Народный артист СССР, режиссер Марк Анатольевич Захаров — для всего советского и постсоветского искусства фигура знаковая. Он — первооткрыватель жанра отечественной рок-оперы («Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», «Юнона и Авось»); режиссер культовых фильмов «Обыкновенное чудо» и «Тот самый Мюнхгаузен»; сценарист не менее выдающихся картин «Белое солнце пустыни», «Земля Санникова», «Узник замка Иф», «Убить Дракона» и вот уже 35 лет бессменный руководитель одного из престижнейших московских театров — «Ленкома».

Имелся, разумеется, и «доленкомовский» багаж: работа артистом в Пермском драмтеатре, постановка удачных спектаклей в Студенческом театре МГУ и потрясшее всех «Доходное место» в Театре сатиры Плучека. В «Ленкоме» же потрясением для зрителя становятся без исключения все спектакли Мастера. Оглушительный успех захаровских постановок обусловлен не только его режиссерским талантом, но и его даром собирать команду, окружать себя единомышленниками, причем яркими, амбициозными, в хорошем смысле слова неуправляемыми. Не удивительно, что Марк Анатольевич главным в своей жизни, своим достоянием и гордостью считает «взращенную» им звездную плеяду актеров «Ленкома»: Инна Чурикова, Леонид Броневой, Армен Джигарханян, Александр Збруев, Николай Караченцов, Олег Янковский, Александр Лазарев, Александра Захарова, Мария Миронова...

Впрочем, талантам Захарова в одних лишь театральных стенах тесно. Поэтому Марк Анатольевич «распространил» их на ГИТИС, в котором уже многие годы преподает режиссуру, да на несколько творческих союзов и академий, где тоже находит достойное приложение своим силам. Ну и, конечно, на... мемуары. «СОБЫТИЯ» предлагают читателям наиболее интересные фрагменты последней книги Марка Захарова — «Театр без вранья», выпущенной российским издательством «Зебра Е».

«Меня ужаснула выдающаяся роль сапожника в обстоятельствах, предшествовавших моему появлению на свет»

...Однажды отец рассказал мне, как в неполные 16 лет ему страстно захотелось участвовать в великих сражениях, охвативших нашу многострадальную планету на заре XX столетия. Все его братья и отец (мой дед) погибли на фронтах империалистической бойни «за Веру, Царя и Отечество». И когда в Воронеже появились призывы к вступлению в ряды Добровольческой армии, отец, не задумываясь по малолетству, решил усилить ее собственным присутствием. Он ринулся к сапожнику и заказал себе сапоги (воевать в Добровольческой армии без сапог считалось неприличным)... К исходу назначенного срока мастер неожиданно напился и сшил сапоги на два размера меньше. Отец горько плакал, сапожник извинялся и обещал исправить положение. Однако, к счастью для меня, моих жены, дочери, друзей и всех поклонников моих спектаклей, обещание свое обувщик не выполнил и запил уже безнадежно.

За это время ситуация в стране резко изменилась к лучшему — и в Воронеж вступила Конармия под командованием Буденного, куда можно было вступать в какой угодно обуви и даже босиком. Отец воспользовался этой счастливой возможностью, после чего... в дырявых ботинках громил хорошо оснащенную армию Пилсудского, был ранен, болел тифом, не подозревая при этом, что главная радость ждет его впереди. В 1931 году он встретил мою мать, которая согласилась родить ему сына, что и случилось осенью 1933 года, в месяц октябрь в несчастливое число 13.

Несмотря на столь счастливый финал, рассказ моего отца мне сильно не понравился. Меня ужаснула выдающаяся роль сапожника в обстоятельствах, предшествовавших моему появлению на свет. Сшей он сапоги в трезвом состоянии — отец наверняка бы бесславно погиб, никогда не встретив мою мать, и я, в свою очередь, никогда бы не родился...

...Когда пронзительно завыли первые сирены воздушной тревоги и на московские крыши полетели фашистские зажигалки, мне было очень интересно. Я совершенно не боялся грохота зениток и, даже отправляясь в эвакуацию в страшном октябре 1941 года, в общей суматохе, похожей на панику, с восторгом погружался на пароход в речном порту затемненной Москвы. Мне казалось все веселым до тех пор, пока на удаляющемся причале не завыли собаки, оставленные хозяевами. Две овчарки бегали вдоль причала и, подняв морды, жалобно выли, глядя на уплывающих людей. Вот когда я впервые ощутил, что в мою жизнь пришла беда. С тех пор многие беды я не раз постигал с большим и досадным опозданием...

...В детстве я очень увлекался театром, с третьего класса исправно бегал в драмкружок, но, окончив школу, поступать в театральный вуз побоялся... Я находился под сильным влиянием своей матери, бывшей актрисы, актерская судьба которой не сложилась. Мать рассказала мне об ужасах этой профессии и велела стать инженером. Я не мог ее ослушаться и подал документы в Московский инженерно-строительный институт. Однако... Провидение категорически воспротивилось такому моему намерению, поэтому я (и только поэтому!) недобрал необходимого количества баллов на престижный факультет института, после чего приемная комиссия предложила мне зачислиться на другой — непрестижный: «Водоснабжение и канализация»... И тогда мать неожиданно передумала, увидев вещий сон, рассказала о необыкновенных радостях актерской профессии и велела отнести документы в театральный вуз.

«На режиссерскую орбиту меня вывел Валентин Николаевич Плучек»

Я выбрал Школу-студию МХАТа и на предварительной консультации прочел громким, но неокрепшим голосом свое любимое стихотворение... Посоветовав подумать о другой профессии, меня не допустили даже до экзаменов... В ГИТИСе ко мне отнеслись приветливее... и летом 1951 года я был зачислен на первый курс актерского факультета... Завершив свое образование, я вполне пристойно по тем временам научился играть на сцене, но по-настоящему здорово овладел, по-моему, лишь искусством сценического боя на шпагах, кинжалах, кулаках... и умением падать с лестницы лицом вниз, а также на бок, навзничь, кувырком, неожиданно и с разбегу. Эту мою творческую особенность высоко оценил один цирковой режиссер, который пригласил меня в объединение «Цирк на сцене». Однако... я ходил по театрам, стучался и робко спрашивал: «Не нужны ли лишние артисты?» Поскольку артисты были в основном лишними, я так и не сумел никому понравиться. И до сих пор я не могу спокойно воспринимать тех, кто приходит ко мне в театр с единственной целью — понравиться... Я каждый раз вздрагиваю, когда молодая женщина говорит мне в небольшой репетиционной комнате: «Разрешите, я теперь станцую?.. А хотите спою?..» И, не дожидаясь согласия, что есть силы поет, приближаясь ко мне и поблескивая глазами, как довоенная кинозвезда.

Я тоже в свое время пытался... После одного подобного, самого настойчивого моего «поблескивания» очень слабое желание в отношении меня возникло было у Юрия Александровича Завадского, который даже сообщил мне в своем кабинете, что хотел бы меня зачислить к себе в театр вместе с одной способной девочкой — выпускницей Школы-студии МХАТа Галей Волчек. Однако чем внимательнее вглядывался в меня этот замечательный мастер советской режиссуры, тем его желание обогатить мною труппу Театра имени Моссовета становилось все более неопределенным и вскоре окончательно угасло. «К моему великому счастью» — так и хочется написать мне... Ведь попади я тогда в тот театр вместе с девочкой Галей Волчек... — скорее всего, моя режиссерская деятельность вообще бы не состоялась...

...В начале 1962 года главный режиссер столичного Театра сатиры Валентин Николаевич Плучек лицезрел меня на сцене Московского театра миниатюр в произведении, которое называлось «Веселый склероз». На мне был надет женский чепчик, и я с серьезным видом говорил смешные фразы... Миниатюра была поставлена мною, и в тот вечер я заменял заболевшего актера... А вскоре Плучек пригласил меня в труппу с правом попутно заниматься режиссурой, и я был зачислен в штат Московского театра сатиры...

...Валентин Николаевич стал тем человеком, который окончательно вывел меня на режиссерскую орбиту... толкнул меня в эту крайне зыбкую и во многом загадочную профессию.

...Самые серьезные и важные события в жизни начинаются подчас каким-то затрапезным, неторжественным образом. У спектакля, который во многом определил мою последующую жизнь, не было никакого красивого старта. Я пытался вести режиссерскую работу над одной весьма посредственной пьесой, шли довольно вялые репетиции, и я запомнил их только потому, что там репетировал Андрей Миронов. Мы присматривались друг к другу, и особого взаимопонимания между нами не чувствовалось. Помню, он меня страшно донимал на репетициях вопросами: «Зачем я это делаю?», «Зачем я подошел к окну?», «Почему мне надо сесть?», «Какое действие у меня при слове «Здравствуйте»?», «Почему я сказал «До свидания»?» ...Теперь я объяснил бы ему в двух словах, почему, зачем... Тогда же Миронов не раз меня озадачивал, и я даже терялся на некоторое время... Иногда меня злило его стремление четко анализировать роль, но в конце концов... я стал готовиться к репетициям тщательнее... С тех пор я всегда точно формулирую цель того или иного сценического поступка, причину произнесения того или иного текста в каждом конкретном случае, в каждый конкретный миг... И эта моя «въедливость» сформировалась во многом под влиянием мироновской «въедливости»...

...Так вот, начало моего режиссерского взлета выглядело неэффектно. Валентин Николаевич Плучек, заглянув однажды невзначай на мои вялые репетиции вышеупомянутой современной пьесы, как-то задумался, зажмурил глаза, загрустил и даже стал меня жалеть. Кто репетирует плохие пьесы, того всегда жалко. И Валентин Николаевич, погладив меня по голове, после раздумья сказал жалостливо: «Может быть, тебе не стоит ее дальше репетировать...» Я только пожал плечами, подумал: не заплакать ли? А он уже распорядился, чтобы Марта Яковлевна Линецкая, завлит Театра сатиры, подобрала для меня какую-нибудь не сложную пьесу, лучше всего классическую... Спасибо ему за это. И Марте Яковлевне... Через неделю я ее встретил в коридоре — она протянула мне две пьесы, и обе Алексея Николаевича Островского: «Горячее сердце» и «Доходное место»... Помню, читал сначала «Горячее сердце» почти сквозь слезы — до того не хотелось ставить, а на «Доходном месте» что-то шевельнулось, ударило изнутри: можно удержать внимание зрителей, приковать их интерес...

«Я наблюдал, как у Папанова меняется цвет глаз»

...К репетициям я приступил с мощной группой ведущих артистов театра: Георгий Павлович Менглет, Вера Кузьминична Васильева, Анатолий Дмитриевич Папанов, Татьяна Ивановна Пельтцер, Андрей Миронов, Александр Пороховщиков... — словом, актерский состав был вне всяких сомнений. Сомнения вызывал... я. Репетировать в летнее время с режиссером из студенческой самодеятельности не показалось артистам самым лучшим вариантом в их творческой судьбе. Некоторый скепсис, насмешливые и усталые глаза я ощутил довольно скоро, но в целом состав старался держаться корректно, за исключением моей будущей любви — Татьяны Ивановны Пельтцер. Она еще не знала тогда, что ей суждена дальняя дорога вместе со мной в Театр имени Ленинского комсомола, поэтому однажды она слушала меня, слушала, да и говорит: «И чего это вы в режиссуру-то подались? Как только человек ничего не умеет делать — так сразу в режиссуру! Чего ради? Писали бы лучше свои рассказы!..» Я, помню, долго думал, как быть: отнестись к сказанному как к шутке или затеять кровавую дискуссию? Остановился все-таки на первом...

В одном эпизоде я попросил Татьяну Ивановну бросить с размаху об пол сразу две сковородки... Но сделать это в полной мере не удалось: одна из сковородок подлым образом угодила Пельтцер в ногу. Татьяна Ивановна схватилась за нее и очень громко рассказала всем, что она думает о «современной» режиссуре. Рассказ был преисполнен большой разоблачительной силы. В нем присутствовал не только анализ всех негативных сторон этого явления, но и выразительные сленговые выражения, особенно в первые минуты после того, как сковородка угодила по ноге. Репетировала же Татьяна Ивановна и потом играла замечательно... Она не умела врать на сцене. Она могла сделать что-то хуже или лучше, неправильно, неточно, даже блекло, но никогда — фальшиво. Меня это поражало...

...Я имел счастье долгое время наблюдать за работой Анатолия Дмитриевича Папанова в самый результативный период его творчества — репетиционный... В некоторые моменты с Папановым происходило необъяснимое, и я убежден, что он обладал неким мистическим даром перевоплощения... Я наблюдал, как у него меняется цвет глаз, как черты его лица приобретают явные признаки постороннего человека... После таких репетиций я ощущал себя больным человеком, мне нужен был отдых. Папанов тоже впадал в своеобразную сомнамбулическую прострацию... Я был свидетелем загадочного биологического процесса, когда мышцы на лице его видоизменяли свою форму, и это была не актерская мимика, а процесс какого-то глубинного, психического свойства... — крайний предел актерского лицедейства...

«Импресарио Мирей Матье попросил меня зачислить ее в нашу труппу, чтобы приучить, наконец, к порядку и дисциплине»

...Площадь Согласия. По французски «Palace de la Concorde». Рядом с этой центральной площадью Парижа расположено здание, именуемое «Эспас Карден» — пространство Пьера Кардена, одного из законодателей мировой моды. Это своеобразный эстетический и деловой центр возглавляемой им фирмы. Тут находятся ресторан, выставочные и просмотровые залы и, наконец, мест на 500 с небольшим театрик, перестроенный архитекторами Кардена из старинного, когда-то существовавшего на этом месте театра «Амбассадор»... Здесь в конце 1983 года состоялись полуторамесячные гастроли московского «Ленкома» с музыкальным спектаклем «Юнона и Авось», сочиненным поэтом Андреем Вознесенским и композитором Алексеем Рыбниковым... Дорогу в оба конца, гонорар и все расходы по культурной программе нашего пребывания Карден, выступивший как не зависимый от государства меценат, взял на себя...

...Успешное проведение первых спектаклей помогло нам отвлечься от некоторых неожиданно неприятных впечатлений. Я имею в виду прежде всего цены на билеты. Билет в партер на наш спектакль стоил 400 франков (тогда — приблизительно 60 долларов, или, по советскому официальному курсу тех времен, 40 рублей. — Ред.) Пойти вдвоем в театр почти за тысячу франков могли себе позволить немногие, даже если это рок-опера из СССР и даже если в ней является перед вами сам Караченцов... Поэтому первых зрителей было не слишком много, оставались свободные места... Но постепенно зал стал заполняться все плотнее и плотнее... а окончание спектакля превращалось в восторженную манифестацию... И после трех запланированных недель гастроли наши продлили по просьбе Кардена еще на две...

...В Париже живет много русских. Зная об этом, мы психологически готовились к возможным встречам. На деле все оказалось иначе, сложнее, чем виделось в Москве... Мы поняли, что русским людям в общем и целом живется в Париже несладко... Они испытывают потребность в постоянном общении, пытаются помогать друг другу и сообща бороться с невзгодами. Русский человек, за очень малым исключением, не сделает во Франции блестящей карьеры, даже если он там родился; не сможет занять важного высокооплачиваемого поста, выдвинуться по службе, ибо в этой стране он постоянно встречает некое, и весьма ощутимое, противодействие, а временами и достаточно устойчивую неприязнь.

С каждым спектаклем на балконе «Эспас Карден» появлялось все больше и больше бывших соотечественников... В сцене прощания главных героев — Резанова и Кончитты — земляки наши, потерявшие родину, рыдали навзрыд... Некоторые русские парижане приходили на спектакль по много раз, некоторые приводили детей, иногда даже пяти-шестилетних, и объясняли им: все, что они видят, надо запомнить, так как на сцене — настоящий русский язык и настоящая русская поэзия. Однажды после второго выстрела артиста Павла Смеяна в нашего дирижера Геннадия Трофимова, когда тот, трагически взмахнув руками, грохнулся на авансцене, весьма солидная дама, выводя из зала плачущего ребенка, строго сказала ему: «...Я не знаю, почему мсье постоянно стреляет в дирижера... Но у него отличный русский язык, и мы должны досмотреть это до конца!»

...В течение всего нашего пребывания в Париже Пьер Карден проявлял большую заботу о нас... Он организовал для нашего коллектива роскошную экскурсию по Сене на плавучем ресторане, не раз приглашал всех нас к себе на приемы, в том числе в знаменитый ресторан «Максим», который ему принадлежит и в котором цены не поддаются осмыслению, повергая нормальных людей в ужас...

В «Максиме» тихо... Только иногда в одном зале играет тихая музыка, что совершенно не мешает слышать друг друга. Пользуясь этим обстоятельством, мы разговаривали. С легкой руки Александра Абдулова весь коллектив мучился в догадках: будет Карден платить за ужин в своем ресторане или не будет?.. И если да, то кому? Мы отвлеклись от этой неразрешимой для нас проблемы, когда из ресторана ушли все посторонние посетители и знаменитая французская певица Мирей Матье стала петь специально для нас... В тот вечер она пришла в «Эспас Карден» на наш спектакль со своим красивым седовласым импресарио, несколько напоминавшим Раймонда Паулса... Слухи о том, что у нас очень строгое заведение, быстро разнеслись по Парижу... и, наверное, потому импресарио певицы обратился ко мне с громогласной и очень забавной просьбой — зачислить в нашу труппу Мирей Матье, чтобы приучить ее наконец к порядку и дисциплине.

...Одним из радостных событий заключительных дней был... рождественский прием на более чем просторной квартире Пьера Кардена. Хозяин одарил нас всех веселыми сувенирами, а Саше Абдулову за его заслуги в укреплении советско-французских культурных связей преподнес сногсшибательный дар в небольшой зеленой сумке, из которой этот дар высовывался и лаял. Причем на всех нас сразу. Подарок имел на это право: у него была такая родословная, которую советскому человеку и представить невозможно. И потом, сама природа «tekkel poil dur» (теккель — такса. — Ред.) требовала к себе особого почтения, она встречается не в каждом московском дворе. А на на французской таможне этому подарку Кардена отдавали честь — в таком изумительном порядке были оформлены все его выездные документы, а к зеленой сумке было приложено фирмой специальное высококалорийное питание и набор собачьих игрушек. И то и другое пользовалось у коллектива огромным успехом.

«Получив сильную дозу наркотика, я с нетерпением ожидал по меньшей мере слетающихся ангелов»

...Кто я такой в своем окончательном виде, я понял... в 60 лет. Мне тогда настоятельно порекомендовали сделать операцию шунтирования на сердце. Московское правительство, или, правильнее сказать, мэр Москвы Юрий Лужков подписал распоряжение о спонсировании операции, и я вылетел в Германию в прекрасном настроении, потому что об операции старался не думать. Во время полета этому очень способствовали разного рода напитки, подаваемые на борту авиалайнера.

При коронарной разведке с помощью катетера, вводимого в сосуд, ведущий к сердцу, я, помнится, тоже не очень волновался. «Потерпи, — думал про себя, — может, еще обойдется... без операции». Хорошему самочувствию способствовал теперь доктор-переводчик, который доносил до меня исключительно оптимистические фразы, произносимые немецким хирургом: «Так, так, хорошо... замечательно... приближаемся к сердцу. А вот и сердце!» После этой фразы немец почему-то долго раздумывал и произнес какие-то слова, которые мне уже тогда совсем не понравились, даже по-немецки, без перевода. А мой переводчик, подумав, высказался в том смысле, что сердечная мышца в очень, просто на редкость хорошем состоянии, как будто специально для операции...

Через пару дней, когда уже пришла уверенность, что точно останусь на этом свете, я спросил у переводчика о той фразе, которой он долго искал литературный перевод... Оказалось, что немец тогда сказал: «Как же этот парень сюда долетел?»

«И почему же я долетел?» — поинтересовался я у доктора-переводчика, ведь он был допущен в операционную и видел, как из меня делали цыпленка табака. Доктор некоторое время раздумывал, потом честно признался: «Есть, вероятно, у вас, у советских людей, какие-то отличия от остальных... Будь на вашем месте нормальный, цивилизованный немец — не долетел бы. Никогда... А вы, как бы сказать, такой... упертый...

...Это было важным открытием для меня. Никакой я не прогрессивный демократ, не одухотворенный либерал и не сторонник гражданского общества. Я — советский человек. И дело не в том, что сказал мне об этом малознакомый врач. Там же, в Мюнхене, мучительно выбираясь из наркоза, я почувствовал такую боль при дыхании, что твердо понял: продержусь минут пять, от силы десять — дальше надо сдаваться. Врач в реанимации посочувствовал мне с помощью русскоговорящей медсестры и сказал, что боль нужно убирать самому, постепенно, с помощью специально глубокого дыхания и главное — оптимизма. Дыханием я должен заниматься сам, оптимизмом тоже, хотя на некоторое время мне помогут.

Я получил сильную дозу наркотика и, превозмогая боль, начал смотреть интересное «кино». Поплыли и красиво расплющились стены в реанимации, и я стал мысленно посылать себе команды: «Оптимизма! Оптимизма давай!..» Потом с нетерпением стал ожидать по меньшей мере слетающихся ангелов, их сводного хора, в крайнем случае «Аве Марии», но услышал только цокот копыт по брусчатке, и в ушах радостно зазвучало: «Мы — Красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ...» Чуть позже я прослушал также: «Веди, Буденный, нас смелее в бой!» Вот оно, мое подсознание! Здравствуй! От такого подсознания сразу полегчало, потому что стало смешно...

«Если запомнить случайно брошенные Ширвиндтом фразы, их можно потом рассказывать как анекдоты»

...В период своего актерства в Московском театре имени Гоголя я обратил внимание на очень красивую актрису Раису Градову. Внимание обратил скромное, эстетическое. Клянусь. Тем более она была старше меня... Однажды на гастроли актриса Градова захватила с собой ангела во плоти — необычайно красивую дочку лет пяти-шести, Катю. Та постоянно бегала с сачком и ловила бабочек. Это я очень хорошо запомнил, потому что увидел потом эту самую Катю уже в должности актрисы, когда она перешла на работу в Московский театр сатиры (несколькими годами позже все советские телезрители узнают и полюбят Градову-младшую в роли радистки Кэт из «Семнадцати мгновений весны». — Ред.). Когда это случилось, почти сразу Андрей Миронов очень оживился, взволновался, похорошел. Глаза у Андрея Александровича стали поблескивать, и это поблескивание привело к тому, что я в компании близких друзей отправился, как свидетель бракосочетания, в один из отделов городского ЗАГСа. Катя Градова там тоже была. Ее все поздравляли, как девушку, решившуюся выйти замуж за Дрюсика, так иногда ласково мы называли Андрея. Дрюсика тоже поздравили заодно...

После бракосочетания и торжественного обеда Катя с Андреем отправились в свадебное путешествие в Ленинград (ныне Санкт-Петербург)... Во время привокзальной суеты с распитием шампанского мы с Ширвиндтом незаметно для молодоженов положили в их чемоданы несколько кирпичей и портрет Ленина. Нескрываемую радость нам доставило то, что молодожены с большим трудом втащили чемоданы в купе. Мы с Ширвиндтом не переставали искренне удивляться: зачем брать с собой так много тяжелых вещей? Андрей потом нам рассказывал, что Кате при вскрытии чемодана, уже в купе, шутка понравилась не очень. Она даже в нас тогда слегка разочаровалась.

Вторая жена Андрея, Лариса Голубкина, однажды в нас тоже разочаровалась. Причем громко... Когда происходило бракосочетание Андрея с Ларисой, я как раз вычитал у одного классика, что американские ковбои всегда долго готовились к шуткам в брачную ночь любимого друга. Мы специально не готовились, но довольно большой компанией отправились ночью на автомобиле в сторону дачи, где уединились Андрей с Ларисой.

Сначала мы осторожно изображали ночные привидения, с воем ходящие вокруг дома с погашенными окнами. Поскольку окна не зажглись, звуковую гамму решили разнообразить — «привидения» стали не только выть, но противно пищать и ухать. Когда пришло физическое утомление без всяких видимых изменений на даче, Ширвиндт проявил огромную, незабываемую на всю оставшуюся мою жизнь изобретательность. Он неслышно влез через окно в спальню и укусил Ларису Ивановну за пятку. Ларисе Ивановне это почему-то страшно не понравилось. Почему — для меня загадка...

...Если уж я вспомнил о Ширвиндте, стоит сказать, кто он такой. На этот вопрос отвечу, что профессия у него уникальная: он — Ширвиндт. Без всякой иронии скажу, что мне лично не попадалось в жизни что-либо на него похожее. В самые цензурно-беспросветные годы он, будучи молодым артистом Театра имени Ленинского комсомола, организовал в Доме актера на улице Горького (теперь Тверская) знаменитый актерский капустник, который существовал много лет с потрясающим успехом... Здесь он, очевидно, и сформировал свой актерский организм с редким комедийным обаянием и особой манерой поведения (точнее — общения)...

В определенных условиях он действует, как гипнотизер, и умеет делать то, чего не умеет делать никто... Я был свидетелем нескольких «сеансов», когда Шура доводил хохочущих людей до полуобморочного состояния, и, честно говоря, не очень понимаю, как можно так долго импровизировать и с таким оглушительным эффектом. Некоторые его случайно брошенные фразы, если запомнить, можно рассказывать потом как анекдоты.

Однажды моя жена у нас дома поставила перед ним банку с зернистой икрой, а он, подцепив вилкой одну икринку, поднес эту икринку к ее носу и сказал: «Вот, Нинка, смотри: твоя пенсия». Наверное, так он ей отомстил за одну давнюю идею — еще тех лет, когда Шура постоянно снимался на студии Довженко в мелких эпизодических ролях, которых никто никогда не видел, в том числе он сам.

...Мы почему-то очень торжественно провожали его на съемку в Харьков, развлекали известной мелодией Нино Рота (известный итальянский композитор, автор музыки ко многим нашумевшим фильмам, среди которых «Ночи Кабирии», «Рокко и его братья», «Восемь с половиной», «Ромео и Джульетта». — Ред.). Шурик стоял в тамбуре, не опуская руку в невозмутимо молчаливом приветствии. Исчерпав все возможные шутки по поводу его украинской кинематографической карьеры, Андрей Миронов констатировал: «Эту Железную маску ничем не проймешь!» Поскольку Шурик придумал слово «Дрюсик», Андрей всячески внедрял прозвище «Железная маска» в связи с хронической невозмутимостью Ширвиндта практически во всех ситуациях.

Когда поезд тронулся, моя мудрая жена вдруг сказала: «Вот интересно, удивилась бы Железная маска, если бы приехала утром в Харьков, а вы уже там?..» Мы с Андреем сразу же бросились занимать деньги на дорогу... В диспетчерской аэропорта, несмотря на отсутствие билетов, к Андрею отнеслись с пониманием: его уже стали узнавать после «Бриллиантовой руки». Но кто такой я и зачем это меня срочно несет в Харьков, поняли не сразу.

— Это мой пиротехник, — сказал Андрей. — Без него не снимаюсь. Просто боюсь, если его вдруг со мной не будет. Специалист.

— Да уж, — сказал я фразу, которую мы потом в «Двенадцати стульях» отдали Кисе Воробьянинову.

Почувствовав на себе любопытные взгляды, я, помнится, тихими короткими посвистами изобразил полеты пуль, потом, вздрогнув, серию более громких взрывов. Чтобы не оставалось сомнений — профессионал.

На съемочной площадке мы оказались раньше Ширвиндта. Когда он появился вальяжной походкой, мы приблизились к нему со спины и тихо запели мелодию Нино Роты. Железная маска не удивилась... «Хорошо», — скромно сказала она. Но потом, через несколько лет, Шура признался: «Когда утром услышал ваши голоса, все-таки подумал про себя страшное: пить надо меньше». Приятно было и то, что студия Довженко оплатила Андрею Миронову и его «пиротехнику» участие в съемках массовки... Мы изображали провожающий украинский народ в аэропорту...

«Инна Чурикова попала в тайный список Госкино, куда были занесены фамилии артистов, которых нельзя снимать в главных ролях»

...После окончательного приема на «Мосфильме» моего фильма «Обыкновенное чудо», в котором я уже был вынужден сделать досадные заплатки, меня искренне поздравили и пожимали руки, когда один из тогдашних телевизионных руководителей, взяв меня под локоток, вывел из просмотрового зала в коридор. «Как же я все-таки рад за ваше творчество! — сказал он мне. — Причем искренне»... И добавил: «Вот только фразочку у Андрея Миронова «Стареет наш королек» давайте уберем. Лично для меня, по-дружески». Я подавил спазм в горле: «Но ведь ее придумал не я, а сам Шварц!» — «По-дружески, — улыбаясь, повторил ласковый друг. — Просьба сугубо личная»... За время съемок, как назло, Брежнев заметно постарел.

С «корольком», плача и стеная, я расстался и потом даже смирился. Во-первых, потому, что вскоре собирался снимать «Того самого Мюнхгаузена» по пьесе Григория Горина, а во-вторых, потому, что мой телевизионный друг... после долгих дискуссий, раздумий и мучительных сомнений все-таки отстоял смущавшую всех редакторов киностудии песенку Миронова о бабочке, которая крылышками «бяк-бяк-бяк-бяк» и за которой рванул воробушек.

— Чего это воробушек с ней сделал? — щурясь, спрашивали меня редакторы «Мосфильма».

— Воробушек возжелал дуру-бабочку как бы скушать, — отвечал я со всей доступной мне искренностью.

— Нет, — говорили мне наиболее умные редакторы. — Он от нее другого захотел, поэтому и погнался.

— Что вы! — отмахивался я... — Тема чисто гастрономическая.

— Сексуальная.

— Гастрономическая...

Конечно, я изворачивался и просто позорно лгал. Песня Андрея Миронова про воробушка была не просто песней — то занималась заря грядущей в России сексуальной революции.

...При всем моем, как мне представляется, внешнем миролюбии и даже задумчивой мягкости, у меня присутствует стойкий и агрессивно функционирующий в экстремальных ситуациях элемент подавления деградирующих звеньев. Если надо, я могу затаиться, как Сталин, и провести хорошо подготовленный персональный удар... После таких жестоких акций ко мне часто приходили «ходоки», дружно ходатайствуя о реабилитации случайно оступившегося или не годящегося к работе товарища. Иногда сперва подсылали после долгого инструктирования Инну Михайловну Чурикову для предварительного смягчения ситуации, долго растолковывая ей, о ком идет речь...

За четверть века в двух случаях я соглашался с ходоками, но, как правило, решений своих не менял... Театр — в значительной степени замкнутое пространство, как корабль. Из истории известно: бунт на корабле возникает, когда его не подавляют в самом зародыше. К таким «подавлениям» я иногда специально готовился и даже принимал предварительно валидол, потому что — не зверь, хотя старался в отдельных случаях... чтобы хоть пахло зверем. У тех, кто работает в театре, обоняние всегда острое...

Но все же главный здесь не режиссер... Главное для театра, как говорил Несчастливцев в «Лесе» А. Н. Островского, — большая драматическая актриса... Инна Михайловна Чурикова явилась как большая актриса сразу. Сыграв центральную женскую роль в фильме Глеба Панфилова «Начало», она моментально стала знаменитой. Потому что ее героиня (ткачиха Паша Строганова, влюбленная в зоотехника Аркадия —Куравлева. — Ред.) представляла собой уникальный и вместе с тем хорошо узнаваемый, очень распространенный тип некрасивой девчонки. Героине ее повезло за счет внутренней незаурядности, а никак не из-за схожести с топ-моделью. Временами она была вызывающе некрасива, и в этом заключалось ее особое, новое для кинематографа тех лет обаяние. Интересно, что после «Начала» Чурикова попала в тайный список Госкино. Это был замечательный документ, куда были занесены фамилии артистов, которых ни под каким видом нельзя снимать в главных ролях, чтобы своим видом они не клеветали на государство, партию и красоту советского человека. Возглавлял список незабвенный Роллан Быков...

Когда Инна Михайловна начала в 1974 году репетировать у меня в «Тиле» (замечательный музыкальный спектакль о Тиле Уленшпигеле. — Ред.), я помню, как с удивлением заметил, что она вдруг может становиться очень красивой женщиной... Глазищи у нее иногда делались огромными, искрящимися, походка и все остальное, что было при ней, обретало особую женственность и притягательность. Понятно было, чего так Караченцов—Тиль безумствует. Собачница, приходившая в то время ощипывать нашего фокстерьера, постоянно вздыхала: «Как они все-таки экстерьерно подходят друг другу!»

«Чтобы Ельцин, наконец, уместился в «Запорожец», я... применил грубую силу»

...В 1989 году я, неожиданно для нашего народа и для себя самого, стал народным депутатом СССР. Это был «горбачевский призыв», когда, кроме нормальных депутатов, которых выбирали на избирательных участках, появились еще и не совсем нормальные, которых избирали в творческих союзах и общественных организациях. Михаил Сергеевич Горбачев  вместе со своими сподвижниками решился на смелую, я бы сказал, отважную, акцию: попытался привлечь к процессам перестройки интеллектуальную элиту.

Я тоже оказался в элите, точнее сказать, среди элиты... Я получил депутатский значок — красивое удостоверение, где было сказано, что я могу пользоваться бесплатно всеми видами транспорта, кроме такси. Еще, оказывается, я имел право вызывать дежурный депутатский автомобиль в любое время и из любого места. Этого я узнать не успел, потому что народных депутатов СССР скоро разогнали. А вот в Кремле мне очень понравилось. Особенно запомнился буфет, где цены были несоразмерны тем, которые были тогда за его пределами. Правда, такое было только на Первом съезде народных депутатов СССР, на Втором — цены уже были много хуже...

...Хотя присутствовать на всех заседаниях съездов, от начала до конца, было делом тяжелым, я все равно вспоминаю эти дни со светлой ностальгией. Я увидел и услышал многих интереснейших людей... Прямо передо мной сидел академик Александр Емельянов вместе с Ельциным. Борис Николаевич часто оборачивался, и мы, пусть мимоходом, обсуждали проблемы мироздания, а также номенклатурных привилегий...

Что касается Ельцина, то познакомились мы с ним в 1989 году еще при выдвижении кандидатов в депутаты. Случилось это в избирательном округе, где он выступал перед собравшимися как кандидат, а я — как доверенное лицо одного известного кинорежиссера. Я, помнится, был преисполнен публицистического неистовства, и во время ответов на вопросы Ельцин пару раз сослался на меня. У нас после встречи даже состоялся короткий разговор, вот только о чем — вспомнить не могу. Наверное, разговор был не историческим... Зато историческим был визит Бориса Николаевича в Ленком, когда его с большим шумом выдворили со всех высших партийных постов.

Я тогда позвонил Ельцину и пригласил его на один из премьерных спектаклей — «Диктатуру совести» драматурга Михаила Шатрова. Олег Янковский, который ходил в этом спектакле по залу с микрофоном, предлагая зрителям высказываться на самые больные внутриполитические темы, вскоре услышал возгласы: «У Ельцина чего-нибудь спросите! Пусть скажет Ельцин!» А одна дама не выдержала и даже громко закричала: «На сцену его!» Янковский, перепуганный, бросился к Ельцину и объяснил, что на сцену ему выходить совсем необязательно — раз он пришел как зритель, пусть лучше скажет что-нибудь с места. Ельцин сказал как-то очень коротко и толково, зрители ему дружно зааплодировали.

...После спектакля Борис Николаевич зашел ко мне в кабинет, где встретился с писателем-эмигрантом Юзом Алешковским. Тем самым, который сочинил любимую народом песню «Товарищ Сталин, вы большой ученый...». Несмотря на разгар антиалкогольной кампании, бледный администратор театра передал мне дрожащей рукой бутылку коньяка. Когда мы разлили коньяк по рюмкам и у Ельцина зажурчала с Алешковским оживленная беседа, мне как в голову ударило: «Вот оно, новое время!..» Потому что вообразить такое еще месяца два-три назад было просто невозможно. «Теперь в моем кабинете все возможно», — это вторая мысль, которая тоже ударила и тоже в голову. Третья мысль была хуже двух первых, потому что Ельцин отправился из театра пешком. Автомобиля его лишили, а в театре в то перестроечное время с машинами было плохо, к вечеру они подлым образом кончались.

Я, как гостеприимный хозяин, ударился в панику и бросился к нашему электрику, который владел непристойного вида старым «Запорожцем». Мы догнали одиноко шагающего Ельцина в переулке, и я аристократическим жестом распахнул с неприличным скрипом дверцу поданного автомобиля. Ельцин оценил благородный поступок коллектива и, поблагодарив, полез в «Запорожец», полагая в нем уместиться. Это был явный просчет будущего президента России. Без посторонней помощи... Ельцин в «Запорожце» ни за что не помещался. Иной раз его туловище уходило в крошечный салон почти целиком, но будущие президентские ноги втиснуться никак не хотели. Исчерпав свойственный мне аристократизм, я, в конце концов, в отношении ног применил грубую силу. И — мне повезло. Борису Николаевичу тоже: «Запорожец», хотя и не сразу завелся, но все-таки, вздрогнув от напряжения, поехал.

Довольно скоро я стал членом Президентского совета и иногда вспоминал на его заседаниях о своих не только общественных, но и личных заслугах. Даже мысленно проводил параллель с пушкинским Гриневым из «Капитанской дочки», который вовремя не пожалел заячьего тулупчика...

«В свиту Горбачева я угодил, очевидно, по рекомендации Раисы Максимовны»

Наверное, Ельцин не будет причислен к лику святых, но моя симпатия к нему, несмотря на все зигзаги его президентства, осталась по существу неизменной... Когда Борису Николаевичу позволяло здоровье, он был всегда непредсказуемо остроумен, дружелюбен, нес в себе заряд какой-то веселой удали. Он сохранил поразительную для бывшего секретаря обкома верность идеям гласности и свободы слова... Разговоры о том, что некоторые, скажем так, полемические суждения в России не должны звучать, всегда Борисом Николаевичем решительно отклонялись. В этом он проявлял себя как неисправимый демократ. Кстати, будучи человеком исключительной воли, властолюбия и энергии, он лично, по моим наблюдениям, боялся обижать людей и кому-то затыкать рот. Мои утверждения, разумеется, относятся ко временам нашего довольно плотного общения, в том числе в утвержденном им Президентском клубе, где я однажды познакомился с семьей президента... Сейчас слово «семья» считается почти неприличным, но тогда мне семья понравилась.

Я, кстати, думаю, что общение с Сахаровым оказало в определенный момент серьезное влияние на Ельцина. Не прошло оно бесследно и для Горбачева... Михаил Сергеевич очень внимательно следил за настроениями творческой интеллигенции и отдельными ее, наиболее яркими представителями. Он не стеснялся проявить инициативу и пойти на идейное и человеческое сближение. Я тоже попался ему однажды под горячую руку — и вместе с Тенгизом Абуладзе и Василем Быковым ездил с ним в Нью-Йорк, где он выступал на сессии ООН. Очевидно, я угодил в его свиту по рекомендации Раисы Максимовны. Она инкогнито побывала в «Ленкоме» без Михаила Сергеевича и потом делилась со мной своими впечатлениями. А в Нью-Йорке мы даже втроем беседовали о моем фильме «Убить Дракона», и Горбачев признался, что посмотрел его дважды, что меня несколько озадачило.

Но особенно удивил первый наш контакт. После какого-то многолюдного перестроечного заседания в коридоре здания ЦК КПСС на Старой площади я услышал в толпе шагающих рядом людей его насмешливый голос: «Да, задал ты нам задачки!..» Может быть, последний Генеральный секретарь ЦК КПСС подразумевал под «задачками» мое выступление в прямом эфире программы «Взгляд», имевшее шумный и продолжительный резонанс.

Ведущий телепрограммы Владимир Мукусев пригласил меня однажды в студию и показал репортаж о длинной очереди в Мавзолей. Репортер записал отдельные короткие реплики стоявших в очереди... Меня попросили выступить со своим личным комментарием. Когда я поведал, ЧТО именно хочу говорить, Мукусев сказал: «Запись наша будет происходить дважды: один раз — для Сибири и Дальнего Востока, второй — для европейской части. Но то, что вы хотите, удастся сделать только единожды: второй раз ЭТО в эфир не выйдет. Я выбрал европейскую часть Отечества и в первой записи был неопределенно уклончив...

В прямой эфир на Европу я произнес монолог о кощунстве Сталина, который, вопреки христианским традициям, превратил могилу в праздничную трибуну, явно используя труп в своих политических целях. И о том, что нельзя выставлять покойника на многие десятилетия с открытым лицом для всеобщего обозрения. И что необходимо, на мой взгляд, деликатно ликвидировать языческое кладбище на центральной площади столицы православного государства и похоронить Ленина по-человечески, в соответствии с культурными традициями той страны, где он родился...

...Мое выступление прозвучало незадолго перед последним в нашей большевистской истории заседанием Пленума ЦК КПСС. Просматривая свежие газеты с его материалами, я сразу же обнаружил яростную партийную критику в адрес Центрального телевидения и лично моего выступления. В театр пришло два письма от заводских коллективов без точного обратного адреса, где извещалось о всенародном возмущении и вынесении мне от имени рабочего класса смертного приговора. Жена было встревожилась, но... услышав смешливый голос Горбачева и оценив его веселый глаз, я понял, что Пленум ЦК больше не представляет для людей смертельной опасности...

Чтобы закончить с памятными для меня лично политическими страстями, выберу из них то, о чем чаще всего вспоминают журналисты. О моем сгоревшем партбилете. Признаюсь сразу, что я сожалею о том, что сделал это перед телекамерой и в порыве глупой театральной экзальтации. Выходить из КПСС надо было если и демонстративно, то спокойнее и по-другому...