марафон», «Киндза-дза!»...

65 лет назад в картине Михаила Чиаурели «Георгий Саакадзе» Данелия дебютировал как актер, полвека назад зрители увидели его первое режиссерское детище — картину «Васисуалий Лоханкин», а 45 лет назад, после фильма «Я шагаю по Москве», который отметили на Каннском кинофестивале, Георгий Николаевич приобрел поистине всенародную известность и любовь.

Ныне живая легенда советского и российского кино, народный артист СССР, лауреат множества премий и победитель международных фестивалей, Георгий Данелия редко появляется на публике и не любит давать интервью. О своих друзьях, коллегах, работе, о том, как он снимал свои знаменитые картины, режиссер предпочитает рассказывать... пером. И мемуары ему удаются ничуть не хуже, чем фильмы. Предлагаем вам фрагменты выпущенной российским издательством «Эксмо» книги Георгия Данелии «Тостуемый пьет до дна».

Вместо предисловия

Родился я в Тбилиси. Через год меня привезли в Москву, где и живу. По сей день. Отец работал в Метрострое, а мать на «Мосфильме». В детстве каждое лето ездил в Грузию — к своей тетушке, актрисе Верико Анджапаридзе. Когда я окончил среднюю школу, отец сказал, что надо отдать меня во ВГИК. На вопрос мамы — почему во ВГИК, ответил: «А куда его, дурака, еще девать?» Во ВГИК я не пошел. Закончил Архитектурный институт, потом режиссерские курсы при «Мосфильме» и стал кинорежиссером. Вот и все...

«В Дом литераторов меня пропускали только в качестве шофера Расула Гамзатова»

Дружба с народным поэтом Дагестана Расулом Гамзатовым принесла мне некоторые привилегии. Как-то, в самом начале работы, мы с Огневым (известный писатель и общественный деятель. — Ред.) приехали на моем «Москвиче» в Дом литераторов пообедать. Пока я запирал машину и снимал щетки, чтобы их не украли, Расул и Володя прошли в ресторан. Меня на входе остановила вахтерша:

— Ваше удостоверение (в Дом литераторов пускали только по членским билетам Союза писателей, а у меня такого не было).

— Я шофер Расула Гамзатова,— сообразил я и показал ей щетки.

— Проходите.

Лет через десять, когда приехала итальянская делегация — Софи Лорен, Марчелло Мастроянни, Луиджи Де Лаурентис,— я пригласил их на ужин в ресторан Дома литераторов. За эти годы я стал узнаваемой личностью: меня несколько раз показывали по телевизору в «Кинопанораме», фотографии мелькали в журнале «Советский экран». И теперь в Доме литераторов меня встречали тепло и сердечно.

Когда мы все вошли в вестибюль, я сказал вахтерше:

— Это итальянские гости. Они со мной.

— Пожалуйста, пожалуйста, очень рады вас видеть! — поприветствовала меня вахтерша.

Я повел гостей к гардеробу. За спиной слышу мужской голос:

— Ты чего это пускаешь кого попало? Почему членские билеты не спрашиваешь?!

Я обернулся. К вахтерше подошел важный мужчина — как выяснилось потом, администратор Дома литераторов.

— Это не кто попало, это гости вот этого товарища,— вахтерша показала на меня.

— Гражданин, я извиняюсь, вы член Союза писателей? — спросил меня администратор.

— Нет.

— Федор, не раздевай! — дал он команду гардеробщику.— Сожалею, но у нас только для членов Союза писателей.

Но тут вахтерша поспешно громким шепотом сообщила:

— Это — шофер Расула Гамзатовича!

— Что ж ты сразу не сказала?! Здравствуй, дорогой! — администратор крепко пожал мне руку.— Федор, раздевай!

...В 1960-х годах Гамзатова избрали (назначили) членом Президиума Верховного Совета СССР (высший орган законодательной власти). Расул впервые явился на заседание этого Президиума и занял свое место за длинным столом. Вокруг стола ходили хорошенькие девушки в белых кофточках с бантиками и деликатно спрашивали у членов Президиума: «Не хотели бы вы послать телеграмму?» Расул сказал, что хочет. Взял у девушки гербовый бланк, на котором сверху, красным по белому, написано «Правительственная телеграмма», что-то написал, отдал бланк девушке и сказал: «Молнию», пожалуйста!» Девушка быстро, почти бегом, направилась к выходу из зала заседаний.

— Девушка! Одну секундочку! — остановил ее председатель Президиума Анастас Иванович Микоян.— Расул Гамзатович, я думаю, товарищам интересно, кому наш любимый поэт в этот памятный день отправляет телеграмму и что он написал? Если это не секрет, конечно.

— Не секрет. Пусть девушка прочитает.

Девушка посмотрела в телеграмму и покраснела.

— Дайте мне,— сказал Микоян. Девушка принесла ему бланк с телеграммой, и Анастас Иванович прочитал: «Дорогая Фатимат! Сижу в президиуме, а счастья нет. Расул» (Фатимат — жена Расула).

Это ему простили. Обиделись немножко, но простили.

...На одном из заседаний после голосования Микоян сказал:

— Товарищи, Министерство здравоохранения рекомендует через каждый час делать пятиминутную производственную гимнастику. Думаю, и нам стоит последовать этому совету. Не возражаете?

— Возражаем,— сказал Расул.

— Почему? — насторожился Микоян.

— Я целый час руку поднимаю — опускаю, поднимаю — опускаю. Разве это не гимнастика?

И это ему простили!

Но когда на правительственном банкете в Кремле по случаю юбилея Октябрьской революции Расул поднял тост «За дагестанский народ, предпоследний среди равных», а на вопрос «Как это могут быть среди равных предпоследние?» ответил: «Последние у нас — евреи», — это ему уже простить не смогли! На него так обиделись, что даже исключили из членов Президиума. Но через какое-то время вернули: видимо, поняли, что без Расула Гамзатова на Президиуме очень скучно...

«Не надо спорить с женщиной, у которой болит нога»

...Мое первое путешествие по Волге состоялось, когда мне было пять лет и мама взяла меня в турпоездку на пароходе. Когда осматривали Кострому, мама сильно подвернула ногу, поэтому ходить не могла и лежала в каюте. Я услышал, как она говорила соседке по каюте, что из-за ноги не успела получить в Костроме перевод, и просила одолжить нам рублей пять до Москвы. Но я знал, что брать деньги в долг нехорошо. «Надо жить по средствам,— говорила моим родителям бабушка, когда они в очередной раз звали гостей.— Главное — не залезать в долги». Я решил заработать деньги сам. Вышел на палубу и стал спрашивать пассажиров, хотят ли они посмотреть, как грузины танцуют лезгинку. Они хотели.

«Асса!» — выкрикнул я, расставил руки и побежал по кругу. Публика была доброжелательна к юному джигиту: улыбались, хлопали в такт, подбадривали выкриками. Закончив танец, я подпрыгнул и упал на колени. Потом снял тюбетейку и обошел зрителей. Набрал полную тюбетейку мелочи (а кто-то даже бумажный рубль положил) и отнес маме: «На! Не влезай в долги!» Мама очень огорчилась: «Не делай так больше никогда. Ты нас с папой этим позоришь». А потом, сильно хромая, она ходила по кораблю, выясняла, кто сколько дал, и раздавала деньги. Мне было обидно. Я понимал, что мама поступает очень глупо: я так старался ей помочь не залезать в долги, даже коленки содрал, а она все пускает на ветер! Но я промолчал: зачем спорить с женщиной, у которой болит нога.

«Хрущев подтолкнул меня в грудь, и я оказался в кресле прямо перед ним»

В 1963 году группу кинорежиссеров пригласили в Дом приемов правительства СССР. Завели нас в небольшой просмотровый зал и сказали: «Ждите». Минут через сорок в зал вошли члены Политбюро — Суслов, Кириенко, Подгорный, Громыко, Микоян и Брежнев. Поздоровались, сели и молчат. А потом пришел Никита Сергеевич Хрущев — с маленьким внуком, которого держал за руку. (Хрущев и еще несколько членов Политбюро жили в особняках на Ленинских горах рядом с Домом приемов.)

Хрущев сел, посадил внука на колени и скомандовал: «Давайте».

Свет погас, начался фильм. Нам показали первую серию фильма «Русское чудо», снятого в ГДР режиссерами Трандайками, мужем и женой. В фильме была смонтирована хроника царской России и первых лет Советской власти. Когда фильм закончился, Хрущев сказал: «Завтра в четыре всем быть здесь!» И они с внуком ушли...

Мы с Игорем Таланкиным (советский режиссер, сценарист, народный артист. — Ред.) пошли в кафе «Юпитер». Сидели, гадали, зачем нас позвали, — пока кафе не закрылось и нас не выгнали.

Оказалось, звали, чтобы показать вторую серию.

А в тот день в «Лужниках» наши футболисты должны были играть с Бразилией. Матч века! Режиссер Владимир Наумов подошел ко мне перед просмотром и спросил, есть ли у меня билеты. Билетов у меня не было. Тогда он предложил подойти к Леониду Ильичу Брежневу и попросить его взять нас с собой: «С Брежневым и без билета пропустят!» А в том, что Брежнев поедет на этот матч, мы не сомневались: все знали, что он страстный любитель футбола.

Леонид Ильич взять нас с собой согласился, но предупредил, что сразу после просмотра мы должны оказаться рядом с ним — ждать он никого не будет: «На такие матчи грех опаздывать!»

Вторая серия фильма была уже не о том, как было плохо тогда, а о том, как стало хорошо теперь. Когда фильм закончился и зажегся свет, Хрущев вышел к экрану и сказал, что он попросил специально показать этот фильм, потому что в нем показаны и нищета, и разруха, и голод, но в то же время не забыты и достижения.

— Разве это лакировка? Нет! Это и есть настоящий социалистический реализм! И кто это кино создал? Наши маститые мастера? Нет! Это кино сняли наши немецкие друзья! Прошу вас, сюда, товарищи Трандайки!

К экрану вышли режиссеры фильма — муж и жена Трандайки, высокие, сухопарые и напуганные.

— Давайте поприветствуем их! — сказал Хрущев и стал хлопать в ладоши.

И мы стали хлопать в ладоши. А Суслов (главный идеолог страны) стал аплодировать стоя. И все встали. И так аплодировали, пока Хрущев не сказал: «Садитесь, товарищи». Все сели. А Хрущев сказал: «Леонид Ильич, приступай!»

К экрану быстрым шагом вышел Брежнев (он тогда был Председателем Президиума Верховного Совета), очень быстро зачитал Указ о награждении режиссеров фильма Трандайков за правдивое отображение истории орденами Ленина. Все снова встали и зааплодировали. Брежнев быстро подошел к Трандайкам, быстро вручил им коробочки с орденами, быстро поздравил, быстро поцеловал в губы и мужа, и жену и быстро пошел к выходу.

А за Брежневым — Володя Наумов. «Уедут!» — запаниковал я. И стал пробираться к выходу: «Извините». «Простите».

Я бы догнал Брежнева с Наумовым. Но, когда проходил мимо Хрущева, Никита Сергеевич обернулся к залу и сказал: «Нет, я всетаки скажу пару слов. Сядьте, товарищи!» Он слегка подтолкнул меня в грудь, и я оказался в кресле, прямо перед ним. И Хрущев начал говорить. «Ну все! Без меня уедут!» — понял я и очень огорчился.

...Говорил Хрущев почти четыре часа. Он стоял очень близко, почти касаясь коленками моих колен, и когда заканчивал какую-нибудь фразу, смотрел на меня, ждал реакции: ему нужен был собеседник, и этим собеседником стал я.

Быть собеседником Хрущева оказалось очень непросто. К примеру, Никита Сергеевич говорит: «Некоторые утверждают, что мы затеяли всю эту идеологическую возню, потому что в стране хлеба не хватает! — смотрит на меня и спрашивает: — А?»

И я не знаю, что делать, ибо понимаю: если отрицательно покачаю головой, то получится, что хлеба в стране нет — и кино мне больше снимать не дадут! А если кивну утвердительно, то опять-таки получится, что хлеба в стране нет — и мне все равно кино снимать не дадут! Что делать, я так и не придумал и горько вздохнул. (Очереди за хлебом тогда выстраивались с пяти утра.)

Вопросов такого типа Никита Сергеевич задал немало, и я каждый раз горько вздыхал. Причем совершенно искренне, потому что все это время думал: я здесь сижу, а эти шустрые Брежнев с Наумовым смотрят шикарный футбол!..

...Когда Хрущев закончил свое выступление, все встали и начали неистово аплодировать. Я тоже встал, но неистово аплодировать не мог, потому что оказался лицом к лицу с Хрущевым. Я понял, что загораживаю ему зал, и быстренько отошел к двери... Но человек в дверях не дал мне и там неистово аплодировать, сказал, что в дверях стоять нельзя. Я вышел во двор, дождался Таланкина и мы с ним поехали обсуждать это событие в «Юпитер».

...Когда я ехал обратно, мой морковный «Москвич-402» остановил инспектор ГАИ, проверил документы и пригласил пересесть в их машину. Там сидел еще один.

— И что будем делать? — спросили они.

Я поклялся, что у меня — ни копейки! Они огорчились, сказали, что мне придется поехать — подуть в трубочку. Тут я вспомнил, что у меня дома в холодильнике стоит литровая бутылка чачи, и предложил инспекторам поехать ко мне и выпить по стаканчику.

— А что это такое? — заинтересовались они.

— Водка виноградная. 90 градусов!

...Комната моей мамы была как раз напротив двери. В два ночи она услышала шепот: «Проходите». Приоткрыла дверь и увидела, что вошел я — в носках, с ботинками в руках, а за мной — два милиционера, тоже в носках и с сапогами в руках. Мама заволновалась: «Что случилось?! Почему милиция? Почему в носках?!»

Квартира у нас была большая, коридор длинный, в конце коридора, направо — кухня, там мы и скрылись за поворотом.

Мама быстро оделась. А когда она вошла на кухню, я и мои гости сидели за столом, пили чачу.

«Познакомьтесь, это моя мама», — сказал я моим новым друзьям. Встал и предложил выпить за ее здоровье. Мама сказала, что если бы я меньше пил за ее здоровье, его было бы больше. Гости заступились за меня. Сказали, что я очень ее уважаю — сапоги их заставил снять, чтобы ее не потревожить.

Мама велела мне принести тапочки, по-человечески накрыла на стол и приготовила яичницу с помидорами, луком, сыром и зеленью (очень вкусно!). Чача и яичница гостям понравились...

«Очень горжусь, что «Машина времени» дебютировала в моем фильме «Афоня»

...После фильма «Афоня» зрители полюбили светлую и наивную Катю (ее сыграла Евгения Симонова), рассудительного штукатура Колю (Евгений Леонов) и даже разгильдяя Афоню (Леонид Куравлев), но самое большое количество аплодисментов на встречах в кинотеатрах срывал алкоголик, мерзавец и законченный подлец Федул, которого в нашем фильме великолепно сыграл Борислав Брондуков. (Реплика Федула «Гони рубль, родственник!» стала визитной карточкой картины.)

В костюме и гриме Боря был настолько органичным, что когда во время съемок в ресторане (ресторан мы снимали ночью в Москве) он вышел на улицу покурить, швейцар ни за что не хотел пускать его обратно. Брондуков объяснял, что он актер, что без него съемки сорвутся,— швейцар не верил. Говорил: много вас тут таких артистов! Брондуков настаивал. Швейцар пригрозил, что вызовет милицию. И вызвал бы, но тут на улицу выглянула мой помощник Рита Рассказова.

— Борислав Николаевич, вы здесь?! — обрадовалась она.— А там паника: куда актер делся?!

— Неужели он и вправду артист? Надо же! — удивился швейцар.

А позже, когда снимали фильм «Слезы капали», в Ростове Великом, в гостинице, я у себя в номере вдруг услышал, что кто-то в ресторане поет французские песни. Спустился. Была поздняя осень, народу в ресторане было мало. На сцене с микрофоном в руке Брондуков пел песню из репертуара Ива Монтана. И это был уже не доходяга и алкаш Федул, а элегантный, пластичный и обворожительный французский шансонье. Жаль, что эта грань его таланта так и осталась нераскрытой.

...Сцену танцев в «Афоне» договорились снимать ночью в зале клуба имени Крупской в Текстильщиках. Я попросил, чтобы были современные музыканты. Привели группу, главный — курчавый лохматый парень. Худющий. Одеты небрежно, держатся независимо. Спросили, сколько заплатим, и сказали, что сыграют. Показались мне ненадежными, потому что в мое время лабухи выглядели совершенно по-другому, красиво: длинные волосы густо набриолинены и ровно зачесаны назад, пиджак в клетку до колен, яркий галстук, чаще всего с павлином. Темные брюки дудочкой, белые носки и туфли на толстом каучуке, на безымянном пальце — перстень. А эти!.. В мятых, дырявых джинсах, в майках, небритые, и волосы во все стороны. Я сказал, что компания не вызывает у меня доверия, и я не уверен, что они придут.

— Вы же сами просили современных. Эти и есть самые современные,— возразили помощники.

— Приведите еще кого-нибудь для страховки,— сказал я.

Они привели еще, точно таких же волосатиков. Вечером я не мог проехать к клубу — столько было кругом народа. Толпы молодых девушек и парней, которые рвутся в клуб и их еле сдерживает милиция. А мы-то боялись, что ночью будет трудно наполнить зал массовкой, потому что мало кто согласится за три рубля всю ночь не спать.

Оказалось, что мы пригласили сниматься самые популярные и самые запрещенные в те времена группы — «Машину времени» Макаревича и «Арак » Шахназарова. Теперь я очень горжусь, что «Машина времени» дебютировала в фильме «Афоня». И при удобном случае не забываю об этом упомянуть...

«На национальный праздник американского кино я ехал с мокрым задом, но — в лимузине»

...В 1976 году американцы отобрали «Афоню» для показа на кинофоруме в Лос-Анджелесе, и я должен был полететь туда на три дня.

Перед вылетом меня вызвал Сизов (директор «Мосфильма». — Ред.) и сообщил, что фильм Акиры Куросавы «Дерсу Узала» получил в Лос-Анджелесе «номинейшн» на «Оскар» за лучший иностранный фильм, и поручил мне эту «номинейшн» получить и привезти. «Это такая доска, на ней нарисован голый лысый мужик,— объяснил мне Сизов.— Фильм — наш, советский. Ты все равно летишь туда, вот и возьми эту доску, чтобы мне из-за нее сутки в воздухе не болтаться!»

Из-за нестыковки самолетов в Нью-Йорке я задержался и в Лос-Анджелес на день опоздал. Доску с голым лысым мужиком вместо меня получил помощник консула и, когда я прилетел, он мне эту доску вручил. А также он дал мне билеты на торжественную церемонию и на банкет. И объяснил, что в зале я обязательно должен сидеть на своем месте, потому что всех номинантов будет снимать телевидение.

В этот же день был просмотр «Афони». В холле кинотеатра меня встретили классик американского кино — кинорежиссер Рубен Мамулян и советский консул (он специально прилетел на просмотр «Афони» из Сан-Франциско). Мы стояли и беседовали. Мамулян сказал, что в этом году советский фильм вряд ли получит «Оскара». По политическим мотивам...

...Я сидел с Рубеном Мамуляном, смотрел на экран и думал: «Зачем я привез сюда эту картину? Они ничего не поймут»... Но американцам фильм, как ни странно, понравился. Они долго аплодировали, и была очень доброжелательная пресс-конференция...

На следующий день ровно в шесть ко мне в номер поднялся Мамулян, в смокинге и бабочке.

— Ты что, еще не одет?! — удивился он.

— Как не одет? Одет.

На мне был мой парадный синий костюм, рубашка, галстук.

— Но нужен смокинг и бабочка!

Я сказал, что никто меня не предупредил и свой смокинг я не взял. (Смокинга у меня вообще никогда не было.)

— Что делать? Прокат закрыт! Ну ладно, сойдет и костюм, но бабочка у тебя хотя бы есть?

— Есть!

И я достал из ящика «бабочку», которую мы купили с Таланкиным в 1960 году в папиросном ларьке, перед поездкой на фестиваль в Карловы Вары... В самолете я обнаружил эту «бабочку» в ботинке. Дело в том, что она висела у меня в шкафу вместе с галстуками над обувью. Иногда идешь, чувствуешь какой-то дискомфорт — снимаешь туфлю, а там «бабочка»! Это случилось и перед вылетом в Америку: упала в ботинок.

Я пошел в ванную, снял галстук и примерил «бабочку». Она была на резинке, узкая и мятая. Резинка жала. Снял я «бабочку», стал развязывать узелок. Он не развязывался. Начал помогать себе зубами — узелок поддался, но и зубы отлетели!..

Перед отлетом в Америку у меня разболелся передний зуб, и я пошел к знакомому стоматологу. Тот сказал, что зуб надо удалить, а то вдруг там, в Америке, заболит, а зубы лечить в Штатах очень дорого, дешевле машину купить! Он выдрал мне зуб, обточил два соседних, поставил временные коронки и предупредил, что пищу жевать задними — передними только улыбаться...

Я сунул зубы в карман и посмотрел в зеркало — без них я себе не понравился.

— Георгий, поторапливайся! — позвал меня Мамулян...

— А сколько нам ехать?

— Минут сорок.

«Высохнет»,— подумал я и смочил «бабочку» водой.

У гостиницы нас ждал черный лимузин с советским флажком. Это мне уж совсем не понравилось.

Я положил «бабочку» на сиденье и сел на нее. И так, с красным флагом на капоте лимузина, с зубами в кармане и с мокрым задом представитель Великой советской державы поехал на национальный праздник американского кино.

...Здание, где происходит церемония вручения премии «Оскар»... Вошли мы в фойе. Я смотрю только на бабочки и на зубы. Бабочки на всех разные — атласные, бархатные, шелковые, серебряные прошитые золотой нитью, с брильянтами, но все — широкие! А зубы у всех одинаковые — ровные, блестящие, заграничные! Если судить по шкале моего зубного врача, у каждого во рту — минимум «Мерседес», а у некоторых и «Роллс-ройс». И все улыбаются.

Рубен сказал, что, поскольку мы сидим в разных местах, надо договориться, где после окончания встретимся, и заметил, что «бабочка» на мне сидит косо. (Нацепил я ее в последний момент.)

Я пошел в туалет, снял «бабочку», перевернул, надел наоборот. Теперь она встала набекрень в другую сторону. «Хрен с ним,— подумал я.— Все равно меня никто здесь не знает». И пошел в зал на свое место...

Между прочим. В следующий раз, когда меня послали на фестиваль в Сан-Себастьян, я одолжил в костюмерном цехе «Мосфильма» смокинг, а у Бондарчука широкую бабочку. И в первый же вечер, когда я в этом наряде пришел на прием по случаю открытия фестиваля, какой-то господин щелкнул пальцами, подозвал меня и сказал: «Эй! Мартини для сеньориты!» Сеньорита была симпатичная, мартини я принес, но смокинг больше ни разу в жизни не надевал.

«Церемония вручения премии «Оскар» показалась мне занудством, и я... заснул»

В зале рядом со мной оказался продюсер Акиры Куросавы. Имени я не помню — для краткости буду называть его «Мой Японец». Фильм «Дерсу Узала» снимался на «Мосфильме», и мы с Моим Японцем были хорошо знакомы: часто обедали вместе в столовой. Мой Японец мне обрадовался, я ему — тоже, он был очень симпатичный человек. (Тем более что доска с «голым, лысым мужиком» уже стояла у меня в номере на диване!) Мой Японец также обратил внимание, что «бабочка» у меня сидит криво. Я сказал, что знаю об этом, и продемонстрировал ему непокорный нрав моей «бабочки»: нажал на нее пальцем и отпустил — она моментально заняла прежнюю позицию. Мой Японец сказал: «Джаст э момент». Потрогал мою бабочку, потом достал кошелек, вынул из него монетку десять центов, опустил ее в складку верхнего крылышка бабочки, посмотрел внимательно и сказал: «Ол райт, Джордж!»

В зале, где проходит церемония награждения, кроме огромного экрана на сцене, в поле зрения сидящих есть еще небольшие мониторы. Вручение «Оскара» происходит так: называются все пять претендентов и их всех показывают на большом экране и на маленьких мониторах. Потом мы видим ликующего победителя, который выбегает на сцену, получает фигурку и говорит длинную речь. Я не знаю, сколько всего вручается «Оскаров», но тогда мне показалось, что их было не меньше тысячи — за лучший видовой фильм, за лучший документальный, за лучший анимационный, за лучшую музыку, за лучший сценарий, за лучший реквизит, за лучший кастинг... — и все это вперемежку с какими-нибудь шоу. Номера мне показались сомнительными по вкусу, а сама церемония — занудством. И я заснул.

Очевидно, глаз у меня был до конца не закрыт, потому что каким-то образом я увидел на экране монитора, что Мой Японец лезет ко мне целоваться. Проснулся — действительно: Мой Японец обнял меня, поздравил и пошел на сцену. И тут я сообразил — «Оскара» дали! Сейчас Мой Японец этого «Оскара» заберет и увезет в Японию, а фильм — советский! И мне этого до конца жизни не простят! Скажут: «Не любишь ты Родину, Данелия!» Все это молниеносно прокрутилось у меня в голове, я вскочил и рванул к сцене. В юности я неплохо бегал стометровку, какой-то навык сохранился. Моего Японца я обошел и выбежал на сцену первым.

«Оскара» за лучший фильм на неанглийском языке вручали глава американских продюсеров Жак Валенти и Звезда. Фамилии той Звезды не помню, но ноги запомнил. Ночью разбуди и спроси — скажу: ноги длинные, глаза зеленые!

Американцы оказались людьми сообразительными — и Жак Валенти вручил нам две статуэтки «Оскаров»: одну — моему другу Японцу для режиссера Акиры Куросавы, другую мне — для киностудии «Мосфильм».

Мой Японец бодро толкнул речь минут на восемь, поклонился и пригласил к микрофону меня. Куда деваться?! Я подошел к микрофону и сказал четко: «I don’t speak English, but thank you very much» («Я не говорю по-английски, но большое вам спасибо»). Без зубов «th» (довольно сложный для произношения звук, похожий на «с». — Ред.) у меня прозвучал идеально, почти так же хорошо, как у Джека Николсона, и намного лучше, чем у Моего Японца.

Когда зрители поняли, что это и есть все мое выступление, раздался шквал благодарных аплодисментов — так им надоели длинные речи.

Потом нас с Моим Японцем со сцены увели в большую комнату, где была уйма фотокорреспондентов. Там надо было поднимать «Оскара» и улыбаться. «Оскара» я поднимал, но улыбаться не стал.

«Чиз, чиз»,— подсказывали мне фотокорреспонденты. Какой, к черту, «чиз», если моя улыбка лежит у меня в кармане! Узнав о моей проблеме, Мой Японец сказал, что его папа в таких случаях сажает зубы на жевательную резинку, и раздобыл для меня у кого-то жвачку. И когда в конце церемонии все, кто получил «Оскара», вышли на сцену, чтобы там широко улыбаться, я тоже был на сцене и тоже широко улыбался! Синеватые, изготовленные Семен Семеновичем пластмассовые зубы жевательная резинка держала прочно. Видно, умный мужик был отец Моего Японца...

«Вахтанг Кикабидзе по секрету рассказал одному пастуху, что болен триппером»

...У меня два самых любимых актера — Женя Леонов и Буба Кикабидзе. Если Женю я мог снимать во всех фильмах, то Бубу — нет. Кого бы он мог сыграть в «Афоне»?! А вот в «Мимино» роль Валико Мизандари была написана специально на него.

Снимать картину мы начинали в Омало со сцены: идет наш летчик по деревне и поет. Фонограмма была заранее записана. Пустили ее. «Начали»,— командую я. Буба стоит. «Стоп!» Пустили фонограмму заново. «Начали!» — Буба стоит.

— Буба, ты что, заснул? Давай!

Буба отвел меня в сторону и спросил: «Ты можешь себе представить, что Карло (летчик нашего игрового вертолета, тушен, родом из тех мест) пойдет сейчас по деревне и ни с того ни с сего запоет?»

Я не смог представить, что малоразговорчивый и сдержанный Карло ни с того ни с сего — запоет. «А ведь Карло — это наш Мимино», — сказал Буба...

Вечером я вычеркнул из сценария музыкальные номера. У Бубы врожденное чувство правды. Он никогда не сделает того, что не сможет сделать его герой... Мимино в исполнении Бубы — это горец, такой, какими были вертолетчик Карло и крестьяне в Омало...

Как только по горам разнесся слух, что в Омало приехал Кикабидзе, пастухи стали приезжать, чтобы оказать уважение любимому певцу.

Пастух на лошади по горам, издалека, иногда сутки добирается до Омало. И после съемок начинает угощать Бубу чачой. Сказать «не буду» — нельзя: человек столько сил и времени потратил. Начал Буба искать предлоги.

— Извини, не могу, сердце...

— Чача самое лучшее лекарство для сердца, дорогой...

Когда Буба говорил, что у него печень болит, ему говорили, что чача лучшее лекарство для печени. Когда пояснял, что ему рано вставать и надо выспаться, пастухи уверяли, что чача — самый лучший источник энергии. Но как-то вижу: сидят у костра два пастуха и Буба, пастухи пьют чачу, а Буба — лимонад. Я присел к ним, взял бутылку, плеснул себе в стакан, чтобы чокнуться. Хотел плеснуть и Бубе, но пастухи гневно закричали: «Бубе не наливай! Ему нельзя!»

На следующий вечер точно такая же картина — уже с другими пастухами... Утром я спросил у Бубы, как он этого добился.

— Тебе я скажу. Но этот патент — мой, и без моего разрешения его использовать нельзя. Они думают, что у меня триппер.

— Почему они так решили?

— Я сказал одному, по секрету.

Устное радио сработало. Молва о настоящей мужской болезни Бубы быстро распространилась по горам — больше пастухи его пить не заставляли и следили, чтобы и другие не поили...

...Буба популярен с тех пор, как он мальчишкой стал петь в ансамбле. И, чтобы не узнавали, он ходит в черных очках и надвинутой на глаза кепке. «Ты себе не представляешь, как это начинает раздражать, когда все на тебя глаза таращат»,— говорил он. Но помню случай, когда на него не таращили глаза.

Снимали мы на летном поле в аэропорту в Тбилиси сцену «Голландские куры». Когда объявили перерыв, Буба позвал меня:

— Пошли в «Интурист» сосиски покушаем.

— А пустят?

— Пустят.

Большой зал с буфетом, столики. Пусто. Только за одним два грузина пьют шампанское, а в углу женщина в форме гражданской авиации листает журнал.

«Ты сиди, я принесу»,— Буба пошел к стойке буфета. Я сел. Буба подошел к стойке и сказал: «Шесть сосисок и два салата».

— Гражданин, здесь обслуживают только интуристов,— холодно сказала буфетчица.

— Ну, а если мы очень попросим? — Буба снял черные очки и улыбнулся своей фирменной улыбкой.

— Гражданин, вы что, не слышите? Это зал, где обслуживают только иностранных туристов,— повторила буфетчица. — Уходите отсюда!

Буба был в летной фуражке, с наклеенными усами, и буфетчица его не узнала.

— Покажите нам хотя бы одного иностранного туриста в этом зале, и мы уйдем! — сказал я с места.

— А ну прекратите дискуссию! — начальственным голосом сказал человек за столиком.— Хотите, чтобы я милицию вызвал?!

— Вызывай,— сказал Буба,— только быстрее, пока у нас перерыв не закончится.

— Что?! — взревел человек.— Нелли, вызови Мераба, пусть он вышвырнет отсюда этих!

— Гурам Иванович, одну секундочку, — вмешалась женщина в форме. — Это же кинорежиссер Георгий Данелия! Георгий, не обижайтесь, Гурам Иванович вас не узнал. Нелли, отпусти тому в кожанке сосиски и все, что он скажет! — крикнула она буфетчице.

— Не нужны нам ваши паршивые сосиски! — вдруг взорвался Буба. — Пошли отсюда!

И зашагал к двери. В дверях не выдержал, повернулся, содрал приклеенные усы и сказал:

— Гурам Иванович, если ваш Мераб будет меня разыскивать, скажите ему, что Буба Кикабидзе не даст ему автограф.

Мне пришлось тоже выйти. Я догнал Бубу, и мы шли молча. По времени мы никуда уже не успевали.

— А сосиски там были хорошие, — сказал Буба.

— Откуда ты знаешь?

— Пахло вкусно. Извини, сорвался.

Начали снимать голодные. И тут видим: идет Гурам Иванович, а за ним — Нелли с подносом. На подносе две глубокие тарелки с дымящимися сосисками, хлеб, зелень, две бутылки шампанского и две плитки шоколада «Три богатыря».

Прежде чем печатать эту сцену, я позвонил Бубе и спросил разрешение. «Николаевич, ты и про Никулинаса расскажи», — сказал он.

«Упади монета по-другому — и вместо Мкртчяна в «Мимино» снимался бы Леонов»

В Литве, в Каунасе, снимали «Гекльберри» (фильм «Совсем пропащий» по сюжету «Приключений Гекльберри Финна. — Ред.). Утром, до съемок, купили на рынке всякой снеди и копченой рыбы. Вечером сели ужинать в моем номере гостиницы.

— Пиво купить забыли, — вздохнул Леонов.

— Младшие бегут в магазин, — сказал я.

Младшим по возрасту был Буба.

— Я сбегаю,— сказал Буба, — но пусть и Женя пойдет.

— Зачем? — Леонову не хотелось никуда идти.

— Магазины уже закрываются, а тебя узнают и дадут. (Для роли Герцога Буба отпустил усы и бородку, и его никто не узнавал.)

Гастроном был закрыт, но продавщицы еще не ушли. Леонов прильнул к стеклу витрины, а Буба постучал и крикнул: «Девочки! Посмотрите, кто к вам пришел!» Одна из продавщиц оглянулась, увидела Леонова и завопила: «Рутас, иди сюда! Скорее! Посмотри! Там Никулинас стоит! Никулинас!» (Перепутала Леонова с Юрием Никулиным.)

Мы с Женей жили в одном номере. Когда легли спать, он долго вздыхал в темноте, а потом сказал: «Работаешь... Работаешь... А всем до лампочки... Э-х-х-х!» Обиделся...

...Герой Фрунзика Мкртчяна Рубик Хачикян из фильма «Мимино» стал фигурой знаковой, и многие говорят, что это лучшая его роль в кино. А ведь упади тогда монета по-другому — и его в этом фильме могло бы и не быть. И фильм был бы совсем другой.

Когда в Болшево мы написали все, что происходит в Грузии, и наш герой прилетел в Москву, возник вопрос: «Один живет он в номере гостиницы или с кем-то?» — «С кем-то». С кем? С Леоновым или Мкртчяном? Поселили с Мимино Леонова (эндокринолога из Свердловска). Получается интересно. Поселили Фрунзика (шофера из Ленинакана) — тоже интересно. Решили: Леонов — орел, Фрунзик — решка. Подкинули монету. Выпала решка...

...Первый раз Фрунзик снялся у меня в фильме «Тридцать три», потом в фильме «Не горюй!», где у него одна реплика: «Конфету хочешь? Нету». Я показывал фильм во многих странах — каждый раз и у нас, и за границей в этом месте был хохот и аплодисменты. А после «Мимино» многие его реплики цитируют и сейчас, через 30 лет. Некоторые запомнились, потому что они смешные: «Я так хохотался!», «Ты и она не две пары в сапоге». Но есть и совершенно обычные. Во время завтрака Хачикян спрашивает Валико: «Вы почему кефир не кушаете, не любите?» Ну, что тут запоминать? Но и эту фразу до сих пор повторяют. Уверен, если бы это сказал не Мкртчян, эта реплика вряд ли осталась в памяти... Великим актером был Фрунзик Мкртчян!

«Марина Неелова до сих пор не может мне простить нашей первой встречи»

...Как-то мне позвонил драматург Александр Моисеевич Володин, сказал, что написал сценарий, ему кажется, что это комедия, и он думает, что нашему объединению этот сценарий может быть интересен. (Я тогда был худруком объединения комедийных и музыкальных фильмов.) И принес сценарий «Горестная жизнь плута». Я дал почитать его молодым режиссерам Юре Кушнереву и Валерию Харченко. Им сценарий понравился. Но на следующий день мне позвонил Володин, извинился и сказал, что, к сожалению, актеру, на которого он написал этот сценарий, не нравится, что я хочу доверить фильм дебютантам. Он считает, что этот фильм должен снимать зрелый режиссер. Тогда я отобрал сценарий у моих молодых протеже и дал почитать кинорежиссеру с именем — Павлу Арсенову. Паша сказал, что сценарий хороший и он, как только закончит свой фильм, будет снимать «Горестную жизнь плута».

Через неделю опять звонит Володин и говорит, что сегодня в ресторане Дома кино встретил Пашу Арсенова. Паша рассказывал им о своем фильме, о новостях, новые анекдоты — и ни слова о сценарии «Горестная жизнь плута». И раз сценарий Павла совершенно не волнует, значит, надо искать другого режиссера. А через неделю Володин пришел ко мне и сказал, что не надо никого искать. Он из этого сценария сделает пьесу и отдаст в театр: там ему все понятней...

— Зачем? По этому сценарию можно снять отличный фильм! — сказал я.

— А почему ты сам не снимаешь, если хороший? — спросил он.

— Это не мой материал.

— Давай посидим, поработаем — и он станет твоим.

И мы начали работать.

...Когда сценарий был готов, к ужасу своему я понял, что актер, на которого Саша написал этот сценарий, у меня никак не совмещается с тем Бузыкиным, каким я его представляю... А Леночка Судакова, мой ассисстент по актерам, сказала: «Георгий Николаевич, эта роль написана для Басилашвили. Давайте я его вызову на пробу». Басилашвили до этого я видел только в фильме Рязанова и был убежден, что на Бузыкина он никак не подходит. Я сказал Леночке, что Басилашвили снимать не буду и чтобы она забыла о нем...

И началась у нас актерская чехарда. Кого только мы ни пробовали!.. Почти все ведущие актеры этого возраста побывали на наших пробах.

После каждой пробы я говорил: «Хорошо. Но — не то». А Леночка Судакова говорила: «Давайте вызовем Басилашвили. Георгий Николаевич, это ваш актер»...

...И вот — сидит напротив меня красивый, самоуверенный, с хорошо поставленным голосом 40-летний мужчина. Конечно, он не годится на роль скромного, беспомощного и безвольного переводчика Бузыкина. Ну, как это скажешь? И я говорю: «Очень рад, что вы пришли, Олег Валерианович. Вечером увидимся». А Леночка говорит: «Георгий Николаевич, может, вы подвезете Олега Валериановича, вам по пути»...

Конечно, я подвез.

Когда он вышел, мы тронулись, проехали метров 50, и машина остановилась на светофоре. Я посмотрел в зеркало заднего вида. Вижу: стоит сутулый человек и не знает, как перейти улицу. То дойдет до середины, то вернется на тротуар... Вечером на пробы я ехал уже с другим настроем.

Олег снимался тогда с Мариной Нееловой...

Марину я увидел в курсовой работе своего ученика по режиссерским курсам... Она мне очень понравилась, и я все время думал: «Надо обязательно снять ее». И когда приступили к «Осеннему марафону», я сказал Леночке, чтобы на Аллу она разыскала ту девушку... Фамилию актрисы я не помнил, но фильм был о работниках метро.

Через какое-то время Леночка мне говорит: «Георгий Николаевич! О метро на режиссерских курсах была только одна картина, и там играла Марина Неелова. Вы про нее говорите?» И принесла журнал «Советский экран» с портретом Нееловой на обложке: «Она?» — «Кажется, она. Вызови».

Проходит неделя — Неелова не появляется... Еще неделя — нет... Прошу Леночку поискать еще кого-нибудь.

— Но Мари хочет у нас сниматься.

— Хотела бы — пришла.

— У нее театр, кино, телевидение. Она сегодня — звезда номер один, Георгий Николаевич!

Между прочим. Я всегда плохо знал актеров. В театр ходил редко, потому что хотелось курить. А фильмы смотрел выборочно.

Мы — Леван Шенгелия, Нора Немечек и Сергей Вронский (художники и оператор на «Осеннем марафоне») — у меня в кабинете обсуждали декорации. Открывается дверь — и заходит Леночка, а с ней подросток — маленький, худенький, в джинсовом костюме, кроссовках, в перчатках, в огромных черных очках, с растрепанной копной волос и с ключами от автомобиля в руках (чем-то похожий на хулигана из мультика).

— Георгий Николаевич, вот и мы! — говорит Леночка.

— Вижу. Извини, Леночка, но я сейчас занят.

— Георгий Николаевич, это же Неелова!

— Это? — я даже привстал от удивления. Интонация была такая, что Марина до сих пор простить мне этого не может.

Кстати, когда Марина пришла в следующий раз, я опять ее не узнал. В платье, в туфлях, с высокой прической — это была светская красавица...

«С иностранцами в советском кино всегда были проблемы»

...Всех нашли, всех утвердили. Осталось найти актера на роль профессора Хансена, приехавшего в Ленинград изучать творчество Достоевского.

С иностранцами у нас в кино всегда была проблема. В советском кино иностранцев, как правило, играли прибалтийцы — латыши, литовцы и эстонцы. И чаще всего эти иностранцы были американскими шпионами.

Кушнерев сказал, что у него есть знакомый корреспондент западно-германского журнала «Штерн» Норберт Кухинке, который, как ему кажется, подходит на роль Хансена. Я попросил Юру устроить так, чтобы я, не знакомясь, посмотрел на Кухинке. Юра назначил ему свидание у проходной «Мосфильма». Норберт подъехал на своем «Мерседесе», вышел из машины... и я понял: идеальный Хансен! Но не подошел к нему: знал, что, прежде чем пригласить на съемки иностранца из капиталистической страны, надо получить разрешение.

И началось! Написали письмо в иностранный отдел Госкино. Там ответили, что они такие вопросы не решают, и переадресовали нас в Министерство иностранных дел. В МИДе нам сказали, что они такими вопросами не занимаются, и отправили нас в КГБ. Из КГБ пришел ответ, что иностранными журналистами занимается Управление дипломатических корпусов... Оттуда пришел ответ, как они удивлены, что мы не знаем, что кинематографом занимаются не они, а Госкино...

— Ты насчет съемки негра в «Совсем пропащем» разрешение просил? — спросил меня Миша Шкаликов, который тогда уже стал начальником Иностранного отдела Госкино... Нигерия ведь тоже капстрана.

— Ну, мне как-то и в голову не пришло.

— Вот и сейчас пусть в голову не приходит. Никого не спрашивай и снимай своего журналиста. Потому что никто на себя ответственность не возьмет, и тебя будут вечно отфутболивать. Только я тебе ничего не говорил.

И сказал Кушнереву: «Зови. Будем снимать».

...Норберт приехал вместе с Леоновым, который играл соседа, и вечером, когда я вернулся со съемки, пришел ко мне в номер с бутылкой коньяка. Мы познакомились (до этого я видел Кухинке только, когда он стоял около своей машины). Я сказал, что коньяк разопьем после того, как его отснимем. Он согласился: дескать, во время работы тоже придерживается такого принципа. Рассказал, что ехал в поезде в одном купе с господином Евгением Леоновым и удивлен, что такой популярный и знаменитый актер оказался таким простым, интеллигентным и скромным. Потом Норберт сказал, что ляжет пораньше, чтобы завтра быть в форме. Пожелал спокойной ночи. И ушел. Но его ночь, как выяснилось, не была спокойной.

Утром горничная спросила меня:

— Кто будет за стекло платить?

— За какое стекло?

— У этого, хиппи волосатого вашего...

Выяснилось, что бутылка коньяка не оказалась лишней, потому что Норберт, а с ним еще несколько членов группы все-таки отметили его приезд. А ночью Норберту стало жарко, он хотел открыть окно. Окно не поддавалось. Он дернул посильнее — и стекла вылетели.

Начали снимать мы нашего гостя со сцены в лесу. После вчерашнего вид у Норберта был соответствующий: глаза красные, руки трясутся. Я послал ассистента за водкой и сказал Норберту, что у нас традиция: когда актер снимается в первый раз, он обязательно должен выпить полстакана водки. И спросил у шофера такси, которое ко мне было прикреплено, есть ли у него стакан.

«Обижаете»,— сказал шофер и достал из «бардачка» засаленный граненый стакан, к которому когда-то прилип кусок воблы. Стакан вымыли, но вобла осталась. Ее можно было отодрать только напильником. «Не обращайте внимания, — сказал шофер, — она многократно дезинфицирована».

Норберт выпил водку. И повеселел. «Красивый лес», — сказал он (сцену снимали в Павловском лесу).

Как это часто бывает, начали снимать с конца — с крупного плана Хансена... Он должен был сказать: «Очень быстро — плохо понял».

Норберт объявил, что готов.

— Мотор!

— Оченьбыстроплохопонял, — слитной скороговоркой произнес он.

— Стоп! Господин Кухинке, все очень хорошо, но после «очень быстро» надо сделать небольшую паузу, попросил я.

— Извините, я не знал.

— Не страшно. Снимем еще раз. Приготовились... Мотор!

Он опять так же:

— Оченьбыстроплохопонял.

— Стоп! Господин Кухинке, надо немного не так. Вот послушайте, как я скажу. «Очень быстро», потом пayза — считаем: раз, два,— а потом говорим: «плохо понял».

— Спасибо. Теперь я знаю.

— Мотор!

— Оченьбыстро-раз-два-плохопонял, — той же скороговоркой произнес он.

Это был первый кадр в жизни Норберта. Дальше он разобрался, что к чему, и никаких сложностей во время съемок не было. Сложность возникла, когда он снялся и должен был уехать.

Вечером заходит: рубашка расстегнута до пупа, волосы дыбом, очки искривлены, одного стекла нет. И спрашивает:

— Георгий, а где эта старая б...ь Леонов?

— Не знаю.

«Быстро мы его перевоспитали!» — удивился я. А Норберт достает из кармана бутылку конька, наливает в стакан, выпивает и говорит:

— Тостуемый пьет до дна! (Реплика из фильма.)

Вместо послесловия

...Я спросил у Саши Адабашьяна, с которым мы работали над сценарием анимационного фильма по мотивам картины «Кин-дза-дза!», на чем заканчивать книжку? Он ответил: «На том, как бросили пить. После этого что-то хорошее вам будет трудно вспомнить».

Идея мне понравилась. Бросил я пить в 1986 году, после фильма «Кин-дза-дза!».