С 1968 года, когда 15-летний Андрюша Макаревич, сын папы-архитектора и мамы-медика, будучи девятиклассником московской спецшколы №19 с английским уклоном, организовал маленький школьный ансамбль «The Kids», в котором два играющих на гитарах мальчика писали на английском языке песни и пели их вместе с двумя девочками, минуло — ни много ни мало — четыре десятилетия. И ныне «Макар», или «Макароныч», как называют в музыкальной тусовке бессменного руководителя созданной в 1969-м и впоследствии ставшей культовой рок-группы «Машина времени», в представлении не нуждается. А о его талантах, интересах и профессиях впору писать не то что отдельную статью — исследование.

Певец, поэт, композитор, писатель, художник, продюсер и телеведущий — это лишь основные «амплуа» главного «машиниста» всей бывшей Страны Советов. А еще он кулинар общенационального масштаба, опытный горнолыжник и дайвингист, немного нарколог (по меньшей мере, автор книги «Занимательная наркология») и, конечно же, бизнесмен... Но и такой перечень «заслуг» Макаревича будет неполным. Впрочем, рановато ему еще подводить итоги: только 55, да и то без нескольких дней. А потому, наверное, он многого еще не умеет, не знает и не понимает. Во всяком случае, в этом он признается в автобиографической книге «Сам овца», выпущенной московским издательством «Захаров». Предлагаем вам ее фрагменты.

«Лет до пяти я был уверен, что мужчина, как и женщина, дает молоко»

...Когда я был совсем маленьким, моему отцу доставляло огромное удовольствие, посадив меня к себе на колени, заговорщически промолвить: «Молодец — против овец. А против молодца?..» И я, замирая от восторга, торжественно произносил: «Сам овца»...

Мне в ту минуту виделась картина, не имеющая никакого отношения к истинному смыслу пословицы. Виделось бескрайнее туманное поле предстоящей битвы, русское войско — на конях, в островерхих шлемах, а напротив... мрачно теснились овцы. От человеческого воинства отделялся и выезжал вперед — витязь-богатырь Молодец, а навстречу ему выдвигался предводитель овец — мощное и свирепое животное Сам Овца... Их поединок определял исход всей дальнейшей битвы. Картина получалась грозная и торжественная. Только много лет спустя мне вдруг открылось общепринятое прочтение этой крылатой фразы. И я был сильно разочарован...

Конечно, в детстве я был не один такой странный. Два моих товарища в разное время признались мне, что первая строчка песни «Шумел камыш, деревья гнулись» вызывала в их сознании образ некой мыши-шумелки, которая, видимо, шумела так, что гнулись деревья... Очень жаль, что с годами наше ухо теряет способность различать эти волшебные вещи в потоке общепонятных банальностей. Хотя бывают исключения. Однажды мы сидели за столом с Александром Градским и пили шампанское по какому-то поводу. Вдруг Градский поднес бокал к уху, глаза его затуманились: «А ну-ка, Макар, вот мы сейчас проверим, поэт ты или не поэт. На что похож звук?» Он поднес шипящее шампанское к моему уху. Звук действительно напоминал что-то знакомое. «Может быть, шум стадиона?» — неуверенно предположил я. «Ни х.. ты не поэт! — расстроился композитор. — Вода в бачке так журчит!»

...Жизнь — последовательная цепь разочарований... Детские разочарования — самые яркие.

Лет до пяти я был уверен, что мужчина, как и женщина, дает молоко, так как соски не могут быть просто для красоты, и то, что у меня пока нет молока, — это вопрос возраста, а отнюдь не пола...

...Поразительный приступ горя я неожиданно испытал в девять лет, когда у меня родилась сестра... Я чувствовал, что отныне и навсегда родительская любовь принадлежит уже не только мне, а в первую очередь какому-то непонятно откуда взявшемуся существу. Впервые я чувствовал себя преданным, брошенным и был безутешен...

Еще были праздники. Детская жизнь вообще вспоминается как цепь сплошных праздников. И не потому, что мы так хорошо жили, — просто о несчастьях не сообщалось, и о них никто не знал. Это сейчас нам о них талдычат с утра до ночи во всех газетах и по всем телепрограммам... А тогда несчастья если и происходили, то — в странах капитализма. А наша жизнь состояла из радостных трудовых будней и — праздников...

Помню отлично, как запустили первый спутник. Мир натурально сошел с ума. Дикторов распирало от торжественности, все ликовали и братались... А потом вдруг — Гагарин! Вот это было да!.. Нас отпустили с уроков, и мы побежали смотреть, как встречают Гагарина. Его везли через Большой Каменный мост в открытой светло-серой «Чайке» с эскортом мотоциклистов, рядом с ним сидел Хрущев, а сам Гагарин стоял и махал всем рукой. «Чайка» была доверху завалена цветами, и на мост было не взойти... Радость граничила с безумием. Во дворах пили и танцевали. По небу пролетали вертолеты, с них сыпали розовые и голубые листовки с портретом Гагарина, мы залезли на крышу нашего дома и собрали их целую кучу...

«Курить и пить мне было невкусно. Но я оказался способным учеником»

...Мое сексуальное развитие было довольно поздним, хотя влюбленности меня посещали с самого раннего возраста — еще до детского сада... Когда в параллельном девятом классе появилась Лариса Кашперко и мы даже сделали ансамбль и пели вместе, платонические чувства вот-вот должны были обрести плоть. Но тут на меня обрушились «Битлы» со всем рок-н-роллом и — полностью заняли мое сердце. Только на первом курсе института бас-гитарист группы «Вечные двигатели» Дима Папков, узнав, что я до сих пор не познал женской ласки, взял меня за руку, вывел на Калининский проспект, тут же снял девушку в плюшевой юбке и объяснил ей задачу... Вот эта девушка все со мной и проделала, оставив меня в странном сочетании ужаса и восхищения.

С прочими пороками дело обстояло не лучше. Я упорно не хотел курить и пить: мне было невкусно. Сережа Кавагое (российский музыкант, мультиинструменталист, один из основателей рок-групп «Машина времени» и «Воскресение», принимал участие в ансамблях «Наутилус» и «Аэробус»... В сентябре нынешнего года, через два месяца после своего 55-летия умер от сердечного приступа у себя дома в Торонто. — Ред.), делавший упор на рок-н-ролльную идеологию, был страшно недоволен, что я разрушаю имидж бит-группы... Однажды Сережино терпение лопнуло, и он, как под конвоем, повел меня в кафе «Альтаир»... Была взята бутылка портвейна «Азербайджан» и два мороженых — на закуску. Спустя час я отчаянно тошнил в соседнем скверике, шатаясь и пугая гуляющих бабушек с детьми, а Кавагое учил меня делать «это» в урну и элегантно... Видимо, я оказался способным учеником. Через пару месяцев я уже вовсю курил «Приму» и тошнил, как все. Элегантно.

...Многим могло показаться, что воспитал меня исключительно отец. Это совсем не так. Воспитывала меня мама. Сколько я ее помню, она все время волновалась. Волновалась, что я не поел. Волновалась, что заболею... Я жил под градом забот и беспокойств. Это не могло не утомлять. Отец втайне сочувствовал мне, и, конечно, я подсознательно искал у него защиты. Он был разрешительным органом, а мама — запретительным. Когда мне исполнилось лет 14 и я, как мне казалось, получил в силу этого право на некоторую самостоятельность, мы иногда страшно с ней ругались... Пару раз я даже уходил из дома, ненадолго — на день-два...

Еще позже, когда у «Машины времени» начались проблемы с советской властью, мама... изо всех сил старалась сгладить углы в отношениях «Машины» и «Совка», не понимая, что это невозможно. Ей казалось, что стоит убрать из программы песню про дураков и про марионеток — и... все станет хорошо. А поскольку она по опыту знала, что разговаривать со мной на эту тему бессмысленно и все опять кончится скандалом, она прибегала к эпистолярному жанру.

Я возвращался домой... и находил на столе записку на трех листах: что я, негодяй, опять пришел под утро и когда все это кончится, потом — где суп, котлеты и чтоб я все съел, и потом — о ужас! — заботливо составленная программа выступления «Машины времени» на завтрашнем сейшене с убедительной просьбой не петь того-то и того-то...

Возможно, из-за этой своей безумной переживательности мама заболела раком, когда ей еще не было шестидесяти. За несколько дней до смерти мама написала мне и сестре записки — кому из ее знакомых врачей звонить, если заболит зуб, кому — если горло, кому — если, не дай Бог, сердце. Это было ее завещание... Отец сразу очень сдал, постарел как-то внутри. Перестал по утрам играть на пианино. А потом жизнь стала постепенно уходить и из него...

«Когда я впервые услышал «Битлов», я физически ощутил, как внутри меня что-то необратимо меняется»

Году в 1990-м, когда мне надоело отвечать на вопрос, как начиналась «Машина времени», я решил все написать.

Собственно, до «Машины времени» ансамбль назывался «The Kids», а до этого он вообще никак не назывался... По-настоящему все началось, когда я услышал «Битлов»... Было чувство, что всю предыдущую жизнь я носил в ушах вату, а тут ее вдруг вынули. Я просто физически ощущал, как что-то внутри меня ворочается, двигается, меняется необратимо. Начались дни «Битлов».

Незадолго до этого в наш класс пришли два новеньких. Юра Борзов скромным своим видом и тихим поведением полностью разрушал мое представление о генеральском сыне (мы знали, что папа у него большой военачальник)... Выяснилось, что Юра тоже битломан... Мы подружились. Второй новенький был Игорь Мазаев, он пришел к нам из интерната... Мазай играл на гитаре и пел русские романсы. Идея группы висела в воздухе.

Собственно, ансамбль у меня уже был. Состоял он из двух гитар, и две девочки пели англо-американские народные песни. Но это была не та группа, которую рисовало воображение... На школьном праздновании Нового 1969 года на вечер для старшеклассников приехала группа «Атланты»! До этого мы ни разу не слышали рока живьем... И вот долгожданный вечер. Зал на третьем этаже. Вопль внизу: «Приехали!» Высокие волосатые люди вносят огромный усилитель ТУ-100, напоминающий деталь с подводной лодки. У него водяное охлаждение, и я бегу показывать, где туалет. Туда тянут кишку. Группа лениво и снисходительно настраивается, и впервые в жизни я слышу звук бас-гитары. Он сметает меня к стене, и я чувствую, как шерсть на загривке встает дыбом...

«Атланты» одеты в черные битловские костюмы, у них органола «Юность», гитара «Фрамус» с четырьмя звукоснимателями (лучше, чем у «Битлов»! — в ужасе думаю я, у тех всего три!). И только барабанщик, певец и руководитель Алик Сикорский одет не по форме — в драных вельветовых портках и ковбойке. Он шикарно проходит через зал, садится за барабаны, дает отсчет, и... Пожалуй, вот того божественного экстаза, того животного восторга я уже больше никогда не испытывал...

В антракте мы набрались смелости и попросили «Атлантов» дать нам сыграть пару песенок на их волшебных гитарах... Сикорский, узнав, что мы без бас-гитары, страшно удивился и сказал: «Без баса, ребята, у вас ничего не выйдет. Ну ладно, повернись ко мне грифом, я подыграю». Я согнулся под тяжестью «Фрамуса». Сам Сикорский подыгрывал мне на бас-гитаре! Мои неверные аккорды у меня за спиной превращались в мощный, бриллиантовый, невообразимый звук, и я чувствовал, как он бьет меня сзади и, огибая, улетает в зал. Думаю, что играли мы ужасно. Одноклассники смотрели на нас сочувственно. Но жизненный выбор был сделан. Сейчас я часто думаю, насколько наша судьба зависит от каких-то, в общем, мелочей. Алик ведь мог и не дать нам сыграть.

«Согрелись» мы основательно. Борька Гребенщиков заснул по дороге к своему номеру, которого у него... не оказалось»

Уже через две недели мы записывали свой первый альбом «Time Machines». Да-да, группа в первые годы называлась не «Машина», а «Машины времени» — потому что «Beatles», «Monkees», «Rolling Stones», — все это названия во множественном числе (так же, кстати, как и «Поющие гитары», «Скоморохи», «Мифы», «Миражи» и т. д.). И только в 1973 году непонятливый наш народ переделал нас таки в «Машину времени».

Так вот, альбом состоял из одиннадцати песен на английском языке (но написанных нами)... В центре комнаты стоял магнитофон с микрофоном, а мы расставляли себя в зависимости от требуемого баланса ближе или дальше от него... Мы писались весь день до вечера, записали все, и я сорвал голос. Хотелось бы знать, где эта запись теперь.

...Первый выездной концерт в школе № 4. За концерт предложили 40 рублей, и мы чуть не поссорились: я считал, что за настоящее искусство деньги брать стыдно. В конце концов ребята убедили меня, что деньги пойдут не на портвейн, а на приобретение аппаратуры, и я сдался. Была заведена деревянная коробочка из-под гаванских сигар для содержания общей кассы, и прослужила эта коробочка нам удивительно долго.

...После школы... жизнь распахнула передо мной двери Архитектурного института. В нем к моему приходу уже имелось три группы... Вместе с тремя этими командами и был устроен сейшн прямо в фойе института. Я страшно волновался: о «Машине» тогда еще почти никто не слышал... Однако неожиданно для себя самих мы выступили достойно, приняли нас на ура... А в 1976 году случилось событие, открывшее новые горизонты нам: нас вдруг пригласили на фестиваль «Таллиннские песни молодежи-76», организованный ЦК ВЛКСМ Эстонии...

Мы приехали в Таллинн позже остальных участников — все гостиницы уже были заняты, и нас повезли в какое-то студенческое общежитие, оставленное как резерв... Ехали мы в эту общагу на троллейбусе, в котором нам представили необыкновенно интеллигентного юношу в овчинном тулупе, явно студенческого вида, с милой спутницей и гитарой в матерчатом мешке. Звали юношу Боря Гребенщиков. Сильно продрогшие, в общаге мы сразу предложили ему согреться «нервно-паралитическим». Наш звукорежиссер Саша Катамахин производил это пойло путем настаивания чистого медицинского спирта на большом количестве стручкового красного перца и всегда возил этот динамит с собой — якобы на случай простуды кого-нибудь из нас... «Согрелись» мы основательно и, кажется, заснули по пути к койкам, а Борька — по дороге к своему номеру, которого у него, кстати, так и не оказалось. Вообще, Борька нам очень понравился... Он со своим «Аквариумом», который тогда представлял собой милый акустический квартет, явился в Таллинн без всяких приглашений и чуть ли не пешком. И им разрешили выступать! По законам московской жизни такое даже невозможно было себе представить...

Мы выступили вечером первого дня... и зал аплодировал нам минут десять... Уезжали мы из Таллинна пьяные от счастья и коктейля «Мюнди», увозя с собой бесценную бумагу, подписанную секретарем ЦК ВЛКСМ (ну и что, что Эстонии?), где говорилось, что мы не враги народа, а, напротив, художественно и идеологически выдержанные и заняли первое место на советском молодежном фестивале... Еще мы увозили обещание Гребенщикова пригласить нас сыграть в Питер, где, по его рассказам, шла подпольная, но совершенно роскошная рок-н-ролльная жизнь.

В Питере мы оказались очень скоро. Нас встретили как героев... К вечеру, уже несколько набратавшиеся, мы толпой двинули на сейшн в ДК Крупской... Последний аккорд потонул в реве... Впоследствии я никогда не видел, чтобы 500 человек могли произвести звук такой силы... Были сыграны «Ты или я», «Флаг над замком», «Черно-белый цвет», и я почувствовал, что надо уходить, потому что у человеческих эмоций есть предел и следующую песню зал уже с таким накалом встретить не сможет просто физически...

«Молчание зала становилось все более недобрым. К антракту стало ясно, что будут бить»

...Когда я остался один, слух о нашем расколе быстро облетел музыкальную общественность... Как-то, идя среди солнечного теплого дня вниз по улице Горького, я столкнулся с Сашей Кутиковым... Он играл к этому времени в «Високосном лете», и дела у них вроде шли в гору... Я просто пожаловался ему на жизнь. Но Кутиков вдруг сказал, что... у их группы свои сложности, и он забирает Ефремова и идет ко мне... Четвертый был на примете. Звали его Петя Подгородецкий... Петя только что вернулся из армии и буквально жил в студии... Он мог играть 24 часа в сутки. Я еще никогда не видел такого человека...

Мы бросились репетировать... Программа получилась ударной: «Право», «Кого ты хотел удивить», «Свеча», «Будет день», «Хрустальный город». Почти сразу мы написали «Поворот» и «Ах, что за луна». Все шло на колоссальном подъеме... Тяготило только одно... Когда в очередной раз мы приезжали в какую-нибудь Малаховку и я не мог найти в зале ни одного незнакомого лица (они все, как и мы, тащились туда из Москвы), у меня пропадало всякое желание играть... Я бешено завидовал группе «Аракс», которая неожиданно обрела как бы профессиональный статус, оказавшись в Театре Ленинского комсомола, когда туда пришел Марк Захаров... Мы лихорадочно стали искать театр...

Однажды вечером к нам в студию приехал... руководитель Московского гастрольного театра комедии при Росконцерте, и фамилия его была Мочалов... Фортуна преподнесла нам волшебный шанс... и Мочалов ушел в ночь, унося наше согласие...

Мы проработали у него примерно полгода... Когда я увидел гастрольную афишу нашего театра, во мне зашевелилось что-то нехорошее... Очень крупно наверху было написано «Ансамбль «Машина времени» и дальше неправдоподобно мелко — «В спектакле Московского театра комедии «Виндзорские насмешницы» по пьесе В. Шекспира». Обезумевший молодняк, впервые увидев наше подпольное имя на официальной афише, ломанулся на спектакль... В первом акте наши фаны еще надеялись, что мы сбацаем если не «Поворот», то хотя бы «Солнечный остров». Мы же вместо этого играли совершенно неизвестные песенки на грани разборчивости звука... Тем не менее спектаклю хлопали...

По возвращении в Москву... Мочалов, потерявший, видимо, голову от сборов, с нашей помощью наконец-то полившихся в кассу театра, решил убить слона. С этой целью был объявлен спектакль в городе Воскресенске, в местном Дворце спорта...

Посреди громадного дворца сверкало льдом хоккейное поле. Прямо за воротами, в торце, располагалась сцена. Стояла лютая зима. Изо рта у всех валил пар. Актеры за два часа автобусной тряски до Воскресенска сильно замерзли и попытались в дороге согреться. Возможно, они переусердствовали... Во всяком случае, путали они уже не слова и фразы, а свои роли... Иногда падали не к месту. Впрочем, все это не имело никакого значения... Трибуны были полны. Терпеливые воскресенские хлопцы молча сидели и ждали, когда кончится вся эта бодяга и будет обещанная «Машина времени». Молчание зала становилось все более недобрым. К антракту стало ясно, что будут бить. Прибежал режиссер и в слезах просил нас ради спасения жизней сыграть хоть что-то... Вместо второго акта Шекспира... состоялся импровизированный концерт «Машины времени» — на комарином, правда, звуке, зато на большом подъеме. Воскресенцы кидали вверх шапки и требовали «Поворот». Гроза миновала.

После этой истории... нас пригласили в Росконцерт... Тут же сидел на стуле онемевший от горя режиссер Мочалов... А через несколько дней мы уже ехали на первые гастроли в город Ростов... За Ростовом последовал Харьков, потом Одесса... И потекла гастрольная жизнь, пока светлая и безоблачная.

В это же время случился знаменитый фестиваль в Тбилиси — «Весенние ритмы-80»... Масса групп, концерты идут целую неделю, напечатаны плакаты, значки, присутствует пресса, даже иностранная — все это выглядело просто невероятно. Участвовали и профессиональные, и любительские команды на равных... В жюри председательствовал Юрий Саульский, и дух фестиваля обещал быть радостным и демократичным... Призрак оттепели летал над страной, легкий ветерок свободы гулял в наших головах...

Конечно, степень этого ветерка переоценивать не надо: Боря Гребенщиков, игравший тогда в панк (хотя никаким панком он, конечно, никогда не был), огреб за это телегу от оргкомитета фестиваля, вследствие чего и вылетел из славного Ленинского комсомола, а заодно из института. Вообще, после фестиваля было много разборов... Но это уже было потом.

А тогда мы вернулись в Москву на коне — «лопаясь от скромности», увешанные грамотами, призами и подарками. «Советская культура» напечатала маленькую, растерянную, но, в общем, позитивную заметочку о нашем лауреатстве. Попасть в «Советскую культуру» — это было что-то...

Популярность наша достигла апогея... Во дворцах спорта творилось невообразимое, количество милиции приближалось к количеству зрителей, однако единственным рупором, кроме концертов, оставались наши бедные самостийные записи. Да, пожалуй, еще недавно возникшая радиостанция «Radio Moscow world service» крутила нас постоянно... А закончилось все очень быстро и просто. На сдачу нашей программы, с которой мы должны были давать сольные концерты в Театре эстрады (даже билеты уже поступили в продажу), приехал товарищ из ЦК партии... Посмотрел... произнес магическое слово «повременить» и уехал... Нас не разгоняли, не сажали, не увольняли по статье, а именно «временили». Шесть лет...

Первого января 1981 года песня «Поворот» была объявлена песней года. Она продержалась на первом месте в общей сложности 18 месяцев. И все эти 18 месяцев мы не имели права исполнять ее на концертах, потому что она была не залитована (то есть не пропущена через цензуру, как того требовали в отделе культуры ЦК КПСС. — Ред.)... То, что «Поворот» звучал на «Radio Moscow» по пять раз на дню, никого абсолютно не волновало. А в 1983 году «Комсомольская правда» грянула по нам статьей «Рагу из синей птицы»... Статья совпала с нашим очередным расколом — последним...

А потом было множество поездок по стране, а потом нас, наконец, пустили с концертом в Москву... а потом в Польшу, а потом вдруг сразу в Японию, а потом было еще много стран, и первая наша пластинка, которую на «Мелодии» в ознаменование перестройки спешно сляпали без нашего участия, а потом вторая, которую мы делали сами, и музыка для кино, и съемки, и многое другое, чему здесь не хватает места...

«Одно время у меня жил Саша Абдулов — когда ушел из дома»

...Довольно рано я начал жить один. То есть сначала я жил вместе со своей бабушкой в крохотной однокомнатной квартирке на Комсомольском проспекте. За стеной, в нормальной квартире, жили родители с маленькой моей сестрой — мама как-то все это устроила путем хитроумных обменов. Когда бабушка умерла, я остался в квартирке один.

Из всей «Машины» я был единственным обладателем такой роскоши, как отдельная квартира, поэтому сидели все у меня... Для посещения четырех имевшихся в Москве кафе — «Московское», «Космос», «Метелица» и «Октябрь» — требовались деньги... В домашних условиях на эти деньги можно было упиться портвейном. (Огнетушитель «Розового противного» — рубль двадцать семь!) Сидение у меня состояло из выпивания упомянутого напитка, слушания музыки и споров о ней же... Родители мои относились к этому на удивление лояльно. Иногда приходили девушки, но тут мама проявляла потрясающую бдительность. Невероятным образом по щелчку замка, как я его ни смазывал, она определяла пол и количество моих гостей, даже если дамы шли от лифта, сняв туфли и неся их в руках. Тут же раздавался телефонный звонок: что это девушки делают так поздно в гостях и не пора ли им домой... А потом я вдруг женился и переехал на Ленинский проспект...

...Несколько раз по дороге на родительскую дачу я проезжал мимо удивительного дома, который возвышался из-за глухого забора огромным сахарным кубом — из белоснежного камня... Черные квадратные окна выглядели неприветливо и загадочно, звуков изнутри не доносилось. Говорили про этот дом полушепотом — будто живет там одинокий сверхсекретный кагэбэшник, и что под землю еще уходят три этажа, и туда опускаются на лифте...

По прошествии лет я стал потихоньку мечтать о том, как бы мне перебраться за город... Как-то мне сообщили, что в Валентиновке продается дом... Подъезжая, я еще не предполагал, что речь идет о том самом белом чуде... Хозяин назвал огромную по тем временам сумму — это было все, что я накопил в своей жизни. Но я, кажется, даже не стал торговаться. Мы объехали десяток каких-то жутких контор с пугающе непонятными заклинаниями — РЭУ, БТИ, кадастр, — подписали какие-то бумажки, заплатили какие-то налоги — и дом стал моим...

...Замечательные куски жизни прошли в этом странном Белом доме. Одно время у меня жил Саша Абдулов — он ушел из дома, потерял бумажник со всеми документами и на тот момент не имел ничего, кроме узнаваемой внешности и автомобиля «Нива». Саша поселился в крохотной «дворницкой» (он входил туда сантиметр в сантиметр), и тихая моя загородная жизнь наполнилась его бешеной энергией.

Все должно было быть в превосходной степени: если пир — то на весь мир, если плова — то гора, если водки — то море, если гости — то чтоб сидели друг на друге, если девушка-модель — то чтоб три метра ростом. Гости почему-то сидели всегда на кухоньке, зажатые между дверкой в баню и грозно гудящим аппаратом АГВ (аппарат горячего воздуха, то есть котел. — Ред.). Я заметил, что гости, как кошки, безошибочно выбирают энергетически правильные места. Если хотите узнать, где у вас в доме хорошо, пустите в него много гостей, дайте им выпить и посмотрите, как они расположатся. В шестиметровую кухоньку набивалось человек 15, и все были счастливы... И гуляли до утра, и вели прекрасные беседы, и пели песни, и мчались спозаранку — кто в театр, кто на студию, а Ксюша Стриж (дочь известного советского актера театра и кино Юрия Волынцева — пан Спортсмен в юмористическом телесериале «Кабачок «13 стульев», известная радио- и телеведущая. — Ред.) неслась на радио, и через час я включал в машине приемник и слышал ее голос, и вечером встречались снова, и все на свете у нас получалось. Или это мы были такие молодые?

...С Абдуловым я познакомился много лет назад у Лени Ярмольника. Леня вдруг решил проверить, кто у него настоящий друг, и отметить свой день рождения, никого не приглашая: кто вспомнит — тот как раз друг и есть. Затея, кстати сказать, так себе: хорошая память отнюдь не показатель дружбы... Именно по этой причине народу было совсем немного. После спектакля, часов в десять, позвонил Саша Абдулов — просто так, и Леня не выдержал — проболтался. Саша прилетел через десять минут. В руках у него был пакетик с двумя булочками с маком из театрального буфета — подарок на день рождения.

Абдулов был огромный, и энергию, от него идущую, я ощущал физически. Комната сразу наполнилась им — он влетел, обнял Леню, выпил водки, познакомился со мной и тут же начал сочинять спектакль — про то, как известный артист решил вдруг пригласить на день рождения своих школьных друзей, которых он с тех пор не видел. И как они собрались: один — бармен из пивбара, один — военный, один — врач, и как сидят за столом и о чем говорят. Все происходящее у нас за столом на самом деле Абдулов тут же ввинчивал в свой спектакль, и он рос, как снежный ком. Я сидел совершенно загипнотизированный: на моих глазах рождалось гениальное творение. К концу вечера с меня было взято обещание немедленно начать работу над музыкой, и Абдулов записал на салфетке мой телефон, сказав, что позвонит завтра и узнает, как продвигается работа. Ночью я, конечно, не спал, потрясенный таким почетным предложением — думал над музыкальной концепцией спектакля, и к утру она начала вырисовываться. Я решил, что музыка должна быть простая и трогательная — как во французском кино.

Абдулов не позвонил ни завтра, ни послезавтра, и тогда я набрал номер Лени и поинтересовался между прочим, как там у Абдулова дела с новым спектаклем. «С каким спектаклем?» — удивился Леонид. Я объяснил, с каким. Леня удивился еще больше и мягко объяснил мне, что вообще-то Абдулов ставит далеко не все, что он придумывает, а про ту затею с днем рождения он, скорее всего, и не помнит, так как придумывает постоянно, а прошло уже целых два дня... Случайно встретив Абдулова дней через десять... я осторожно поинтересовался, как спектакль. Саша сказал, что он решил кое-что переделать, и рассказал мне совершенно другую пьесу. Просил подумать над музыкой и убежал.

Мы замечательно жили в Валентиновке тем летом!.. Сашина энергия была в этом смысле невероятной движущей силой. Мы возвращались с ним ночью из разных мест — он со спектакля, я — с концерта, варили макароны, и сидели до пяти утра, и говорили о чем-то страшно важном. А потом вдруг выяснялось, что надо срочно лететь в Ленинград, и я говорил: не успеем вернуться, потому что у меня в четыре часа дня в Москве выступление, — а Саша говорил: ерунда, успеем. И мы неслись по пустынной рассветной окружной в Шереметьево, и улетали практически на коленях у пилотов, потому что билетов не было, и успевали в Питере сделать все, что хотели, и в час дня уже летели обратно — опять на коленях у пилотов... И уже в Шереметьеве Абдулов говорил: вот видишь, сколько времени еще осталось, а ты боялся, — и вдруг куда-то исчезал. Я шел искать его по аэропорту и находил возле игрового автомата: он дергал ручку, и глаза его были мечтательно полузакрыты.

С Юзом Алешковским (русский писатель, поэт и бард. Эмигрировал из СССР в 1979 году, живет преимущественно в США. — Ред.) меня, кстати, тоже познакомил Абдулов. Конечно, «Николая Николаевича» и «Кенгуру» я читал задолго до этого, еще при советской власти, и всю ночь прохохотал как безумный, а что касается песенок «Товарищ Сталин, вы большой ученый», «Окурочек» и прочих, — я вообще не предполагал, что у них есть конкретный автор и что их написал Юз.

Мы с Абдуловым и Ярмольником оказались в Нью-Йорке в одной из первых, по-моему, зарубежных гастрольных поездок — не так давно начали выпускать... Абдулов всю дорогу волновался: с чем он придет к американскому зрителю. «Вам хорошо, — жаловался он нам с Леней, — один цыпленка табака покажет, другой песенки попоет. А я что?» И даже репетировал про себя какой-то монолог из «Бесов». Когда в Америке мы увидели нашу афишу, которая гласила: «Три артиста, три веселых друга. Шоу на троих!» — Абдулов понял, что Достоевский, видимо, не понадобится.

«Может, и мне альбом записать?» — полугрустно-полушутливо спросил у меня в Нью-Йорке Иосиф Бродский»

В Нью-Йорке мы зашли к старому нашему товарищу Роме Каплану (искусствовед и литературовед из Ленинграда, владелец самого популярного русского клуба на Манхэттене. — Ред.) в ресторан «Русский самовар». В правом углу гуляла небольшая компания — Иосиф Бродский отмечал какую-то награду. Абдулов шумно выхватил оттуда Алешковского, и мы познакомились... Скоро Бродский ушел, и Юз пересел за наш столик. Они с Абдуловым возбужденно обсуждали какую-то грядущую постановку, потом Каплан принес гитару, я что-то пел, потом упросили спеть Юза...

Юз пел блестяще — в совершенно точной манере, без малейшего намека на кабак или блатнятину. В качестве аккомпанемента он стучал вилкой по столу, потом я осмелел и стал подыгрывать ему на гитаре. Абдулов немедленно родил идею записи совместного альбома, я ее сразу подхватил. Я вообще пребывал в состоянии эйфории, вызванной нереальностью происходящего: еще совсем недавно я и не предполагал, что смогу оказаться в Америке — и вот мы сидим практически на Бродвее, и только что отсюда вышел Бродский, а я пою с Алешковским песни по очереди. Тут же рядом обнаружился парень по имени Володя, который сказал, что есть приличная студия. Но наутро мы улетали, и запись отложилась почти на полгода.

Через полгода я вернулся в Нью-Йорк... И с Юзом, и с Володей все было обговорено... На студию Алешковский пришел взволнованный и с портфелем, из которого достал тексты своих песен, отпечатанные сантиметровыми буквами — чтобы уж точно не сбиться. Я успокаивал его как мог. Запись прошла легко и быстро, несмотря на Юзово волнение. «Ну как? — спрашивал он у меня встревоженно после каждого дубля. — Нормально или х..ня? По-моему, х..ня!» Но все получилось замечательно... Потом я привез в Москву пленку... потом пригласил на студию баяниста, балалаечника, пианиста и скрипача, и мы сделали необходимые наложения...

Альбом «Окурочек» получился абсолютно таким, каким я его себе представлял... А еще через полгода мы сидели в «Самоваре» с Юзом и обмывали вышедшую пластинку. Вдруг опять вошел Бродский. Он подошел к Юзу, и тот похвастался пластинкой. Бродский повертел ее в руках и полугрустно-полушутливо произнес: «Может, и мне альбом записать?» Сказал — и пошел к своему столу, он всегда садился в дальнем правом углу.

Как загипнотизированный, я двинулся за ним следом и, извиняясь, сбивчиво заговорил что-то насчет того, что, если бы он сам не подал эту мысль, она бы мне и в голову не пришла, а теперь я ему предлагаю на полном серьезе взять и записать альбом его стихов в его исполнении. Бродский смотрел на меня сквозь стекла очков иронично и чуть-чуть печально. Он был в летнем костюме песчаного цвета, весьма, впрочем, мятом и даже с пятном на пиджаке, и у него была удивительная манера произносить слово «что» — с упором на «ч», а мы все-таки говорим «што». Наверное, в своем волнении я выглядел несколько смешно, и не знаю, почему Бродский согласился.

Студия и Володя были уже наготове, но наутро я опять уезжал, и запись происходила без меня. Бродский решил читать свои ранние питерские стихи. Володя рассказывал мне по телефону, что Бродский пришел на студию и довольно быстро прочитал все, что собирался (это было очень похоже на заклинание), но на следующий день позвонил и попросил переписать все еще раз. Пришел — и все прочитал по новой. Володе показалось, что точно так же, как и накануне, но в этот раз Бродский остался доволен.

Потом мы еще раз встречались — Бродский, Кутиков, наш друг Володя Радунский и я. Кутиков как официальное лицо, выпускающее альбом, хотел поговорить по поводу обложки. Обложка, как выяснилось, Бродского абсолютно не интересовала. С обложкой, к сожалению, и вышла заминка: один художник тянул полгода, да так ничего хорошего и не сделал, затем отдали делать другому художнику, а Бродский... умер.

Пластинка все же вышла. В нашей самой читающей стране в мире она разошлась бешеным тиражом. Штук, наверное, 500...

«У меня так и не получилось никакого счастья с женщинами, которых я любил больше всего на свете»

«Все знает и ничего не хочет». Мне бесконечно далеко до этого состояния. Я еще много чего хочу и очень много чего не знаю.

...Я не понимаю, почему, если Бог есть Любовь, основные слова, с которыми мы к нему обращаемся, — «прости» и «помилуй», да еще «побойся Бога».

...Я не понимаю, почему ни один добродетельный поступок не толкает тебя к следующему, в то время как пороки плотно связаны друг с другом в одну цепочку: выпил — захотелось курить, покурил — захотелось добавить, добавил — захотелось к девкам и т. д.

Я не понимаю, почему мы с таким наслаждением разрушаем себя — хрупкую и единственную машину, данную нам для путешествия по жизни?

Я не понимаю, почему у меня так и не получилось никакого счастья с женщинами, которых я любил больше всего на свете?..

Я не понимаю, почему мы иногда так безжалостны к самым близким людям и... почему мы так беспечны?..

Я не понимаю, почему перед сном я открываю газету и одновременно включаю телевизор, хотя ненавижу и то и другое?

...Я бы очень хотел все это понять. И еще многое-многое другое. И тогда уже (может быть) — ничего не хотеть.

Подготовила Ирина ТУМАРКИНА, «СОБЫТИЯ»