В детстве Елена Коренева совершенно не собиралась становиться актрисой. Влюбленная в знаменитую Галину Уланову, Лена спала с ее книгой «Жила-была девочка», самым счастливым днем своей жизни считала тот, когда получила в подарок пуанты, и мечтала стать балериной. Но отец-кинорежиссер не мог найти актрисы для своего фильма «Вас вызывает Таймыр» — и Коренева-младшая таки оказалась перед камерой. А затем — театральное училище, роль у известного режиссера, всесоюзная слава и всепоглощающая любовь — к этому самому режиссеру. Дальше — горечь «брошенности», еще одна утраченная любовь, а после — неожиданный брак с американцем и эмиграция — на самом гребне киношной славы. И снова одиночество — уже за океаном, весьма далекая от искусства работа, невозможность увидеть родину и даже попытка конца... Но Коренева не сломалась и не утратила главного — своего права быть непохожей на других.

«С точки зрения общественной морали я нередко совершала безумные поступки, — признается Елена Алексеевна, которой 3 октября исполняется 55 лет. — Модель моего существования сильно отличалась от жизни нормального человека... У меня нет детей, машины, дачи. Есть близкие и любимый мужчина, с которым я живу в гражданском браке. Из-за этого многие считают, что мое прошлое и образ жизни были неправильными. Но я жила так, как считала нужным в сложившихся обстоятельствах.

...Когда вышла в свет книга «Досье на звезд», я с удивлением прочитала такие подробности своей судьбы, о которых никогда не знала. Суммируя многие опубликованные материалы, я поняла, что моя биография становится мифом, небрежно создаваемым другими. Меня уже не спрашивают — мне диктуют: что, когда и почему я делала... Газетчики тем временем подталкивают сделать очередной шаг: «Коренева опять учится. Что еще выкинет эта любительница эксцентрики?» «Так пусть «она» напишет воспоминания», — говорю я себе...» Вот так и родился у актрисы «роман-биография» с вызывающе эпатажным названием «Идиотка».  Фрагменты этой книги, выпущенной московским издательством «АСТ», «СОБЫТИЯ» предлагают читателям.

«О профессии актрисы я не мечтала»

...«Люблю до гроба», — написал как-то на моем пионерском галстуке одноклассник Саша... Учился он отвратительно, но к восьмому классу прочел Ницше, Соловьева, Розанова, не говоря уже о Бальмонте, Северянине... Саша был взрослее и умнее нас всех, по крайней мере, опытнее и свободнее. Когда на одном из школьных вечеров он взял гитару и запел, не одно женское сердце заныло — в том числе и мое... На счастье или на беду, но наши чувства оказались взаимными... С ним я потеряла невинность, но «что это такое», еще долго не могла сказать с уверенностью... Я чувствовала себя причастной к какому-то новому ритуалу, и коль этого желал мой возлюбленный, думала я, то этого желает наша с ним любовь. В том, что это любовь, не было сомнения...

«Он тебе изменяет!» — сообщил мне как-то сосед по дому... С того вечера я начала курить... На опыте родителей к семнадцати годам я усвоила, что мужчина и женщина могут очень любить друг друга и тем не менее влюбляться в других... На своем собственном — что мужчины будут любить и изменять, а я смогу им это прощать...

Мои терзания усугубились после нашего визита к одному его знакомому, комментарий которого обо мне я случайно услышала: «Она какая-то убогая!»... С того самого дня, когда я пришла в детский сад не в юбке, как у всех девочек, а в брючках, любое проявление «инаковости» в коллективе себе подобных оборачивалось для меня плохо. Теперь, в 17 лет, я получила новый удар: моя нетипичность была принята за неадекватность. Что означало отторжение от мира красивых и полноценных — тех, кто имеет шанс в любви...

А вскоре... я получила возможность сняться в картине у своего отца... Папа проводил кинопробы для своего будущего фильма по сценарию и пьесе Александра Галича «Вас вызывает Таймыр»... Никак не удавалось найти подходящую актрису на роль деревенской девушки Дуни, и Леня Платов, работавший на картине художником да к тому же наш сосед по дому, предложил папе попробовать дочь, то есть меня... Родители посовещались и решили, что коль скоро я собираюсь будущим летом снова поступать в театральное, то почему бы не рискнуть. (О профессии актрисы я не мечтала. Но пройти актерскую школу, которая... превратит меня в более полноценного человека, вроде тех мужчин и женщин, которые плакали и смеялись заразительнее всех других, — мне представлялось жизненно необходимым... С первого раза поступить в Школу-студию МХАТа мне не удалось...) Сделали фотопробы. Круглое, щекастое лицо и приколотая к волосам косичка произвели нужный эффект: на снимке я выглядела вполне деревенской девушкой... Худсовет меня утвердил...

Фильм «Вас вызывает Таймыр» был показан по телевидению и получил хороший резонанс в прессе. А вскоре его... надолго убрали из эфира — из-за эмиграции Александра Галича во Францию... Но картина сослужила мне хорошую службу... Со второй попытки меня приняли в театральное училище — уже в Щукинское...

«Не хватало мне только в тебя влюбиться», — сказал Андрон Кончаловский в первый день съемок»

...Вот уже месяца три, как моя мама, работавшая на «Романсе о влюбленных», в поте лица искала героев будущего фильма... — современных Ромео и Джульетту. Возвращаясь домой со студии, она посвящала все семейство в мудреную кухню своих поисков. «Андрей Сергеевич сказал, Андрей Сергеевич решил, Андрей Сергеевич хочет...» — ежевечерне слышала я от нее. И мне казалось, что «Андрей Сергеевич» носит бородку, серый костюм, очки, похож на чеховского интеллигента с тонкими пальцами рук и незримо ужинает вместе с нами, ожидая, когда семья Кореневых найдет ему героиню будущего шедевра. О том, что этот «призрак» очень прихотлив в выборе, свидетельствовало выражение маминого осунувшегося лица...

Личная жизнь режиссера Андрея Сергеевича Михалкова-Кончаловского, по маминым словам, была не менее сумбурной, чем поиски героини для фильма: ему то и дело звонила жена-француженка, и он часто просил не подзывать его к телефону... Как-то раз мама пришла домой взволнованная больше прежнего: «Он хочет видеть детей киношников!.. Сказал, что на стороне все шансы исчерпаны, решил посмотреть «своих»... Первая пошла Машка. «Красивое лицо, торс балетный, а теперь покажи младшую», — сказал Кончаловский маме... И вот я в кабинете у режиссера.

...Кресло, в которое он меня усадил, было расположено прямо напротив окна, и я щурилась от солнца... «А вы похожи на Ширли Мак Лейн», — всматриваясь в меня, заметил Андрей Сергеевич. «А он совсем не похож на чеховского интеллигента, — заключила я, в свою очередь рассмотрев его... И вздохнула. Что я похожа на некую Ширли, впервые заметили Андрей Мягков и его жена Ася Вознесенская. После американского фильма «Квартира» они сообщили родителям, что она — моя копия... «Да, мне уже говорили», — безучастно отозвалась я, продолжая щуриться одним глазом в его сторону.

Андрей Сергеевич начал рассказывать о будущем фильме... Я перевела взгляд на плакат, что висел на стене... Вдруг режиссер прервал свой монолог: «Я смотрю, вам совсем неинтересно...» Мне стало неловко: «Простите, мне солнце светит в глаза...» Он молча встал и зашторил окно. Мы сидели в полумраке, атмосфера располагала к интимности. «Ну что, так лучше?» — в вопросе Андрея Сергеевича было лукавство. «Намного лучше!» — поддержала я его юмор...

...Вторая встреча на «Мосфильме» была не менее запоминающейся. Усадив меня возле себя на диване, к которому был прикреплен значок-пуговица «I love you», он вручил мне текст сцены и предложил его почитать. «Как я люблю тебя, как я люблю твои глаза». Едва я произнесла первые фразы, как «ожили» все несчастья моей первой любви: клятвы в верности, обман, выжженные на руке следы от сигареты, пара синяков, заработанных при выяснении отношений... И я заплакала...

«Любовь», — не столько спросил, сколько констатировал Кончаловский. Я утвердительно кивнула. «Понимаю», — вздохнул он в ответ и, нагнувшись, извлек вдруг из-под дивана бутылку виски. «...Выпей, это помогает. Ничего нет естественнее, когда льются слезы по любви. Наша героиня, Таня, так и должна чувствовать — предельно, крайне, как героини Шекспира». После этих слов он коснулся моего лица рукой и, пристально всматриваясь, заметил: «С возрастом щеки опадут и вылезут скулы — будешь очень красивой. Готовься к пробам», — и залпом опустошил содержимое студийного реквизита.

...В день кинопроб он зашел в гримерную и, положив ладони мне на голову, долго смотрел на изображение в зеркале, затем нагнулся и поцеловал в пробор. Как будто проверял на ощупь то, что выбирал... Когда грим был закончен, мы вышли в коридор и направились к павильону. Перед самым входом в декорацию остановился и снова взглянул на меня, провел рукой по моей челке... «Не хватало мне только в тебя влюбиться, — усмехнулся он уже в павильоне и затем скомандовал: — Внимание, мотор, начали!»

«О том, что меня изнасиловали, я узнала лишь в Америке»

...В феврале прошел слух о консервации картины. Кончаловский лег в больницу, у него открылась язва желудка. Группа «Романса о влюбленных» была расформирована, и мою маму открепили от картины... Я осталась в информационном вакууме, но тем не менее чувствовала, что существует какая-то связь... с Андреем Сергеевичем... Чувствовала: он что-то решает. Решала и я... Понимая, что наступает конец моим отношениям с Сашей, я не отвечала на его звонки, не соглашалась на встречи... Тогда он пришел сам... Женщина демонстрирует любовь и конец любви — слабостью, мужчина — силой. И он ее продемонстрировал...

О том, что со мной произошло на самом деле и каковы психологические последствия этого, я узнаю только в Америке, прочитав массу литературы и посмотрев не один фильм. До тех пор я буду считать, что насилуют только в темном переулке и только незнакомые мужчины. После моего выхода из больницы мы встретимся. «Выходи за меня замуж...» — скажет он. «Я подумаю», — отвечу я и соберусь уходить. «Надо было оставить ребенка...» — произнесет он напоследок...

...В начале апреля пришла весть из группы «Романса»: Кончаловский просил передать, что в мае будем пробоваться, пусть Лена худеет, готовится. А в мае меня вызвали на «Мосфильм»... После седьмой (!) кинопробы в нашем доме раздался телефонный звонок. Режиссер Кончаловский говорил моей маме, что меня утвердили на главную роль и он счастлив!.. Мне предстояло сыграть все, что я знаю про любовь...

...Как-то вечером Андрей Сергеевич пригласил меня к себе на улицу Воровского (это, по сути, был дом его родителей, где в основном проживал Сергей Владимирович Михалков. Сам же Кончаловский снимал для себя и жены Вивиан квартиру неподалеку). Преданная семье Михалковых домработница Поля угощала меня, «исполнительницу главной роли будущего фильма», супом из лука-порея и черникой с молоком. Когда Поля ушла, мы перекочевали из кухни в гостиную для неторопливой беседы под звуки работающего телевизора. По мере наступления сумерек наш разговор приобретал все более интимные черты. «Зачем ты носишь эти железобетонные лифчики? Тебе вполне можно обойтись и без них, как это делают теперь на Западе»... Любое замечание Кончаловского я интерпретировала как желание своего режиссера — и лифчики исчезли вместе со всеми атрибутами прошлой жизни. Когда стемнело окончательно, мы уже целовались...

Перейдя из гостиной в спальню, Кончаловский-мужчина заметил, что любовниками стать очень непросто: не все подходят друг другу... Потом как режиссер прокомментировал мою наготу: «Надо худеть — такой ты можешь быть, когда станешь старенькой, а сейчас ты должна быть тоненькой, девственной, нимфеткой... Нам же предстоит снимать тебя обнаженной!» — «А когда я буду старенькой?» — переспросила я... «Лет в 30», — ответил он. До тридцати была еще куча времени, и я облегченно вздохнула...

Отправляясь в Серпухов, где начинались съемки «Романса о влюбленных», я имела двойную задачу — сыграть Джульетту 1970-х по имени Таня, а также справиться с ролью новой любви Андрея Кончаловского... Мне позволялось есть только овощи и фрукты, а об ужине не могло быть и речи — только чай... Но моих стараний оказалось недостаточно. После очередного дубля с танцем режиссер не выдержал: «Что ты пляшешь, как корова?..» У меня был шок... «Пусть я маленькая, неуклюжая, но... «корова», — разве так говорят влюбленные в тебя мужчины? Он не влюблен»... «Прости меня, Леночка... — сказал Кончаловский. — Я не должен был требовать от тебя то, что может сделать балерина, больше себе этого не позволю!» Я поверила. Что поделаешь... Добровольно приносить себя в жертву и получать от этого удовольствие — часть актерской профессии...

«Полтора года я не осмеливалась перейти на «ты» в обращении к мужчине, с которым спала в одной постели»

В июле Андрей Сергеевич предложил мне поехать вместе с ним на Московский международный кинофестиваль. Десять дней с Кончаловским на правах его дамы... — я согласилась... Ночевать нам пришлось на той квартире, что он снимал с женой. Через пару дней Вивиан прилетела из Франции и он объявил ей о романе. Вскоре она оставила в квартире записку: «Забирай свое гавно, я не хочу, чтоб здесь жили твои б...ди». Улыбнувшись на слово, написанное с ошибкой, он вздохнул: «Эх, шатик, шатик!» (в переводе на русский — «котенок») — затем скомкал записку и ничего не стал предпринимать. Французская жена ночевала в загородном доме...

Фестивальные торжества обернулись вереницей коктейлей, фуршетов и нескончаемым людским муравейником... Но главный сюрприз ждал меня при посещении входивших в фестивальную программу посольских вечеринок. Андрей Сергеевич давал мне задание: «Пока я разговариваю, ты возьми салфетку и собирай что есть вкусненького на столе. Побольше икры, креветок и зелени, зелени!» Содержимое салфетки поедалось тут же в машине, которая везла нас дальше. Я и представить себе не могла, что фестиваль с Кончаловским будет принимать такие хулиганские формы...

В один из дней Андрей Сергеевич сказал, что его мама, Наталия Петровна, устраивает ужин у себя в доме на Николиной Горе... «Там будет Вивиан», — предупредил он... — Но лучше тебе поехать, так как вы с Женей Киндиновым приглашены в качестве главных героев моего будущего фильма»...

Ужин был накрыт на веранде, за огромным столом разместилось человек 20. Меня посадили на противоположном конце от Вивиан, что оградило от неловкого общения... Когда трапеза закончилась... Кончаловский взялся отвезти меня обратно в Москву. В его машине я вдруг обнаружила адресованное мне письмо от Вивиан... В конце послания стояло категорическое: «Я люблю своего мужа и умею ждать»... «Что делать, Андрей Сергеевич? — спросила я у Кончаловского... — Если можно спасти ваш брак тем, что мы прекратим наши отношения, я готова это сделать...» В ответ он вздохнул, грустно улыбнулся и сказал, что в его браке спасти ничего уже невозможно...

...Когда Кончаловский принял решение жить вместе, мы поселились в маленькой квартирке на Красной Пресне... О разводе Андрея не могло быть и речи, ведь брак с иностранкой гарантировал ему беспрепятственный выезд за границу. Не говоря уже об алиментах для французской гражданки, которые в те годы он бы не осилил... Все сулили скорый конец отношениям со мной, возникшим по творческому вдохновению, а значит — по заблуждению. И потому на Николиной Горе, где я теперь часто бывала, я проглатывала рассуждения Никиты (Михалкова. — Ред.), объясняющего жене по какому-то поводу: «Режиссерам свойственно влюбляться в актрис, что поделаешь». Я была наглядным экспонатом и подтверждением правила...

...Случалось, я просыпалась ночью оттого, что чувствовала Андрея рядом бессонным, глядящим в потолок широко раскрытыми глазами. «Ты мой ангел, помни это, ты нужна мне»... А когда он трезво предупреждал: «Тебе нужна любовь, а я могу дать только ласку», — мое раненое самолюбие удовлетворялось тем, что мне, 19-летней, выпала миссия врачевать раны повидавшего «все» 35-летнего Кончаловского... И в течение полутора лет я не осмеливалась перейти с ним на «ты»: мое «вы» в обращении к мужчине, с которым я спала в одной постели, гарантировало нерушимость любовной фантазии...

...«Не бери диплом, не показывайся в театр — будешь сидеть дома, займешься изучением языков...» — предложил Андрон, когда мне нужно было начинать самостоятельную профессиональную карьеру.. «А что потом?» — полюбопытствовала я. «Потом — неизвестность, потом — вечность, «потом» я ничего не могу обещать!» — как-то озорно отвечал Андрон... «Тебе тяжело? Дальше будет еще тяжелее! — по-спартански «подбадривал» он меня и недоумевал: — Почему меня считают жестоким человеком? Я просто говорю всю правду, а люди не хотят ее слышать».

Однажды я совершила робкую попытку выяснить нашу общую перспективу, спросив его: «Ты мог бы когда-нибудь изменить свою жизнь ради женщины?» На что получила незамедлительный и правдивый ответ: «Никогда!»

И потом... «Поезд ушел, моя дорогая... Я встретил Лив, я влюбился!..» Через неделю меня пригласили на Николину Гору забирать свои вещи... Андрон отправился пережидать столь щепетильный момент куда-то по соседству. На шкафчике в его спальне красовалась фотография знаменитой Лив Ульман...

Много позже Андрон, любивший иногда устраивать дела своих бывших сожительниц и друзей, неоднократно шокировал меня попытками режиссировать мою жизнь. То он предлагал «утешить» общего знакомого, переживающего семейную трагедию, то уговаривал ответить взаимностью на ухаживания кругленького и лысеющего русского эмигранта... А однажды по-свойски спросил, не соглашусь ли я «образовать» его сына Егора, который в ту пору казался еще неоперившимся юнцом... Но это — гораздо позже... А тогда...

Високосный 1976-й оправдал суеверие в полной мере. Мои родители развелись. Я разошлась с Андроном. Умер дедушка, папин отец. Тем не менее я «справляла» новоселье... Мама решила первое время пожить со мной — ей тяжело было возвращаться в свой дом после развода... По ночам, лежа подле своей разведенной мамы и уставившись в потолок, я обдумывала ситуацию... Расставание с Андроном автоматически сместило меня на роль девочки, случайно снявшейся в модной картине, переспавшей с режиссером и благодаря этому получившей популярность и квартиру, — так думали многие... А я долго буду задавать себе вопрос: все-таки меня предали или нет?.. И навсегда застынет во мне животный испуг: в последний момент меня сдадут, продадут, оставят... Да и слушать станут, только если голос приобретет мало-мальский вес. Закон больших... имен.

...С того момента я буду сниматься без перерыва, вплоть до своего отъезда в Америку... Я сделаю все, чтобы мое имя имело ценность независимо от успеха «Романса о влюбленных» и репутации бывшей женщины Андрона Кончаловского...

«Я была доставлена на руках в номер к Олегу Янковскому и брошена там на кровать»

«Мне иногда кажется, что все вокруг меня со мной прощается...» — за эту интонацию, особенно близкую мне в тот год, я любила тургеневскую «Асю» и мечтала ее сыграть. Оказавшись на студии «Ленфильм», сама напросилась попробоваться на эту роль. Мне повезло: известный режиссер Иосиф Ефимович Хейфиц увидел во мне сходство со своей бывшей женой, актрисой Яниной Жеймо, знаменитой Золушкой, — и утвердил меня... По возвращении со съемок, проходивших в Германии, я весила 41 килограмм и очень радовалась этому, не понимая, что так начинается болезнь с плохим исходом — анорексия невроза...

Фильм «Ася», позволивший мне воплотить свою девичью печаль в образ, подарил еще и... приз «за лучшее исполнение женской роли» на кинофестивале в Италии, а позднее и в Швеции, и во Франции. Господь вознаградил меня за мои страдания, решила я...

...Натуру картины «Тот самый Мюнхгаузен» тоже снимали в Германии. В Восточной. Съемочная группа выехала туда на целый месяц... Саша Абдулов, Олег Янковский, Леня Ярмольник, Семен Фарада, Володя Долинский и Игорь Кваша... были на целый месяц, по сути, заперты в малюсенькой гостинице на горе, покрытой лесом! Женский пол в картине был представлен Инной Чуриковой и мной. Инна приезжала на несколько дней и снова возвращалась в Москву, а я сидела безвылазно «на горе» и фактически была единственной женщиной, постоянно мозолившей глаза нашим славным мужчинам-актерам.

Когда шутки с пивом и эксперименты с немецким языком исчерпали себя, наступила пора маеты романтическо-сексуального свойства. Олег Янковский подзуживал меня намеками: «Смогу ли я когда-нибудь гордиться, что имел честь... притронуться... испытать... э-э-э... прочувствовать?..» — и так далее. Пару раз я была схвачена возбужденными юношами в коридоре гостиницы, доставлена на руках в номер к главному герою и брошена там на кровать как пленница, но кроме хохота и щекотки, ничего не случилось...

Как всегда, подстрекателем и вдохновителем всех розыгрышей был Саша Абдулов — человек гигантской, неистощимой энергии и отваги. Он фонтанировал идеями, повсюду мелькала его тень, звучал его голос, что-то замышляющий, чему-то радующийся... Когда напряжение мужского либидо достигло апогея, произошло следующее. После очередной съемки ко мне в номер постучали. Стоящий в дверях Абдулов объяснялся скороговоркой, тараща на меня глаза и поднимая брови: «Сейчас они придут, хотят тебя разыграть. Чтоб было весело всем, прошу тебя, обнажись по пояс!» — «Как?» — переспросила я, решив, что ослышалась. «По пояс, когда постучат!» И он пулей вылетел. Не успела я принять какое-либо решение, как вновь раздался стук в дверь. «Кто там?» — резко спросила я. «Лен, это мы, открой на секундочку, очень надо», — прозвучал чей-то жалобный голос. На свой страх и риск я сдернула кофту и открыла. Янковский, Абдулов, Долинский, Фарада и, если не ошибаюсь, Кваша стояли перед дверью на коленях. В руках — примерно на уровне ширинки — каждый из них держал батон сервелата, который задорно был поднят вверх своим тугим и круглым концом. «Что?» — спросила я деловым тоном, уперев руки в боки и стараясь придать бюсту как можно более независимое настроение. «Лена...» — начал было самый решительный, но вид двух маленьких грудей, беззащитно торчащих в воздухе, сразил говорившего, и он упал в приступе истерического хохота, а за ним — остальные. Хохот сменился ржаньем и всхлипываньем — кто-то свалился на месте, остальные отползали в глубь коридора. Можно сказать с уверенностью, что это был режиссерский дебют Абдулова, он и смеялся громче всех...

«У меня был почти весь ассортимент причин, толкающих людей к эмиграции»

...Осенью 1979-го, когда я вернулась из Германии, у меня начался головокружительный роман с врачом французского посольства... Убер, высокий блондин с синими глазами, чувственно очерченным ртом, красивым подбородком, да в придачу левша... как это ни странно, влюбился в меня сразу и бесповоротно... К моему дому стала ежедневно подкатывать его машина с иностранными белыми номерами и увозить на улицу Садовую-Самотечную. Вскоре я фактически поселилась в иностранном «гетто»... Объяснялись мы с Убером по-английски. Каждый говорил на языке со своим тяжелым акцентом, что приводило к постоянному переспрашиванию и повторению одних и тех же слов, прежде чем до обоих наконец доходил смысл сказанного. По-французски я ничего не понимала...

Предмет моей любви был натурой эксцентричной, склонной к эпатажу, что только придавало остроты и без того бурным отношениям... Однажды он решил повеселить охранников дипломатического корпуса, вечно мерзнущих на морозе в своей будке. Нарядив меня в туркменский халат и тюбетейку, себе нахлобучив на голову каракулевую шапку, он взял меня на руки и гордо продефилировал мимо охраны к своей машине. Спустя час мы так же проплыли мимо изумленных парней в форме обратно в дом. Охрана вместе со всеми соглядатаями наверняка пришла к выводу, что Коренева опупела от свалившегося на нее счастья...

Все советские комплексы «можно — нельзя», как грибы после дождя, вылезли на поверхность за время моего общения с «Уберовскими» французами на Садовой-Самотечной. Они говорили о политике, читали разоблачающую советский строй литературу, обменивались последними политическими сплетнями, приходившими с Запада, а главное — воспринимали все события прямо противоположно тому, как они освещались нашей прессой и телевидением... Любой из моих ровесников, рассуждавших в гостиной Убера, казался мне старше, компетентнее, свободнее меня...

Темы слежки, КГБ и больного Брежнева сопровождали каждое наше застолье. В те дни французы зачитывались книгой своего автора «Страна тараканов», что на их сленге также означало «страна шпионов»...

О том, что я довольно известная актриса, Убер, конечно, знал. Он даже посмотрел «Сватовство гусара», «Сибириаду» и все-таки лукаво поглядывал на меня, говоря, что не исключает возможности моего сотрудничества с КГБ, коль меня шесть месяцев беспрепятственно пускают на территорию их «гетто». «Это странно для советской гражданки, — рассуждал он, — тебе улыбаются охранники, первыми здороваются с тобой...» Я объясняла, что нигде не служу, а охранники просто узнают меня, актрису, по фильмам...

Как-то раз, придя с Убером в ресторан Дома кино, я встретила там Андрона Кончаловского, приехавшего из Парижа в Москву специально на премьеру «Сибириады»... Заметив меня, Андрон посылал широкие улыбки из-за спины своей спутницы. Я встала, чтобы поприветствовать его, подошла к их столику. Целуя меня, он прошептал: «Держи его руками и ногами!» Мой красивый и бурный роман с Убером Кончаловский воспринял чисто прагматически: в ту пору ходила шутка, что иностранная жена (муж) — это не роскошь, а средство передвижения — через границу. Я наклонилась к нему и прошептала в ответ: «Ты, наверное, не понял — это серьезно...»

Наступил день, когда Убер сказал, что хотел бы, чтобы мы всегда были рядом... Сразу после празднования Нового года он на десять дней отправлялся на родину и собирался поговорить с отцом о своем намерении жениться... Вернувшись из Парижа, Убер засыпал меня подарками, а о разговоре с отцом не произнес ни слова. Наконец я решилась и спросила сама. Он начал объясняться, повторял, что вопрос еще не решен, что у нас много сложностей, но при желании, возможно, мы их преодолеем. Он все время говорил о том, что нам мешает, и ни слова о том, что нам поможет...

«Мама восемь раз приглашала меня в СССР и столько же раз в ОВИРе считали мой приезд «нецелесообразным»

Положение женщины, дважды оставленной мужчинами, уезжавшими за пределы СССР, в зону недосягаемости, породило ощущение какого-то рока и совершаемого надо мной насилия. Они выбирают мир, отказываясь от меня, и я не в состоянии конкурировать с пространством, которое их забирает... Живи я во Франции, в Англии, Италии, которые не отделены железным занавесом, любовь могла бы иметь продолжение, а так — нет... Чем я плоха? Я хромаю от рождения, ослепла, немая? Нет, я живу в заповеднике, на меня приезжают смотреть!.. Свобода, которую я раньше не осознавала и которой мне было достаточно, вдруг стала иметь параметры... Ее границы оказались очерчены — здесь мое, там его, их, но мне туда нельзя...

Ко всем нелепостям моей истории добавилась еще одна. У меня начала портиться зубная эмаль. Это было следствием неразумных диет, употребления лекарств, выводящих кальций, но в основном — булимии, симптомы которой начали у меня проявляться (потеря чувства сытости в результате постоянного механического освобождения желудка от пищи). «Блатной» зубной врач решил испробовать на мне новое средство — что-то вроде косметической глины... Прилепив мне «это» к верхним зубам, он сказал посидеть минут десять, пока подсохнет, а затем... не смог «это» снять!.. Теперь у меня был почти весь ассортимент причин, толкающих людей к эмиграции. Многие тогда шутили — как выяснилось, не без оснований, — что самым распространенным мотивом отъезда на Запад была необходимость вылечить зубы...

...Как-то на отдыхе мы с приятельницей вразвалочку ковыляли с пляжа в сторону дома, где снимали комнату. Сильно усталыми или загорелыми показались мы шоферу, ехавшему мимо, но только вдруг перед нашим носом притормозил серебристого цвета «Додж». Из него высунулся веселого вида очкарик и предложил нас подвезти. В машине были еще юноша и моложавого вида мужчина. Их облик внушал доверие, и мы согласились... Пока ехали, я наткнулась на фамилию водителя, которая была отпечатана на ленте и приклеена возле руля: Максим Шостакович (дирижер, сын знаменитого композитора. — Ред.). Так случайно я познакомилась с Максимом, его сыном Митей и их другом, художником Кириллом Дороном...

Максим поразил меня своим близоруким обаянием, юмором и добротой. Он любил показывать фокусы и разыгрывать: взглядом «поднимал» дирижерскую палочку или пугал шприцем, который на спор «вкалывал» себе через джинсы, а потом бегал по комнате, изображая действие лекарства... Я начала оттаивать в его присутствии...

Собравшись возвращаться в Москву раньше нас, Максим и Кирилл предложили мне уехать вместе с ними на машине. Не помню точно почему, но я отказалась... Вернувшись спустя неделю в столицу, я узнала, что на обратном пути с ними случилась беда. Машина попала в аварию, столкнувшись с «жигуленком». К несчастью, в той машине оказались жертвы. У Максима было оправдание — отказало рулевое управление, но это требовалось доказать, и теперь его таскали по судам. Он отрастил щетину и похудел. При встрече посмеивался, выражая надежду, что мы его не бросим и будем приносить передачи, если его посадят. Шутка была жутковатой, тем более что на то были основания...

А в начале апреля мне позвонил Кирилл. «Максим остался в Германии! — кричал он в трубку. — Я только что услышал совершенно случайно, по «Голосу Америки!» Действительно, Максим и его сын Митя, пианист, все-таки получили разрешение выехать с оркестром на гастроли в Германию и... стали невозвращенцами. Еще один! Мне ничего не оставалось, кроме как сделать окончательный вывод: все, кого я начинаю любить, уходят от меня. А точнее — они уезжают...

...В первые дни января 1982 года в компании с Ярмольником, Абдуловым и нашей общей приятельницей-американкой Микки я отправилась в гости смотреть новые фильмы на видео. Приглашая на вечеринку в дом своих друзей, Микки предупредила: «Будут американцы из Института русского языка... Руководитель группы, только что приехавшей в Москву на полгода, мой однокурсник по колледжу. Его зовут Кевин, я вас познакомлю»... Через пару дней я взялась пойти вместе с Кевином в театр «Ленком», куда его пригласил Саша Абдулов... На спектакле Кевин заливался веселым смехом, и это придавало ему обаяния, не говоря уж о беззащитности, которая всегда отличает иностранцев в чужой стране... Однажды он робко улыбнулся и спросил: «Почему на меня никто не вешается?.. Мне говорили, что в Москве... все женщины ищут американцев, чтобы уехать из СССР»... Я его успокоила, что скоро начнут, и поинтересовалась: «А ты мог бы жениться на русской?» Он поднял брови и непринужденно ответил: «Все зависит от обстоятельств. Если нужно помочь, почему бы и нет?..»

...После первой близости я почувствовала, что влюбляюсь в него... Обычно я переживала влюбленность как болезнь, присутствие желанного мужчины подавляло меня... С Кевином я оставалась самой собой... Такое со мной происходило впервые... Как хорошо, думала я, быть непокалеченной, простой, ходить вместе в убогую булочную, спокойно молчать, не робеть перед интеллектуальным превосходством, не стесняться, что в доме два рассыхающихся от старости кресла, а у меня — припухшее от сна некрасивое лицо. А еще мне было весело, что он хихикает в театре, когда все молчат, цитирует Пушкина, которого знает лучше меня, и сидит до первых петухов в дымной кухне с русским столом, полным винегретов и водки...

В День святого Валентина Кевин подарил мне цветы и открытку: «Будь моей Валентиной!» — и нарисовал большое сердце, пронзенное стрелой... А однажды я спросила его: «Как мы будем дальше? Ты думаешь о нашем браке?» — «Да, теперь думаю», — ответил он... И мы начали собирать документы для подачи заявления в ЗАГС...

...Свадьбу справляли в модном и дорогом ресторане гостиницы «Международная»... Абдулов с Ярмольником и их верная компания подарили мне пластинку русских военных маршей, и в том числе «Прощание славянки» — бодрящий и душераздирающий намек...

Хуже всех на мой брак и отъезд среагировал отец. «Я не думал, что ты такая дура!» — воскликнул он и не стал со мной больше разговаривать... «Я скоро вернусь, не позднее лета», — сказала я маме, улетая... Это было в сентябре 1982 года. Вернуться в Москву я смогла только весной 1986-го. За это время моя мама будет приглашать меня восемь раз и столько же получит отказов. «Приезд вашей дочери считаем нецелесообразным», — снова и снова будут говорить ей в ОВИРе... Мое имя уберут из титров ряда картин, киноэнциклопедий и словарей. Обо мне распустят сплетни, что я спилась и повесилась... Но это опять же — позже... А в 28 лет я лечу в Америку... Меня она пугает и волнует — как и всех, кто остался в СССР. Только они остались, а я лечу. Кто прав — покажет время. Покажет мне...

...В Корнельском университете я впервые увижу Нину Николаевну Берберову, которая будет читать лекции о Набокове, а затем в кулуарах рассказывать о Керенском, который был ее другом и свидетелем на одной из свадеб. Услышу выступление скандального Эдички Лимонова, которому американские студенты зададут тот же вопрос, что и русские: «Так был негр в вашей жизни или это выдумка?» Когда через несколько лет я перееду жить в Нью-Йорк, вкусив к тому моменту все прелести американского одиночества, то вновь перечту его «Эдичку» и однажды ночью позвоню ему в Париж, чтобы выразить восхищение его дерзкой исповедью. «Мне так хотелось с кем-нибудь поговорить, но все вокруг уже спят, какое счастье, что именно вы сняли трубку... Я поняла все, что вы написали, только теперь... здесь...» — сбивчиво лепетала я... А он тихо повторял: «Спасибо, Лена, спасибо»...

Однажды университет посетит великий старец с лицом ребенка — Хорхе Луис Борхес. О его слепоте я догадаюсь, когда он станет отвечать на вопрос: «Как писалось «до» и как «после» — есть ли разница? « А через несколько месяцев после выступления Борхеса в университете мы с Кевином отправимся на Западный берег, в Калифорнию, и встретим его в воздухе, в самолете. Я подойду к нему и попрошу автограф, протянув клочок бумаги... Он залился краской смущения и, склонившись, поставил свое имя на бумажке. Когда я взглянула на нее, сердце сжалось от боли и стыда: детская каракуля — это все, что он мог вывести рукой... «после».

...Весной 1983-го я собралась было в Москву навестить родственников... Но мне вдруг отказали во въезде в СССР... Мама бегала по коридорам «Мосфильма» и искала помощи. Ей навстречу шли народные и заслуженные, премированные и всякие, и никто ничего не мог — ни помочь, ни объяснить. Она позвонила Сергею Владимировичу Михалкову... «Ми-ми-миленькая, у меня у самого из-за сына неприятности, я с-сам не знаю, что и к-как, а тут ты...» — ответил он, заикаясь, извиняясь и отнекиваясь...

«Напустив в ванну теплой воды, я взяла бритву, разделась и села в воду...»

...Однажды после очередного ужина у нас, с вином и музыкой, мы с Кевином предложили Доминику и его подружке (из институтских) лечь вместе в постель. Так, для повышения знаний в области «группового секса», эксперимент. Все по разным причинам согласились. Залегли — тесно, смешно, никто не знает, как это делать хором. Да и, честно говоря, желания особого нет, больше хулиганского азарта. В конце концов девушка захотела спать и ушла к себе в общежитие. Мы остались втроем. Я не могла даже шелохнуться: застопорило... Самым продвинутым оказался Кевин...

Потом Доминик сказал мне, что я зря старалась — он не собирается романов крутить с моим мужем, да и мне сочувствует, что я в браке. С того момента Доминик... жалел меня, я — себя и Кевина, а Кевин ревновал нас обоих и пытался взять реванш... Это было наивно и... болезненно. Начались стычки, чуть не закончившиеся в полицейском участке... Страсти подогревало еще и то, что осенью мы с Кевином должны были расстаться на девять месяцев: его посылали в Москву, в институт имени Пушкина, а мне снова отказывали в визе, и я не могла сопровождать собственного мужа...

Через пару недель мой едва налаженный строй жизни оборвался, и я пустилась в одиночное плавание... Кевин донес мои чемоданы до автобусной остановки. Мы чмокнули друг друга на прощание... «А теперь что... В какую мне сторону?» — по привычке спросила я его... «Ты хотела свободу? Получай!» — сказал он, отвернулся и быстро зашагал прочь. Вскоре я уехала в Нью-Йорк. Встретилась там с Кевином перед его поездкой в Москву... Он пообещал материально поддерживать меня в течение полугода. За это время я должна была найти работу и начать обеспечивать себя самостоятельно...

В конце 1985 года пришло радостное известие от мамы — мне наконец дали добро на въезд в СССР... Ехать в Москву или остаться — я была просто парализована невозможностью принять решение. С тех пор я знаю, что это одна из форм ада — раздвоение в момент ответственного выбора... Человека порой просто не хватает на то, чтобы все взвесить и понять. А надо просто ждать, когда ступор пройдет и одно из решений все-таки перетянет. В конце концов, где-то на небесах уже записаны все твои ходы — которыми ты пошел или пойдешь...

...Я работала в Америке в ресторане. Менеджером и... гардеробщицей. Подавала пальто. Да, это, надо сказать, противно. Трудно себя переломить, но возможно... Однажды меня бросил мужчина. Я много курила, пила вино и причитала, ходя взад-вперед по комнате... Мне было плохо... хотелось темноты, небытия... Я напустила в ванну теплой воды. Потом стала искать острые предметы: ножницы, нож, какую-то пилку, бритву... Положила их на край ванны. Разделась и села в воду. Примерилась, как резать кожу, в каком направлении и с какой силой, вспомнила все, что слышала об этом...

Потом я взяла билет на самолет и полетела в Лос-Анджелес: Кончаловский пригласил меня пожить у него месяц, отойти от всего на солнышке и заодно подзаработать на съемках «Гомера и Эдди». В массовке!.. Как-то мы с Андроном гуляем там по горам, и он говорит: «Ты считала, сколько раз в жизни любила?» Не знаю, как ответить. Тогда он продолжает: «А я — 15!» Начинаю хохотать: «Сколько-сколько? 15 — это ужасно много!» — «Совсем не много. Это за всю-то жизнь?» Затем, помолчав, добавляет: «Но сильно любил — три раза»... Меня распирает любопытство спросить, кто эти три женщины, но я молчу...

На съемочной площадке Андрон знакомит меня с Вупи Голдберг. У нее очень умные глаза, внимательный взгляд, и она, звезда, проста в обращении... Андрон говорит мне при ней: «Леночка, Вупи дарит тебе тысячу долларов, чтобы ты вступила в актерскую гильдию. Сейчас она делает тебе этот жест дружбы, а ты, когда разбогатеешь, подаришь тысячу долларов кому-нибудь, кто будет в этом нуждаться». Произнося эти слова, Андрон напоминает пастора. А Вупи смотрит на меня с пониманием, ей нравится помогать и делать щедрые жесты...

«В объятиях Иосифа Бродского я не могла шелохнуться: так крепко меня никто не держал»

Летом 1988-го я шесть месяцев работала на Бродвее... официанткой в русском ресторане «Самовар». Один знакомый, приехав из Нью-Йорка в Москву, сказал мужу моей сестры, что я сошла с ума, если хожу с подносом. Даже взгляд мой ему показался особенным...

Однажды в «Самоваре» были поминки... В какой-то момент один из присутствующих встал из-за стола, подошел к роялю и, попросив наиграть ему мелодию, запел в полную глотку: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить...» Этим человеком был Иосиф Бродский. Отпевали Геннадия Шмакова, известного балетного критика, переводчика, талантливого и уважаемого человека... Говорят, что они дружили и Бродский его очень любил. Впрочем, почтить память Шмакова в тот вечер пришло очень много народу, а среди них и Михаил Барышников с Иосифом. Они, к слову сказать, были хозяевами ресторана, его спонсорами, в компании с Романом Капланом (известный искусствовед и литературовед. — Ред.) и его женой Ларисой.

В тот вечер я не впервые видела Бродского. Мы с Кевином однажды слушали его выступление на вечере в Вермонте. Я с трепетом внимала каждому слову, потому что любила его поэзию и читала ее еще в Союзе. Тогда, на концерте, меня поразило, что у Бродского отсутствовало много передних зубов и... он казался старше своего возраста. После его выступления я подошла к нему и передала пару слов по просьбе Миши Козакова — на случай, если встречу поэта. «Миша просил вам передать, что читает вашу поэзию и делает это очень даже неплохо», — сказала я ему... «Да я и сам читаю, и делаю это тоже ничего!»...Теперь я получила совсем новую возможность разглядывать Бродского... Его «Цыпленка» подхватили, и вскоре поминки стали шумными, как это часто бывает: в память о шумном человеке невыносимо молчать. После «Цыпленка» запели что-то еще и еще. Я подсела поближе к роялю и стала слушать. В какой-то момент все еще солировавший Бродский затянул: «Как боится седина моя твоего локона, ты еще моложе кажешься, если я около. Седина стала белою — что с ней я поделаю, ты любовь моя последняя, жизнь моя!» Миша Барышников подпевал, а я млела, обожая эту тему — любовь...

Бродский заходил в ресторан еще пару раз, когда я работала... Но наше более продолжительное общение произошло чуть позже. Можно сказать, в два захода. Сначала некая Алина — молодая художница, жившая в Нью-Йорке и боготворившая всех гениев, со многими из которых дружила, в том числе и с Иосифом, позвала меня в гости в одно семейство по поводу приезда в город Евгения Рейна — близкого друга Бродского. Женя, со своей стороны, искал встречи со мной: он был знаком с мужем моей сестры и привез для меня от родственников письма и приветы. Вот так я и оказалась в доме, куда пришел Иосиф Бродский.

Рассевшись вокруг стола, все пили чай, а он, картавя, читал стихи... Я ощутила, что со стороны поэта-гения в мою сторону идет столь необходимое мне человеческое тепло... Что еще нужно скитающейся одинокой женской душе, полной неистраченной любви? Ей нужно увидеть перед собой человека, похожего на ее мудрого отца, на деда, на брата, мужа, друга. Я увидела лицо Бродского, и у меня появилась надежда, что меня поняли.

Спустя какое-то время, перед отъездом Жени Рейна в Москву, он и Иосиф с большой компанией знакомых пришли в «Самовар»... Когда ужин был окончен, все стали расходиться. Бродский беседовал с какой-то дамой, а я потягивала белое вино, сидя за стойкой бара. Когда дама ушла, Иосиф обратился ко мне: «Ну что, мы обо всем поговорили или есть кое-что еще?»

Мы дошли до его дома, он пригласил зайти. Квартира поэта, известная теперь многим по документальным фильмам, была сплошь увешана фотографиями — снизу доверху. Из всех лиц я смогла узнать только Ахматову, Цветаеву и Пастернака... Иосиф спросил, знаю ли я тех, чьи портреты висели на стене, перечисляя всех своих друзей... Надо ли говорить, ЧТО я переживала, будучи экзаменуема Нобелевским лауреатом Бродским... Последнее поколение, которое что-то сделало для России, подытожил Иосиф, — это его поколение...

Затем был разговор о судьбах и выборе. Об отъезде, об эмиграции он сказал, что когда человек уезжает из страны, в которой он родился, то совершает акт окончательного взросления, обрезая свою пуповину, которая вначале соединяла его с матерью, затем со всеми авторитетами — в лице отца, учителей и, наконец, вождей... Потом Бродский добавил: «Но здесь, в Америке, жить может не каждый, надо иметь слоновью кожу... У меня она есть, потому я смог»... Я рассказала про кризис, случившийся со мной, и про свою дилемму: что делать дальше, где жить, кем быть и так далее. Он выслушал меня очень внимательно и в сердцах сказал: «Если бы я был на вашем месте... — Затем поправил себя: — Нет, если бы я был не поэтом, а актером, то я бы вернулся... Хотя, — он опять помедлил, — я, наверное, жил бы, как живу здесь и везде, мне по большому счету все равно. Но вам, наверное, надо играть и быть там, где вы можете это делать»...

В какой-то момент он попросил его извинить и растянулся на диване, пояснив, что ему надо пять минут полежать. Я поднялась, подхватила букет цветов, купленный им по дороге, и... бросила цветы ему на грудь, затем склонилась и поцеловала... Он грустно улыбнулся и промолвил: «Труп!» Устыдившись, что спровоцировала такую ассоциацию, я сняла с него букет и поставила в вазу.

Иосиф протянул руку и привлек меня к себе, стал рассматривать мое лицо. Я стала гладить его волосы, лицо, грудь, затем расстегнула на нем рубашку, чтобы поцеловать, и увидела вертикальный шрам, разделяющий торс надвое. «Байпас, — сказал он по-английски, — операция на сердце». Я испуганно замерла, не зная, что говорить и делать. Словно почувствовав это, в доказательство своей силы и желания жить, он снова притянул меня к себе. В его объятиях я не могла шелохнуться: так крепко меня давно никто не держал... Он долго смотрел мне в глаза, потом положил мою голову на подушку, поцеловал в щеку и тихонечко вышел, закрыв за собой дверь.

Утром я проснулась от того, что меня звали по имени: «Елена, можно войти?» Появившийся Иосиф предложил мне кофе... Я испытывала неловкость и чувство вины, что заставила хозяина квартиры спать на диване. «Простите, что разбудил, но у меня через час встреча», — сказал он... Я допила кофе, поблагодарила, взяла свою сумку и вышла за порог маленького домика... Иосиф стоял и смотрел мне вслед...

...Перед самым моим возвращением в Москву Роман Каплан пригласил меня на ужин, сказав, что это желание Иосифа Бродского. Я пришла. Мы сидели в красивой компании с Михаилом Барышниковым, Иосифом, Региной Козаковой, которая уже год или два как жила в Нью-Йорке, и кем-то из их друзей. Когда пришло время, все поднялись из-за стола и поспешили к выходу. Мы с Региной, обе одетые в черное, отстали и шли чуть поодаль с Иосифом. «Два ангела в черном...» — начал он читать, указывая на нас...

Выйдя на улицу, мы помедлили у порога и, оставшись с Иосифом вдвоем, взглянули в глаза друг другу. «Ну что, прощаемся?» — спросил он. Я приблизила свое лицо и, не ответив, все улыбалась и улыбалась — на будущее... Так мы стояли недолго, пока его не окликнули поджидавшие друзья: «Иосиф, ты идешь?» Он отвернулся, пошел к красной спортивной машине, хлопнул дверцей, и она зашелестела по асфальту, набирая скорость, а я махала ей рукой...

«Давай, пока еще не старые, сфотографируемся обнаженными», — предложил мне Никас Сафронов»

...Високосный 1988 год был на исходе, когда я приехала из Америки в Москву... Мне предложили сразу четыре картины, и я согласилась на все... Судьба зачастую бывает неповоротлива целыми десятилетиями, а тут — посыпались с неба подарки!..

Навсегда же я вернулась только в 1993-м... Первое время в Москве я боролась с климатом, совершенно потеряв ощущение холода, тепла и вообще приспособленности к данным природным условиям, а также знание того, как надо и когда надо. «Люсик, — говорил мне муж моей сестры Павел, — Москва чопорный город, здесь не стоит носить такие рваные джинсы и шапку с лисьим хвостом, поверь мне!» На спектаклях я визжала, сидя в первом ряду, желая подбодрить своих бывших коллег, но оробевшие близкие меня останавливали: зачем, Люсик?! Толя Васильев, к которому я пришла в гости в его театр, сказал тогда замечательную вещь: «Отсюда нельзя уезжать — опасно! Защитный слой нарастает годами, и только это спасает. А так — ты его теряешь»...

И все же... мои ощущения и память каждый день переживали праздник... Я уже не говорю о том комфорте, который связан с речью: все, совершенно все вокруг меня говорили по-русски!..

...В больнице незадолго до своей смерти мой отец сказал мне: «Дочь, все, что надо людям, — это любить и чтобы их любили...» Вскоре после папиной смерти вышел журнал со мной, обнаженной, на обложке. На самом деле в самый последний момент опубликовали другую фотографию, а снималась я с черепом в руке. Что-то вроде «Быть или не быть», вроде «Тело — жизнь, череп — смерть». Я потом думала, что провоцировала смерть... таким снимком. И меня все спрашивали: зачем? А что — «зачем»? Просто Никас Сафронов — художник, который мне предложил сниматься — сказал заманчиво: «Давай, пока еще не старые!»...

А затем однажды я случайно встретила Андрея Ташкова (российский актер. — Ред.)... Мы с ним пошли гулять, дошли до моего дома, я пригласила зайти в гости... На безымянном пальце у него было золотое кольцо... Потом он снял его. С тех пор уже времени немало прошло... А вообще, людям надо любить и чтобы их любили. Все ради этого и об этом.