Звезда советского кино и театра Людмила Гурченко стала известной более пятидесяти лет назад благодаря фантастическому успеху комедии «Карнавальная ночь». Исполнив добрую и лирическую песню «Пять минут», юная Люся стала кумиром миллионов советских зрителей. В 60-е годы актриса снималась в малозаметных картинах, но зато уже
в начале 70-х годов блеснула в музыкальных комедиях «Табачный капитан», «Соломенная шляпка», «Небесные ласточки». Со временем яркая и неподражаемая Гурченко стала одной из ведущих актрис советского кино. Одна за другой выходят замечательные картины с ее участием «Вокзал для двоих», «Любовь и голуби», «Секрет ее молодости»... Со своим оригинальным репертуаром Гурченко состоялась и как эстрадная певица. В личной жизни Людмила Марковна пережила несколько драматических ситуаций, связанных с разводами и смертью любимого внука. О своем непростом творческом пути к вершине славы Людмила Гурченко рассказала в своих автобиографических книгах. Главы из последней книги актрисы «Люся, стоп!», выпущенной в Москве издательством «Эксмо», мы предлагаем нашим читателям.
«После Левитана моим вторым учителем русского языка был Зиновий Гердт»
Тут как-то несколько лет тому у меня состоялась презентация компакт-дисков. Я отвечала на разные вопросы вперемешку с исполнением песен. Было много приятных слов.
А это очень-очень приятно, когда коллеги говорят приятное. Это бывает редко. И еще потому — ах, как приятно! Стою вся в «приятном» и чувствую, что вот-вот начну «млеть». А тут уже и завершающая часть презентации подоспела. Когда и выпили, и закусили. Когда не сиделось за своими столами. Когда все смешались и сгруппировались по интересам. И вот, когда кончились приятные светские речи, подходит ко мне здорово поднабравшийся музыкальный редактор одного из центральных каналов ТВ с рюмкой в руке и, покачивая головой, говорит:
«Я даввно ввам ххотел сазать... Ввас ведзь ниикто не любт... (Долгая пауза. У меня быстро сформировался желтый шарик желчи: Люся, стоп!) Кромь на-ро-да».
...Первое место в Москве, куда побежала восторженная девушка из Харькова, была площадь Маяковского. Там был кукольный театр Сергея Образцова. Аж до самого моего Харькова гремел на всю страну спектакль для взрослых «Под шорох твоих ресниц». Музыкальные пародии. А названия! «Смерть в унитазе», «Старушка в тисках любви», «Фиалки пахнут не тем». А чем? — думала я. А «Необыкновенный концерт»?
Люся, стоп! Что за редкий голос прячется за куклой? Куклой, ведущей этот необыкновенный концерт! Дура-то дура, а неординарное схватила сразу. Зиновий Гердт. Очень хотелось познакомиться с ним, близко услышать его голос. И поучиться настоящему русскому языку. В то время меня уничтожали в институте (ВГИК. — Ред.) за мой несусветный харьковский диалект. Юрия Левитана я слушала по радио в течение всей войны и после.
Он был моим негласным учителем русской речи: «Говорит Москва. От Советского Информбюро...» Как же это было непохоже на наше родное харьковское: шорыте? (что говорите?). И вот Гердт, мой второй учитель. Я его выбрала. Я знала весь его закадровый текст из фильма «Фанфан-Тюльпан».
Впервые мы снимались с Зиновием Ефимовичем в фильме «Тень». Зиновий Ефимович в роли Министра. Я в роли Юлии Джули. По сюжету я любовница Министра. Гердт-Министр изумительно кокетничал с Юлией Джули. С таким фарсовым плюсом. Ужасно смешно. С иронией к своему персонажу и к себе, легко совмещая. Гердт прихрамывал. И это делало его оригинальным, запоминающимся. В фильме Министр передвигается с помощью слуг: «Взять! Да не меня, а ее! Посадить на колени! Мне, мне на колени, идиоты!»
Зиновий Ефимович рассказывал, что однажды в концерте он получил записку: «Скажите, что вы чувствовали, когда Гурченко сидела у вас на коленях?» «Ты знаешь, что я ответил? Дай бог вам хоть раз в жизни почувствовать то, что я тогда чувствовал». А что же чувствовала я? Много- много было партнеров, но те биотоки были наивысшими ощущениями юмора и оптимизма! Да это же здорово, когда тебя принимают и восхищаются тобой.
А с Андреем Мироновым у Гердта была особая дружба. Они разговаривали на языке намеков. Когда в одной фразе: «А я стою в трусах, как мудак, и спросонья ничего не соображаю» — надо увидеть историю о том, как однажды, гуляя и кружась по Москве и не желая и не имея сил остановиться, а желая еще и еще чего-то, они с Шурой Ширвиндтом в четыре утра позвонили в дом к Гердту — догулять! Не хватало Гердта, его реакции, его остроумия, его иронии.
Хоть это происходило с ними и меня там не было, я заражалась их мятежным духом, летала с ними в той ночной Москве, в том времени. И видела Таню, жену Зиновия Ефимовича, которая с удовольствием накрывала стол для гостей в четыре утра.
— Зяма, надень халат.
— Нет, пусть будет в трусах, это пикантно, — желает Миронов. И хохот, смех...
...Предложили мне принять участие в этой программе «Чай-клуб» к 9 Мая. «С удовольствием». — «А с кем бы вы хотели прийти в гости к Гердту?» — «Конечно, с Юрием Владимировичем Никулиным».
На даче у Гердта в кадре сидели трое — двое воевавших и я, «ребенок войны». Все те песни наши. Все те стихи наши. Вся та атмосфера наша. Родное, родные, родная, родня. Как-то, спустя месяца два, сидим на кухне, завтракаем, звонок. «Люся? Это Зиновий Ефимович». Я его никогда не называла Зямой, и Зиновий Ефимович это помнил. «Я тебе хочу сказать вот что. Я хочу, чтобы ты знала...»
Этого писать не буду. Он сказал самые-самые те слова, которые невозможно говорить так вот прямо в лицо. По телефону они воздействуют вдвойне. После тех его слов, ей-богу, можно сойти с верной дистанции и взлететь. И стать звездой недосягаемой. Но он знал, что те слова адресует человеку битому. И тот никуда не взлетит. Эти слова ему нужны. «Так что никого не слушай. Всякие разговоры... В общем, это естественно. Живи и работай на радость нам, твоим друзьям и поклонникам». Тот звонок дорогого стоил.
«Когда я лежала в больнице со сломанной ногой, муж Костя проявил столько внимания и заботы»
Я перебирала папины фотографии. Ну нет его. Он мой отец. Он навсегда. И опять я бежала на кладбище. Я не подозревала, что детская привязанность таит в себе силу мощного чувства, которое невозможно изжить никогда! Понимаю это сейчас. Я и сейчас с дорогим родителем так выстраиваю диалог, что получаю от него точные и нужные советы. И крепкая нитка держит нас еще сильнее. И не рвется. И не отпускает.
Семьдесят третий год. Пришла работа. Долгожданная. Работа днем. А вечером такая мука, такое вытье. Три года я живу одна. Бросаюсь на все эпизоды, ролишки и концерты. На все. Ведь я так долго сидела на периферии жизни, на том месте, которое мне отводили. Знала, что это не продлится долго. И нет смысла так дальше жить. Но и знала, что дух у меня еще не сломлен. Так что, если после «Старых стен», моего директора фабрики, меня сотрут в порошок, то еще попрыгаю по концертным подмосткам великой страны, а там... А бог его знает, что там.
Папа умер. Только вот вечером, 17 июня, мы с ним разговаривали по телефону, а через каких-то два часа его уже не стало. Что же это за загадка такая — жизнь, смерть, судьба? Судьба! Оказывается, слово это означает «судит Бог». Моего горя мама не разделила. «Ну да, конечно, он твой отец. Ничего не могу сказать, он тебя любил». Да, он мой отец. И он меня любил. И я без него гибну. Он мой отец. И так будет всегда!.. За три года одиноких мытарств, после смерти папы, как же мне нужна была добрая человеческая нота. Простой человеческий аккорд. Чтобы вся партитура была понятна без всяких головоломок. И я эту ноту услышала. Господи, Люся, не обманись. Стоп. А к чему сразу такие призывы? Просто тебя пригласили на день рождения. И все. Да? Никого не знаю. Ну и что я там буду делать? Извечный вопрос. Да будь оно все проклято. Будь оно все неладно. Поеду. Что будет, то и будет.
Долго блуждала, пока нашла дом в Люблине. Скромная квартира. Папа, мама и еще трое гостей. Костя был молчалив и печален. В то время он расходился с женой. Может быть, поэтому. А может, и нет. Я совсем не знала, как себя вести, о чем таком говорить, чтобы как-то всех объединить. Он (Костя) обладал мягкостью и большой артистичностью. Умел сразу установить приятный тон разговора. Был веселым, если была такая обстановка. Молчаливым, если грустно. Ему свойственны были сентиментальность и мечтательность. Скромный, чуткий, неизбалованный. Ничего дорогого и роскошного в жизни не видел. Каждой мелочи был рад. И очень понимал мое горе. Он ничего не знал о моей жизни, о моих чувствительных струнах. Как- то со всех сторон легко. Да, я хочу такого мягкого и легкого общения. Мне с ним легко. Ну можно же, можно поверить...
И мы полетели... Летали долго. Семнадцать с половиной лет. А сколько лет чистых, без «примесей», — теперь не знаю. Да теперь и неважно. Летали по городам, по гостиницам, по магазинам, по нотам, по концертам, по Америке, по Израилю, по странам Варшавского договора, залетали в Таллин, к моей школьной подруге Милочке, где в ресторан он надел мои черные кримпленовые брюки клеш. Он любил красиво одеваться. Смеялись. Все было весело, легко, красиво и вкусно. Когда я лежала в больнице со сломанной ногой, он проявил столько внимания и заботы. Это видели все. Им были восхищены. Мне завидовали. Да я и сама не верила, что такое возможно. Повторяюсь, я знаю. Но это хорошее повторение. Это можно еще раз. Я видела счастливого человека, который вырывался из чего-то прошлого, в которое не хотел возвращаться. Он отрывался от уклада жизни, который был до меня. И это постепенно начало раздражать его родителей. Не сразу. Для меня родители святое. Но я встретилась с совершенно незнакомыми проявлениями. Однажды, на первых порах совместной жизни, Косте стало плохо. Сильные колики в животе. Моя мама вызвала «скорую помощь». Я поехала с ним в больницу. Сижу, жду врача, волнуюсь, что скажет. Пришли папа с мамой, неестественно веселые: «Люся, перестаньте, что вы обращаете внимание на Костика? Да ерунда все это. Разве можно так серьезно... Ну что вы? Перестаньте!» И так весело, ну совершенно не в тон больничной ситуации.
«Стою на арене. И вдруг с купола летит мешок-груз. Весом около трех-четырех кэгэ... Падает в полуметре от меня»
...Летом девяносто первого мне выпала работа в фильме «Моя морячка». Режиссер Анатолий Эйрамджан писал сценарий для другой актрисы, но... В кино всегда есть разные «но». И я должна была быстро войти в материал. Снять летнюю натуру надо за десять дней. И сняли! Вполне нормально отработали картину. Костя приехал, когда я уже несколько дней снималась. Странно. Мы всегда приезжали вместе. Но он был у родителей. Святое. Приехал вместе с моей костюмершей. Она привезла еще кое-какие вещи для роли. Картина малобюджетная. Спонсор прижимистый. Актриса, то есть я, понимает, что лето в разгаре. Народу много. Костюмерша не из группы. Есть только моя комната. Вот мы и жили втроем в комнате. «Наше трио», как выразилась однажды она в одном из писем... Костя в том девяносто первом году уже совсем не мог без третьего человека. Стыдно было смотреть мне в глаза. Позже как-то я спрошу: «А что это за игра была с костюмершей?» «Да она была буфером». Типичное слово его типичной семьи. Ну жила бы я рядом с мужем, не ездила бы в экспедиции, в концерты, холила бы его и лелеяла, и не было бы ни «Пяти вечеров», ни «Двадцати дней без войны», ни «Вокзала», ни «Гав-рилова»... Ах, да много чего не было бы. Потому для меня «Моя морячка» была последней картиной, где я, как слепец, «дула свое» и «ничегошеньки» не видела вокруг. А может, мое ведьмино чутье просто не подпускало меня близко к мысли о разрыве? «Ты не готова. Взорвешься в прах. Подожди, не замечай. Еще не время. Не время».
...Последние кадры «Морячки» снимались в цирке на Цветном бульваре. Я стою на арене. И вдруг с купола летит мешок-груз. Он весит около трех-четырех кэгэ. Кто-то из осветителей, поправляя свет, сдвинул этот груз. И этот груз падает в полуметре от меня. Я даже охнуть не успела. Только пыль столбом. У меня сохранилась эта жуткая съемка. Костя снимал на видео. В ту съемку он все куда-то отъезжал, возвращался. А с моей костюмершей был обморок, в цирк вызывали «скорую». Ах, если бы можно было написать все... Уж точно не соскучишься. Но опустим многое...
Это ЧП. Юрий Владимирович Никулин тут же приехал в цирк. «Ты знаешь, этот мешок летит, набирает скорость, и вес около тонны. Молись, что жива. Расплющил бы...» Может, кто-то приказал: «Живи!»? Терпи! Семнадцать лет тебе попризнавались, и будя. Наступает в твоей личной жизни другое время, Людмилка.
Еду в Минск. Там интересная роль в фильме «Прости нас, мачеха Россия». На съемки со мной всегда приезжал мягкий и добрый Костя. Закончилась сцена (самоубийство моей героини). Я еще лежу на полу. В голове туман. Полное безразличие ко всему вокруг. Руки и ноги ватные. А где же он? Я села, осмотрелась. И увидела совершенно незнакомое лицо. Отчужденное, глубоко погруженное во что-то, очень далекое от съемки, от меня. Я отрезвела. Что это? Да нет, показалось. Я проклятый Скорпион. Показалось, конечно. Да нет, не показалось. Уже тогда шла параллельная жизнь, о которой я и не догадывалась. Мне администратор отеля сказала: «Ого, сколько у вас телефонных переговоров!» Да я вообще никому не звонила. Я с утра до вечера в павильоне. А тогда, о, как далеко было до моего осознания двойной жизни рядом.
«Никулин разрешил мне называть его папой»
Стремительно несутся дни.
Р-раз! И нет дня. И не вспомнишь, а что же было вчера? Ничего. Серо. Пусто. Потому что нет Ю. В. (Юрия Никулина. — Ред.). Эх, когда у меня бывали серые дни, когда я начинала беспричинно нервничать, это был точный признак — целую неделю не звонил Ю. В. Мне так хочется, чтобы вы, уважаемые читатели-зрители, знали как можно больше о Ю. В. Знали то, чего нет на экране. Знали то, без чего нет жизни, нет веры в нее. Знали, как Ю. В. мог превратить мрак в свет, как умел подбодрить и заставить заново поверить в самое себя. И талантливо, немногословно напомнить, что это большое счастье, что живешь и что жизнь прекрасна. И сразу все твои беды становятся «бедками». А горе — темной полосой, за которой обязательно придет светлая. А самое интересное, что Ю. В. был таким всегда. А как интересно в концерте! Выходят народные-перенародные, величественные, с прямыми спинами и вздернутыми подбородками. Объявляют Ю. В. Сутулый, седой, с мягкой улыбкой. «Здрасуйце. Добрый вечер!» И все. Никого до него на сцене не было. Зал наполняется атмосферой Простоты и Добра. Простота — точный признак вкуса и стиля. Добиться простоты часто не удается даже самым талантливым. Вот секрет. Недаром есть выражение «Все гениальное так просто». А вот попробуйте. А Никулин был таким.
...Никулин разрешил мне называть его папой. Так получилось, что со временем он оказался единственным человеком, к которому я могла обратиться с просьбой. Я знала, что он меня поймет так, как надо. Даже не знаю, если бы не Ю. В., как бы сохранила все же веру в хорошее. В тех «Двадцати днях без войны» (фильм Алексея Германа, главные роли в котором сыграли Юрий Никулин и Людмила Гурченко. 1976 год. — Ред.) жили почти как на войне. То была своя война, в которой дружба и верность крепчайшие.
— Ах, Юрий Владимирович, какой вы все-таки. Вы же герой картины. Это вам не веселая тройка «Пес да Барбос». Ну что вы такой нескладный. Брюки, как галифе. Что там у вас в карманах? Вы — герой! А что такое герой фильма? А? Это значит, что женскую половину зала вы должны покорить. Все женщины в зале — ваши!
— Ну зачем же мне их так много... одному... ползала?
— Подождите, Юрий Владимирович. Не смешите меня. Ну что, что у вас в карманах? Ну покажите.
— Ну что у меня... Ну вот очки, записная книжка... Теперь ношу ее всегда с собой. Раз где-то оставил, а у меня там анекдотов сто было... Пропала. Теперь она всегда тут. Та-ак... ну, платок носовой, ручка, расческа, бумажник с паспортом, кошелек с суточными, ну... всякие адреса и фамилии, их еще в книжку не переписал... Тут еще лекарства разные...
— Ну, Юрий Владимирович. С собой это все таскать? Есть же удобные небольшие сумки для этого. Вам очень бы пошла такая. Такой склад в карманах... Ну, Юрий Владимирович...
Утро. Еще до грима. Шесть утра. Весь съемочный поезд зашевелился. У нас завтрак. Каждое утро на завтрак неизменный сгущенный кофе, сыр, хлеб. И никаких «разнообразий». Прекрасно. Казахстан. Тридцать километров от города Джамбул. Уже полтора месяца живем в поезде. Двадцать восемь градусов минус. Как и должно быть в сорок втором году. Фильм Алексея Германа «Двадцать дней без войны». Стук-стук. Знаю, что это Ю. В. Открываю дверь купе. И... обомлела! Передо мной в вечерней тройке, белоснежной рубашке с галстуком стоит эффектный мужчина.
— Доброе утро! Кипяток готов, будем завтракать.
— Ну, Юрий Владимирович! Ну, какой вы, однако... Ведь можете, ведь умеете, ведь знаете... Можно же без оттопыренных карманов. Ну вот! Другое дело. Теперь все! Все женщины будут от вас без ума. Ура!
Во время моей захлебывающейся тирады Никулин наигранно улыбался, свернув «ротик бантиком», а взор устремив «долу». А руки держит за спиной, как будто он проштрафился, а его наказали.
— Значит, можно без галифе?
Юрий Владимирович вынул из-за спины большой прозрачный целлофановый пакет. А в нем: расческа, бумажник с паспортом, ручка, адреса, кошелек с суточными, носовой платок, записная книжка. И два больших бутерброда с сыром к утреннему завтраку.
В воспоминаниях о другом человеке больше всего запоминается что-то такое... Ну что-то из последнего. 3 августа девяносто седьмого года.
— Я в больнице. Звоню тебе. Ты у меня одна из первых. (Молчание). Потому что ты на «Г». (Молчание.) А «Г» — это лучше, чем «Б». (Молчание.) Тут у меня список, кому я должен позвонить. (Молчание.) Тут меня так прихватило, что я весь мокрый и слезы сами... (Молчание.) Подумал, если еще раз будет так — не вынесу... (Молчание.) Закончу жизнь...
Не могу повторить этого слова, такого невозможного, несовместимого с Ю. В. И, как бы это почувствовав, Ю. В. спокойно, как будто не говорил этого слова, продолжал: «Я согласился на операцию. Около сердца какой-то сосуд сузился и не пропускает кровь. Возраст не тот, чтобы шунтировать как надо. Будут через пах тянуть шнур».
Дорогой, драгоценный, неповторимый Ю. В. Лишь бы выдержал, не дрогнул этот сосуд, этот мускул, который прячется в вашей доброй груди. Ну выдержи, мускул, выдержи! Ты же выдержал и фронт, и непосильный труд, и беды, и победы, и успех, и славу! Безграничную славу и любовь всех. Абсолютно всех!
— Вчера лежал весь в проводах. Нужно лежать долго. Все чешется. Ну, почесался, что-то отлетело. Прибежали врачи, все в чепчиках и халатах. «Вам плохо?» — «Да нет, — говорю, — только почесался, а больше ничего». — «Надо потерпеть, товарищ Никулин». — Вот и терплю.
Я молчу... я задохнулась.
— Молись за меня 5 августа. Ты верная и настоящая. Я тебя за это люблю... Пока.
Пока. Конечно, пока. И не «до свидания». И ни за что не «прощайте». Не «прощайте», Ю. В.
«Если бы вы приехали на два часа позже, то и лечить было бы некого», — сказали врачи Института гематологии, куда я попала с болезнью крови»
...Случилось это в Риге. Свалилась на меня незнакомая болезнь — габденовый агранулоцитоз. Отыграла я два «Поля битвы...» На втором спектакле дежурила «скорая». Не могу подвести театр. Билеты проданы. Играю. Температура под сорок, но все соображаю. Наутро так заболело горло, что слова сказать невозможно. Повезли меня в рижскую инфекционную больницу. Похоже было на дифтерит. Врач, очаровательная женщина, удивилась — только вчера она была на спектакле. Взяли анализ крови, затем спинной мозг — очень мало лейкоцитов. Говорят: «В Москву возвращаться нельзя, не довезете. Будем лечить здесь». На следующий день, когда анализы ухудшились совсем: «Немедленно везите в Москву. Нам летальный исход не нужен». Ого! Летальный исход... А Миронов? Он тоже умер в Риге. Прилетели в Москву, Институт гематологии. Лейкоциты — ноль. Все в масках, вместо окон решетки с фильтрами. В общем, она пришла. «Если бы вы приехали на два часа позже, то и лечить уже было бы некого». Врачи знают, чем эта болезнь пахнет. «Сообщите всем близким родственникам, всякое может быть». Кому сообщить? Как-то позвонила мама, чтобы сообщить, что у них объявился Костя и что они нашли общий язык с моим зятем. Оказывается, раньше я не давала Косте «развернуться». Какие метаморфозы с людьми! Костя так ненавидел и презирал Сашу именно за его расчетливость и чрезмерный практицизм. У Саши как-то очень быстро развилось величие и презрение ко всем. С отцом не разговаривал лет десять, потом с матерью. Это же он внес и в нашу семью. Нет, ничего нельзя сказать о том, каким человек будет завтра. А может, он и не менялся, а был таким, просто ждал нужного, своего времени. Как и Костя. Два зятя разбили нашу семью.
Я числилась как тяжелобольная. Нянечек не хватало. И со мной в палате жил Сергей Михайлович. Сутки — ночью и днем в маске. Ужас. Приехала из Харькова моя подруга Любочка Рабинович. Она сидела со мной, когда Сергей Михайлович уезжал на работу. Пришла Маша. Сквозь мираж я разглядывала ее. Нет, она прежняя. Она была такая добрая, как в былые времена.
Потом лейкоциты стали возвращаться. И ко мне уже входили без маски. Опять была Маша, но куда-то спешила, показывала новый стек для конного спорта. Спросила: можно ли ко мне придет костюмерша? «Мама, она хочет наладить с тобой отношения». И все. А позже Любочка призналась, что мою дочь больше всего интересовало, расписаны ли мы с Сергеем Михайловичем и кому достанется моя квартира после моей... ну, ясно. 12 ноября Сергей Михайлович позвонил ей. Спросил, когда придет она поздравить меня с днем рождения. «Мне некогда ходить по больницам. У меня на руках и стар и млад». Ясно. Теперь совсем просто. Если я и буду на краю, ей я никогда не позвоню. Ох, ох, ох... Это жестоко, но, может быть, следует хоть раз побалансировать между жизнью и смертью, чтобы сразу увидеть обе стороны. И увидишь все как есть: и что ты такое, и кто окружает тебя. Без ореола, реально, как оно есть.
Мне нужно было быстрее, быстрее выйти из болезни. Меня ждали репетиции пьесы «Недосягаемая», которые прервала моя болезнь. Тогда, в больнице, я поклялась: если выживу и сыграю «Недосягаемую», то буду жить по-другому. Я узнавала себя. За то время узнала об искусстве жить и выживать больше, чем за все пройденное. Да и духовно подросла здорово. А как стонала и плакала от отчаяния! Я выезжала из больничных ворот в новый, незнакомый мир, где надо было опять учиться ходить, говорить, слушать. После этой болезни крови силы восстанавливаются совсем по чуть-чуть. Не было уже никаких скачков, никаких, как говаривали, «наутро как рукой сняло». Выздоровление шло безумно медленно, как будто топталось на одном месте. Но ведь никто не поверит, что 28 ноября я вышла из больницы, а 8 декабря уже стояла в кадре телевизионной программы «Старые песни о главном» и пела «Московские окна». А съемка была ночная. Что это? Профессия. Для нее и у совсем никудышного есть тайная горстка силенок, как тогда у меня в том, 1996 году.
«Кобзон так мощно умел завоевывать: цветы, духи, натиск. Завоевывались все и вся»
К слову сказать, мое уничтожение началось с вечно молодой газеты «Комсомольская правда». Я вместе с советским народом верила в комсомол и в «Комсомольскую правду». Ведь это правда молодых, бесстрашных. Этот дух молодого бесстрашия надолго поселился в том сером сталинском здании на улице Правды. Не знаю, вел ли там курсы Илья Шатуновский, но его заказной фельетонный сарказм крепок и живуч...
...Год 1996-й. Осень. Репетиции «Недосягаемой». Параллельно записываю «Грустную пластинку». Несколько раз звонит мне, как мне сказали, скандальный, острый журналист насчет интервью в «Комсомольской правде». Ладно. Есть о чем поговорить. Встречаюсь с ним в тусклом фойе театра после репетиции. Скандальный журналист с виду совсем не производит какого-то соответствующего этому слову впечатления.
Я начинаю с подъемом рассказывать о наболевшем и о том, что меня наполняет.
— Скажите, — перебивает он меня, — а что за человек Кобзон?
«Аргентина — Ямайка 5:0». Пять-ноль — в его пользу. Это, наверное, и есть скандальность. Ты протягиваешь руку, знакомишься с человеком, а он вместо своего имени задает вопрос: «Скажите, у вас сегодня ночью был оргазм?»
— О! Кобзон так и сказал, что у вас будет такое лицо, когда услышите его фамилию...
Значит, разговор обо мне был. Скандальный журналист еще какое-то время смотрел на мое окаменевшее лицо... Но... Как же начало расцветать его лицо! Началась работа! Среди «тысячи тонн словесной руды» он отыскал нужную ноту.
— Слушай, а не пошел бы ты на...!
Боже мой! Во-первых, извините за выражение. Но его вы все прекрасно знаете. Оно теперь в книгах, на заборах, в лифтах — кругом!
«Комсомольская правда» извинилась, что прислала такого «крутого и скандального», и пообещала прислать нормального журналиста. Как обещали, пришла приятная женщина. Я долго отвечала на ее вполне корректные вопросы. Уже и чай-кофе выпили, и разговор приятно переполз на разные-разные темы, вроде не для интервью. И я как-то растаяла. У меня открылся «клапан», наделавший мне столько неприятностей: все люди добрые, прекрасные...
«Люди, главное — люди, усе людя-ам, ничегошенька себе...»
И я потеряла бдительность. И сразу — бах! «А вот ваш второй муж, Кобзон...» Ну что, думаю, может, для начала исправить порядковый номер Кобзона... Значит, сидят в редакции и совещаются, — вокруг кого бы выстроить очередной скандальный сюжетик? Кобзон сам везде охотно обо мне говорит. А вот она молчит. Почему она молчит? Разведаем. Прямым попаданием не получилось. Надо в обход, как нормальные герои.
...Это была одна из самых жутких ошибок в моей жизни. От него (Кобзона.— Ред.) надо было бежать, как Гарун. Быстрее лани. Но меня некому было направить. Что толку, что один композитор был в ужасе: «Люся, что вы наделали?» А где вы были раньше? Дура, мне казалось, что я его «перестрою». Какая наивность!
Ему так нужен был рядом режиссер его внешности, репертуара. Большие возможности не заменят вкуса, стиля. Те считанные дни за неполных три года принесли такую головоломку. Что «это» такое? И что я помню? Бесконечные застолья после многочасовых концертов. За столом представители обкома или райкома или западная звезда. Или отечественная кинозвезда. Не я. Я тогда была прочно в «бывших». И тосты, тосты, прославления, прославления. Эти встречи были так давно и так перманентны. Он так мощно умел завоевывать. Цветы, духи, натиск. Завоевывались все и вся. Я на Маяковской, он на проспекте Мира. А если нет общего дома, общего хозяйства, значит, нет и семьи.
Как это ни удивительно, но о Кобзоне я более всего слышала от Кости — в Москонцерте они сидели на партсобраниях затылок в затылок. Не так давно кому-то очень нужно было от меня получить о нем именно негативную информацию. Ну нет.
Прошло время. Ушли, очевидно, неприятности. А я уже давно вышла из того черного времени. И от него пошли разговоры о том, какая я хорошая... Куда ни приедешь — в другой город, другую страну, — повсюду, везде разговоры обо мне. Нужна реклама. «У нее характер непростой» или «Двум звездам не ужиться под одной крышей».
Я хорошая? Интересно. Многое, очень многое можно озвучить. Но зачем? Достаточно того, что три года после этого я не могла себе представить рядом ни одного человека. Одной, только одной. Боже сохрани. Никогда. Ни за что. Нет, нет. Я знаю, что тогда я многое поняла про себя.
«Внук Марик умер от передозировки. В шестнадцать лет. От меня скрывали»
Конец книги «Аплодисменты» счастливый. У меня родился внук. Марк. Марк! Марк!!! Опять я с этими своими восклицательными знаками. Я к корням, к своему папе. Он и мой папа, и дедушка Маше, и прадедушка Марику.
— Люся, мне так нравится мое имя Марк. Не встречал такого. И в школе я один Марк.
— Ах ты, мой сыночек, как ты все понимаешь. Как же мне радостно слышать это. Я была такая счастливая, когда ты родился. Мальчик и Марк!
Умер мой Марик. Все. Его нет. Декабрь 1998 года. Ему было 16 лет. За три дня до этого мне сделали операцию гнойного гайморита, заработанного еще в семьдесят пятом году на съемках фильма «Двадцать дней без войны». Лежу и все думаю, думаю, вспоминаю, что все мои болезни я заработала, как говорил папа, «честь по чести» на своей любимой работе. В кино. Все: перелом ноги, откуда все разладилось в организме после общих наркозов, болей, костылей, палок. Мучительный гайморит. А сколько мелких травм и холециститов с колитами. Лежу и думаю, что через две недели у меня спектакль, где нужны большие физические и душевные силы. А после этой операции — плохой анализ крови. Лежу, думаю, слышу, вижу, вспоминаю, веду диалоги...
Ну когда же придет Сергей Михайлович? Но вот он пришел. Ходит по палате и молчит. Молчит и молчит. Да что же это такое? И точно, как почти во всех сценариях «она взяла себя в руки». Я взяла себя в руки и молчу. Кто кого перемолчит. Эта странная зловещая тишина затягивалась.
— Ну рано или поздно все равно будет известно. Я не могу молчать. Случилось... случилась... трагедия с Мариком.
— В Англии?
— Нет, он уже прилетел.
— Заболел?
— Нет.
— Попал под машину?
— Нет.
— А что хуже? Ну не умер же?!
— Умер? Господи! Да вы что?! Позвонил на автоответчик парень и сказал, что с Мариком несчастье, срочно позвоните ему домой.
Он умер от передозировки. В шестнадцать лет. От меня скрывали. Нет моего любимого мальчика. Когда это началось? Может быть, тогда летом, на даче. ...Буйный зеленый июнь. Любимое время года. Одурманивающие запахи травы, земли, сирени и черемухи. Жужжат пчелы и шмели. Вороны со стола уносят хлеб и металлические сетки для мытья посуды. Небо голубое-голубое. Все как-то здорово разложилось по местам: и работа, и состояние духа.
В стороне Маша и Саша о чем-то беседуют. Маша стоит ко мне спиной. Хороший, любящий и работящий зять «попался» (как говорил папа, если знакомился с добрым человеком). Моя мама, правда, не в ладах, а иногда и на ножах с Сашей. Но чего только не бывает в семье. Мы с Костей его успокаиваем. Она ведь уже в возрасте и т. д. У Маши и Саши любовь. Детки бегают, играют, орут и смеются. Маша и Саша все еще разговаривали, но вот она повернулась ко мне лицом. И я увидела, что она плачет. Я посмотрела на маму. Моя мама стояла, крепко сжимая кулаки — верный признак того, что она еле-еле себя сдерживает (я это знаю с детства). Значит, она эту сцену наблюдала раньше. А может, даже знает причину Машиных слез. У меня с Сашей всегда были чудные отношения. Машины недостатки я знала. Я всегда была на его стороне. Они заметили, что мы с мамой все видим. Саша отошел от Маши, приблизился к нам и сел на скамейку. Я искала глазами Костю, и, как только он увидел мои встревоженные глаза, сразу напрягся — в чем дело?
— Что произошло, Саша? Почему Маша плачет? — шепотом спросила я у него.
Молчание долгое. И сразу же на всех нас, до этой поры безмятежных и счастливых, напало такое oцeпeнение, такое напряжение. Что делать? Моего папы нет. Если бы он был с нами, подобного не случилось бы. Да он просто не запустил бы ситуацию так далеко. Он был так чувствителен к бугоркам и неровностям в отношениях.
— Понимаете... мне бы такую, как вы...
Что? Это что, про меня? Ударило в виски, подпрыгнуло сердце, я мгновенно оглохла... И только где-то далеко веселые крики Марика и Леночки, лай нашей собачки и карканье ворон. Моя голова распухла. Ее заполонили инородные тела и мрак. И боль! Боль острая и неотвратимая. Думаю, что это была не я. А та, которой бываю, когда надо защищать родных, близких, себя, свой дом, свою Родину.
— Ты знаешь, милый, я бы с тобой... рядом не села...
...Марик жил со своими родителями, которые захотели детей воспитывать по-своему: платные колледжи, зарубежные поездки, учеба в Англии — так, как принято в последние годы в имущих семьях. Какое-то странное было соревнование. Вы — известная артистка, но мы тоже не лыком шиты. У вас одно видео, а у нас два. У вас, у нас и т. д. Когда и откуда это появилось? Точно сказано в Писании: «Если ты имеешь дочь и она вышла замуж, то у тебя может появиться родной сын. Или ты потеряешь дочь». Моя Маша никогда не кичилась известностью своей мамы. До замужества была незлобивой, независтливой и нехвастливой. Девочка красивая, приятная, хоть и несобранная. Ее муж — одноклассник. Девочками не увлекался. Увлекался обменом и перепродажей книг, тогда они были в цене. Ходил в поношенных вещах. Вот, думала, скромный парень, не будет упрекать мою дочь, что преподнес ей машины, роскошь и деньги. Моя Маша стала суше, деловитее. С работы ушла. Она не понимала, кого слушать, по каким законам жить. Если по моим, то это скучно.
...А ведь было светлое время. Свою первую стипендию она потратила на нашу, тогда веселую, дружную семью. Мне купила шляпку. И хоть с размером не угадала, но сознание, что дочечка не забыла о маме... Нет, это редкая, счастливая минута. Ее не забудешь. И свадьба была в «Национале» приличная. И они были счастливые. А главное — сразу же въехали в свой дом. Может быть, по сегодняшним понятиям это не событие, но в июне восьмидесятого года въехать в трехкомнатную квартиру с одной соседкой! Ого! Мечта! Две свои комнаты. А когда умерла соседка — и все три комнаты свои. Для меня это была московская хрустальная мечта. Она сбылась в тридцать лет. Одни сейчас, может быть, и посмеиваются надо мной, а другие, постарше, еще как понимают, какое это счастье жить без очереди в ванную и туалет.
Однажды зять приехал ко мне в экспедицию фильма «Роман и Франческа» и оповестил: «Я ушел из Министерства культуры. Не хочу быть чиновником, получать жалкое жалованье, вставать в семь утра. Хочу быть свободным художником, вольным писателем». Хорошо. Будь им. А жить на что? Вот последней фразы я не сказала, а еще больше стала вкалывать, не надеясь ни на кого... А потом началась атака. Квартиру нам большую. Квартиру. Квартиру. Все остальное — это, с легкой руки зятя, «подачки».
Папы нет уже двадцать восемь лет. Марика нет три года. Они, мои два любимейших на свете Марка, лежат теперь на одном кладбище...
