Уже в пять лет, отвечая на вопрос «Девочка, кем бы ты хотела стать?», Алла Демидова не задумываясь говорила: «Великой актрисой». И она ею стала. Правда, путь в профессию, а затем — к признанию и славе был непростым и долгим. Не принятая в театральное училище, Алла от отчаяния решила выбить из себя даже мысль о сцене — и поступила на экономический факультет знаменитого московского университета. Но от судьбы, как известно, не уйдешь: в МГУ был студенческий театр. С него все и началось...

Ныне Демидову, за которой прочно закрепилась слава самой интеллектуальной актрисы на территории СНГ, знают как исполнительницу почти полусотни киноролей, в том числе во всенародно любимых фильмах «Шестое июля», «Зеркало», «Отец Сергий», «Легенда о Тиле», «Служили два товарища», «Аленький цветочек», «Настройщик», а также в телефильмах «Стакан воды», «Щит и меч», «Бегство мистера Мак-Кинли», «Вся королевская рать», «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона»... На театральной сцене Алла Демидова прославилась как одна из ведущих актрис Театра на Таганке Юрия Любимова. Помимо «чистого» актерства, она много выступает как автор и исполнитель телевизионных циклов поэтических программ и литературно-музыкальных композиций по поэмам Анны Ахматовой. И кроме всего этого, она — организатор и руководитель первого в России частного театра «А», а также автор шести(!) книг — воспоминаний, размышлений, эссе... В своей последней литературной работе — мемуарах «Заполняя паузу», выпущенных российским издательством «АСТ», — Алла Сергеевна рассказала, как она стала актрисой, как ей жилось и работалось с известными всему миру коллегами, что она узнала о себе у прорицательницы Ванги и многое другое. Представляем читателям «СОБЫТИЙ» наиболее интересные фрагменты этой книги.

«Девочка, — сказали мне в Щукинском театральном училище, — с такой дикцией в артистки не ходят!»

...Я мечтала стать актрисой, мне кажется, еще в детском саду. И в драматических кружках участвовала чуть ли не с того возраста. 16-летней, придя на консультацию к педагогу Москвину в Училище имени Щукина, даже не могла волноваться, ведь всю жизнь(!) готовила себя к этому. Спросили: «Какую школу окончила?» Ответила: «Фестьсот двадцать фестую». — «Девочка, — сказал мне Москвин, — с такой дикцией в артистки не ходят!..»

После долгих мучений я решила все круто изменить — образ жизни, даже образ мышления... И пошла в университет на экономический факультет. Стараясь учиться как можно прилежней, заглушала в себе даже мысли о театре... А на третьем курсе пришла в Студенческий театр МГУ под руководством актера Вахтанговского театра Игоря Липского. В его постановке «Коварство и любовь» я успела сыграть служанку. Когда он умер, мы решили возродить знаменитую предвоенную Арбузовскую студию. Позвали Алексея Арбузова (знаменитый советский драматург. — Ред.) и Валентина Плучека руководить нами, они согласились, но в это время Плучека назначили главным режиссером Театра сатиры, Арбузов же сказал, что один — не потянет, и порекомендовал нам молодого актера московского ТЮЗа — Ролана Быкова.

...Шел спектакль «Айболит», по которому впоследствии Быков сделал фильм «Айболит-66». К нам вышел маленький худенький человек в костюме и гриме Бармалея. Когда мы предложили ему руководить Студенческим театром МГУ, он испугался: «Я? Университетским театром?! Да я не смогу!..» Но мы его уговорили. Тогда же в «Новом мире» напечатали пьесу Павла Когоута «Такая любовь»... Взяли мы эту пьесу... Ведущую роль сыграла Ия Савина, а я — жену главного героя. Спектакль «Такая любовь» стал событием... — на него пошла «вся Москва».

После этого успеха Быкова сразу пригласили в Ленинград, сниматься в роли Башмачкина в «Шинели». Там же ему предложили руководить театром, и... мы опять оказались без руководителя... Когда наш театр окончательно раскололся, мы организовали просмотр для набора в студию при Театре Ленинского комсомола... На открытие студии опять пришла «вся Москва»... Руководили студией драматург Михаил Шатров и Владимир Ворошилов... А через год меня из студии... уволили — «за профнепригодность»...

Я сидела у памятника Пушкину и ревела. Мимо шла моя приятельница: «Дура, что реветь, пошли в училище!» Она взяла меня за руку и привела в Щукинское училище. Меня приняли, но условно — из-за дикции (хоть я и работала с логопедом)... Одним из дипломных спектаклей стал «Добрый человек из Сезуана», который поставил Юрий Любимов. И вот с этого «Доброго человека...» начался Театр на Таганке, в котором я проработала 30 лет...

«Особым звериным чутьем Высоцкий угадывал заранее свои счастливые дни»

...Судьба подарила мне встречи со многими людьми, но моя эгоистическая память фиксировала только то, что касалось меня... Например, Высоцкий был очень многогранен, а ко мне всегда поворачивался одной и той же стороной. Я видела и другие его стороны, но ко мне они отношения не имели...

Сейчас для меня существуют два образа Высоцкого... Один — тот, которого хорошо знала при жизни, с которым репетировала, ссорилась, мирилась и который, хоть и не был близким другом, но был очень близким человеком... Другой же образ возник после многочисленных воспоминаний и статей о нем, после тех его стихов, которых я не знала раньше. Этот Высоцкий принадлежит всем...

О чем вспоминать? О том, как никому не известный молодой актер, сыгравший до этого лишь несколько небольших ролей, пришел в наш только что организованный Театр на Таганке?.. Или о том, как постепенно вырисовывалась внешняя пластика невысокого широкоплечего человека в узких, всегда очень аккуратных брюках, в ярко-красной шелковой рубашке с короткими рукавами, которая так ладно обтягивала его намечающиеся бицепсы?..

Я не помню, кому пришла в голову мысль сделать костюмом Гамлета джинсы и свитер... Но за время двухлетних репетиций «Гамлета» Володя окончательно закрепил за собой право носить именно джинсы и свитер... Его и похоронили в новых черных джинсах и новом черном свитере, которые Марина Влади привезла из Парижа. А над гробом свисал занавес из «Гамлета»...

К костюму у Володи было особое отношение — и в жизни, и на сцене. Ему, например, не шли пиджаки. И он их не носил... Правда, один раз на каком-то очередном празднестве после спектакля, когда мы уже сидели в буфете за столами, вдруг явился Высоцкий в роскошном пиджаке — синем блейзере с золотыми пуговицами. Все застонали от неожиданности и восторга. Он его надел, чтобы поразить нас. И поразил. Но больше я его в этом блейзере никогда не видела...

...Как-то на репетиции «Гамлета» Любимов мне сказал что-то очень обидное, я молча отвернулась и пошла к двери, чтобы никогда не возвращаться в театр. Володя схватил меня за руку и стал что-то упрямо говорить Любимову... Вот эта Володина самодостаточность меня всегда поражала. Мне казалось, что иногда он мог сделать все, что хотел. Будто ждал счастливого дня, когда сразу делал все дела, которые до того стопорились. Этот счастливый день он угадывал заранее особым звериным чутьем. Помню, как-то после репетиции он отвозил меня домой, предупредив, что ему нужно по дороге заехать в ОВИР за загранпаспортом... Я ждала его в машине... Пустынный переулок. И вдруг вижу: идет Володя, такой ладный, сияющий. Садится в машину и говорит: «Сегодня у меня счастливый день, мне все удается, проси что хочешь — все могу...»

На гастролях у него в номере всегда было очень аккуратно. Володя любил заваривать чай, и у него стояли бесконечные баночки с разными сортами чая. А когда появилась возможность покупать экзотические вина, он любил красивую батарею из бутылок и не позволял никому дотрагиваться до нее. Его дразнили за скупость, но он был тверд, а потом, в какой-нибудь неожиданный вечер, вдруг все разом выпивалось — неизвестно кем, почему...

...Упрекают нас, работавших с ним вместе, что не уберегли, что заставляли играть спектакли в предынфарктном состоянии... Но способен ли кто-нибудь руками удержать взлетающий самолет?.. Высоцкий жил, самосжигаясь. Его несло. Я не знаю, какая это сила, как она называется: судьба, предопределение, миссия? И он — убеждена! — знал о своем конце, знал, что сердце когда-нибудь не выдержит этой нечеловеческой нагрузки и бешеного ритма. Но остановиться не мог...

...После окончания гастролей в Польше в начале июня 1980 года мы сидели на прощальном банкете за огромным длинным столом. Напротив меня сидели Володя и Даниэль Ольбрыхский (знаменитый польский актер театра и кино, писатель. — Ред.) с женой. Володя, как всегда, быстро съел все, что было на тарелке, а потом начал ненасытно и жадно рассказывать. О том, что они хотят сделать фильм про трех беглецов из немецкого концлагеря. Эти трое — русский, которого должен был играть Володя, поляк — Ольбрыхский и француз (по-моему, Володя говорил, что договорился с Депардье). И что им всем нравится сценарий, но они не могут найти режиссера... Вдруг Володя посмотрел на часы, вскочил и, ни с кем не прощаясь, помчался к двери. Он опаздывал на самолет в Париж. За ним вскочил удивленный Ольбрыхский и скороговоркой сказал мне: «Я сегодня играю роль шофера Высоцкого, простите...» Председательствующий Ломницкий, заметив уже в дверях убегающего Высоцкого, крикнул на весь зал: «Нас покидает Высоцкий, поприветствуем его!» И почему-то от «нас покидает» меня вдруг охватила дрожь...

...Может показаться, что мы и оценили Володю только после смерти. Это не так. Масштаб его личности и ее уникальность ощущал каждый в нашем театре. Но мы начинали вровень и жили вровень. И у нас никогда не было иерархии.

«От Марины Влади я получила урок светскости»

В 1977 году на гастролях в Марселе Володя загулял, запил, пропал. Искали его всю ночь по городу, на рассвете нашли. Прилетела из Парижа Марина Влади, она одна имела власть над ним. Он спал под снотворным до вечернего «Гамлета», а мы репетировали новый вариант спектакля на случай, если Высоцкий не сможет выйти на сцену... Так гениально, как в тот вечер, Володя не играл эту роль никогда — ни до, ни после... Он был бледен как полотно... В интервалах между своими сценами прибегал в мою гримерную, ближайшую к кулисам, и его рвало в раковину сгустками крови. Марина, плача, руками выгребала это. Володя тогда мог умереть каждую секунду. Это знали мы. Это знала его жена. Это знал он сам — и выходил на сцену... Иначе Высоцкий не был бы Высоцким...

Прошел срок — довольно большой — после его смерти. Я его теперь чаще вспоминаю, чем раньше...

Примерно в 1975 году у нас с Володей родилась идея найти и сыграть пьесу на двоих. Виталий Вульф нам перевел пьесу Теннесси Уильямса «Игра для двоих». Высоцкий в этой работе был и партнером, и режиссером...

Володя был неповторимым актером. Особенно в последние годы. Он абсолютно владел залом, намагничивал воздух, был хозяином сцены... И тем не менее, как никто из знакомых мне актеров, прислушивался к замечаниям. С ним легко было договариваться об игре... Он мог играть вполсилы, иногда неудачно, но никогда не фальшивил ни в тоне, ни в реакциях. А при этом — какая-то самосъедающая неудовлетворенность. И нечеловеческая работоспособность. Вечная напряженность, страсть, порыв...

Из дневника Аллы Демидовой

13 июля 1980 года. В 217-й раз играем «Гамлета». Очень душно. И мы уже на излете сил — конец сезона, недавно прошли напряженные гастроли в Польше... Володя плохо себя чувствует; выбегает со сцены, глотает лекарства... За кулисами дежурит врач скорой помощи. Во время спектакля Володя часто забывает слова. В нашей сцене после реплики «Вам надо исповедаться» тихо говорит мне: «Как дальше, забыл». Я подсказала... В антракте поговорили... О плохом самочувствии и о том, что — слава Богу — отпуск скоро, можно отдохнуть. Володя был в мягком, добром состоянии, редком в последнее время...

18 июля. Опять «Гамлет». Володя внешне спокоен... Сосредоточен. Текст не забывает. Хотя в одной из сцен опять убежал за кулисы — снова плохо... Вбежал на сцену очень бледный, но точно к своей реплике... Духота... А на нас — чистая шерсть, ручная работа, очень толстые свитера и платья. Все давно мокрое. На поклоны почти выползаем от усталости. Я пошутила: «А слабо, ребятки, сыграть еще раз»... Володя вдруг остро посмотрел на меня: «Слабо, говоришь. А ну как — не слабо!» Зная его азарт, я на всякий случай отмежевываюсь: «Нет уж, Володечка, успеем сыграть в следующий раз — 27-го...» И не успели...

25 июля. Приезжаю в театр к 10 часам на репетицию. Бегу, как всегда, опаздывая. У дверей со слезами на глазах заведующий постановочной частью. «Не спеши». — «Почему?» — «Володя умер». — «Какой Володя?» — «Высоцкий. В четыре часа утра»...

...Последний год мы с Володей были довольно откровенны. Из-за репетиций «Игры для двоих» Уильямса и еще потому, что Володя мне рассказал про свою болезнь — про наркотики. Помню, как мы стояли во время спектакля «Преступление и наказание» за кулисами и я его спросила: «Володя, ты хочешь Запад завоевать, как Россию? Но сколько же на это нужно сил, энергии!.. Там все совершенно другое». А он ответил: «Но здесь я уже все исчерпал!..»

С Мариной Влади мы много общались, но у меня никогда не складывались отношения с ней. Хотя какой-то урок я от нее получила. В тот период, когда ее родная сестра Таня (известная французская актриса, носившая псевдоним Одиль Версуа. — Ред.) была уже больна, с Володей что-то было не в порядке и с сыном Марины — тоже, мы пришли в ресторан. Она сразу заулыбалась. Я спрашиваю: «Марина, с какой стати?» Она: «Это вы, советские, несете свое горе перед собой, как золотой горшок. Но если идешь в ресторан — надо веселиться».

Нужно соответствовать предлагаемым обстоятельствам. Это — светскость... и теперь я стараюсь этому следовать. Совершенно никому не интересно, что у меня на душе, но если я общаюсь с людьми в ресторане, то должна соответствовать этому обществу или не ходить, сидеть дома. И с интервью, кстати, — так же. Это — Маринин урок...

Западные люди в чем-то очень закрыты, в чем-то — шокирующе откровенны. Когда у Высоцкого с Мариной еще не было в Москве квартиры, они иногда жили у Дыховичных (Иван Дыховичный — известный советский режиссёр и сценарист. — Ред.). Время от времени мы ездили все вместе ужинать куда-нибудь. И вот Маринина откровенность: «Да, Володя не стена. Годы уходят — надо выходить замуж за кого-то другого...»

После годовщины смерти Высоцкого мы летели с Мариной в одном самолете в Париж: я — по частному приглашению, она — домой. Мы сидели в экономическом классе, и с нами летела французская тургруппа — такие средние буржуа, очень шумные и непоседливые. Марина сидела с краю, поэтому ее все время задевали. И она: «Трам-та-там!.. Если бы знали, кто летит, они бы сейчас ноги мои лизали»... Всю ночь накануне она просидела в кафе около «Таганки». Лицо было невыспавшееся. И вот, уже в парижском аэропорту, мы стоим на эскалаторе, о чем-то говорим, и вдруг вижу: она на глазах меняется — лицо светлеет, молодеет, вытягивается, вся опухлость проходит. Я оборачиваюсь: стоит какой-то маленький человечек. Она меня знакомит. Шварценберг — известный онколог. Он стал потом мужем Марины...

«В Киеве мы встретились с Параджановым лишь однажды. После этого я стала получать с нарочными подарки»

...Как-то в Киеве, когда со студии, где я в 1970 году снималась в «Лесе Украинке», мы ехали в гостиницу, кто-то мне показал балкон на одном из угловых зданий. На балконе стоял бюст... Параджанова. Это были его балкон и квартира.

Встретились мы тогда лишь однажды — где-то мельком на студии, и после этого я стала получать с нарочными подарки: уникальные расшитые украинские платья, иногда бутылку вина, гуцульскую меховую расшитую безрукавку... Кто-то приезжал в Москву, заходил ко мне и говорил: «Это от Параджанова».

В 1979 году мы с театром были на гастролях в Тбилиси. Сергей устроил прием для нашей «Таганки». Я немного опоздала, но, поднимаясь по старой, мощенной булыжником улице Котэ Месхи, по шуму догадалась, куда надо идти. Дом номер 10. Двухэтажный, маленький, огороженный небольшим каменным забором дом. Наверху, над воротами, сидели два, как мне показалось, совершенно голых мальчика и, открывая краны, поливали водой из самоваров, что стояли с ними рядом, всех вновь прибывающих...

Двор был тоже маленький. Я сразу обратила внимание на небольшой круглый не то колодец, не то бывший фонтан. Он был заполнен вином, и в этом водоеме плавали яблоки, гранаты, еще какие-то экзотические фрукты, а вокруг стояли наши актеры, черпали из этой огромной «чаши» и пили. Посередине двора на ящиках лежала большая квадратная доска, покрытая цветной клеенкой, — импровизированный стол. На нем стояли тарелки, а в середине в большой кастрюле что-то булькало, шел пар, и вкусно пахло. В левом углу двора на земле стоял портрет Параджанова, закрытый как бы тюремной решеткой. «Это — моя могила», — сказал он мне потом. Перед портретом стояли сухие цветы, столетник и какое-то чахлое деревце.

Все балконы второго этажа были устланы коврами, лоскутными ковриками и одеялами. Сам двор был выложен разноцветными плитками. Сияло солнце. Все сверкало. Было красиво и очень красочно. А с неба свисал черный кружевной зонтик, он висел в центре двора, как абажур. Меня встретил Параджанов, я сказала: «Какой прекрасный зонтик». Он тут же его опустил, оказалось, что зонтик висел на каких-то невидимых лесках, отрезал его и подарил мне. Я только успела промямлить: «Жалко, ну хотя бы еще чуть-чуть повисел для красоты». На это Параджанов: «Ты видишь, какая ручка! Это саксонская работа. Ты ее отрежь и носи на груди, как амулет...»

Потом он приказал сфотографировать меня, себя: ему очень понравилось, что я была вся в белом и в белой французской шляпе... Шляп в то время никто не носил, и он все время приговаривал: «Ну вот, теперь наши кикелки будут все в шляпах. Как это красиво — шляпы! Я заставлю их всех в шляпах ходить...» И нас все время фотографировал какой-то мальчик, которого Параджанов отрекомендовал как самого гениального фотографа всех времен и народов. Он никогда не скупился на комплименты.

На втором этаже по балюстраде из лоскутных одеял... ходили, тут же ели, пили и пели актеры «Таганки» и Театра Руставели. И смотрели вниз с балкона, как в театре, на представление, которое внизу разыгрывал Параджанов. Среди актеров расхаживал какой-то милиционер, которого он всем представлял, как на светском рауте. Позже выяснилось, что милиционер пришел из-за прописки, которой у Сережи не было. Тут же был какой-то лагерник — приехал к Параджанову в гости. Отдельно, на втором этаже под гирляндой красивых сухих перцев, сидела рыжая толстая женщина в байковом цветном халате с большими сапфирами в ушах и молча за всем этим наблюдала... «Это моя сестра. Я с ней уже два года не разговариваю», — бросил на ходу Параджанов.

Мы прошли в его комнатушку, которая вся была забита коллажами, натюрмортами, сухими букетами, какими-то тряпочками, уникальными кружевами. Ну просто лавка старьевщика. Комнатка была невероятно маленькой. Почти все пространство занимал установленный в середине квадратный стол. На столе было очень много еды в старинных разукрашенных грузинских мисках... Поскольку я совсем не знала, как вести себя на таком восточном празднике, быстро ушла...

Хотя у меня то и дело появлялись посылки с фруктами от Параджанова, я слышала, что он бедствует, да и живет все в той же маленькой комнатке, и соседи, чтобы пройти в туалет или умыться, каждый раз проходят по балюстраде мимо его окна и двери...

Потом я снова была в Тбилиси и однажды в Театре Руставели смотрела «Ричарда III». Сидела в первом ряду, рядом с англичанами... В антракте ко мне вдруг подошли совершенно чужие люди и преподнесли огромный букет свежих-свежих роз: «От Параджанова». Как оказалось, он просто шел по улице Руста, мимо служебного входа театра, куда актеры между сценами выходили покурить. Остановился:

— Что у вас идет?

— «Ричард».

— Как идет?

— Да неплохо. Англичане снимают для Эдинбурга, и сидит рядом с ними мрачная Демидова...

Параджанов тут же остановил какого-то мальчишку, сунул ему три рубля и сказал: «Вот с той соседней клумбы все розы. Быстро». Эти розы мне и подарили...

А когда Сережа узнал, что мы с Эфросом возобновляем «Вишневый сад», решил сделать шляпы для моей Раневской. И как-то ночью моим друзьям Катанянам позвонил один молодой грузинский священник и сказал, что привез от Параджанова для Демидовой две огромные коробки со шляпами, которые нужно сейчас же передать... Обе эти шляпы — произведения искусства... Висят у меня теперь на стене вместе с картинами... Вообще все, чего касались руки Параджанова, надо вставить в раму, ибо все это — произведения искусства...

«Банальных людей вокруг Параджанова я не видела, он их попросту не замечал»

...После тюрьмы Параджанову было запрещено ездить в Москву. Этот город был для него закрыт, но иногда он появлялся инкогнито. Жил у моих друзей — Васи и Инны Катанянов (популярный советский биограф, мемуарист, кинематографист и режиссер и его жена, известный искусствовед. — Ред.). Дом их сам по себе интересен — это бывшая квартира Лили Юрьевны Брик со всеми уникальными картинами, скульптурами, мебелью, что остались после ее смерти. Я думаю, что Сережа, помимо дружбы с Катанянами, останавливался там еще и потому, что атмосфера этого дома соответствовала его творческому миру...

Однажды, когда он в очередной раз приехал, я пригласила Катанянам на просмотр спектакля о Высоцком... Параджанов тоже сразу же захотел прийти в театр... После просмотра планировалось обсуждение, и там должны были быть кагэбэшники, потому что спектакль тогда запретили... Любимов попросил Параджанова помочь. И Сережа, конечно, пришел и, конечно, выступил, после чего его опять забрали за нарушение запрета покидать Тбилиси. Правда, это был только повод...

...Я помню, как он первый раз собирался за границу, в Голландию. Это было года за два до его смерти. Он опять жил у Катанянов. Как-то придя к ним, я увидела большие чемоданы Параджанова: совершенно незнакомым людям он вез в Голландию подарки — бесконечные шелковые платки, какие-то вышивки, пачки грузинского чая, ковровые сумки, национальные украшения и так далее. Тут же он вынимал и дарил нам что-то. В тот раз я пришла со своей приятельницей-итальянкой, и нам подарились шелковые платки «от Параджанова». У меня до сих пор осталось их несколько... Сережа уверял, что платки из самой Персии, а Вася Катанян тут же комментировал: «Алла, не верь, просто с рынка Тбилиси»...

Вообще, он мог дарить самые что ни на есть дешевые побрякушки и говорить, что это — бесценные украшения от принцессы английской. В то же время Параджанов мог осчастливить уникальным подарком незнакомого человека, о котором забывал тут же...

В Голландии... Сережа пошел на так называемый блошиный рынок и скупил его весь, целиком. Когда он после поездки вернулся к Катанянам, грузовой лифт не мог вместить всех привезенных мешков. Но вот он высыпал покупки: в одной куче оказались серебряные кольца и какие-то дешевые стекляшки. «Зачем, Сережа, стекляшки?» — «Ну, вы не понимаете: кикелки наши будут думать, что это сапфиры и бриллианты»... Хотя и настоящие бриллианты он мог дарить совершенно бескорыстно. В этом весь Сережа...

Говорил он постоянно. Он был из тех людей, которые не могут остановиться... Это довольно утомительно — общаться с таким человеком... И, к сожалению, я иногда попросту бежала от этих встреч. А разговоры... Все в них, как в его дарах; все неважно и важно... Я не слышала, чтобы он особенно много рассказывал про свои замыслы, как любят делать некоторые режиссеры. С ним мог состояться такой разговор:

— Сережа, что вы будете снимать?

— «Демона». Я хочу снимать «Демона».

— А кто Демон?

— Ну, не знаю. Плисецкая прислала мне телеграмму: хочет сыграть Демона. Ну, эта старуха! Разве я буду ее снимать?

Между тем Плисецкой в это время слались телеграммы с предложениями играть Демона. В этих разговорах бывали иногда какие-то обидные вещи, но всегда это был фейерверк, а обидные вещи — для «красного словца». Он даже на стуле не мог сидеть просто так — непременно залезал верхом, потому что делать «просто так» — для Параджанова — невозможно... Прийти в гости и просто выпить чаю — тоже не мог и поэтому сообщал: «Только что навестил персидского шейха, который подарил мне вот этот перстень с бриллиантом, но вообще-то, если нравится, возьми». Или что-нибудь придумывал про чашку, из которой пил. Или тут же нарядит всех сидящих за столом в какие-то немыслимые одежды, найдет какой-нибудь сухой цветок, приколет кому-нибудь к платью и заставит носить весь вечер... Без выдумки и игры он не мог... Он из всего делал спектакль... И из ничего — тоже!

Параджанова нельзя определить одним словом, в нем было все намешано. Вы у меня спросите: «Он был вор?» Я отвечу: «Да!» — «Правдолюбец?» — «Да!» — «Честнейший человек?» — «Да!» — «Гений?» — «Да!» — «Обманщик?» — «Да!» — «Бездарь?» — «Никогда!»

Он очень любил людей талантливых... Хотел, чтобы память о нем осталась именно у талантливых... Андрею Тарковскому в их последнюю встречу он подарил кольцо; Майю Плисецкую, когда она выступала в Тбилиси, задарил своими фантазиями... Интересно, что талантливых людей Сережа находил не только в творческом мире. Это могли быть просто воры, всякого рода странные люди, авантюристы: «Авантюрист? Да, но он талантлив!» Тот милиционер, которого я увидела в свой первый визит, стал постоянным посетителем, потому что он был «талантливым милиционером». Банальных людей вокруг Параджанова я не видела, он их попросту не замечал.

Говорят, что Параджанов был абсолютно аполитичным... и что посадили его в 1973-м совсем не за политику. Одни утверждают — за то, что он был чересчур яркой личностью, другие — что за какие-то гомосексуальные или спекулятивные дела!.. Слухов вокруг Сережи всегда было много и при жизни, и после смерти... Абсолютно точно лишь одно: он всегда был чужаком, не соответствовал строю, в котором жил, очень выделялся. Вот поэтому и мерещилась сразу «аполитичность»... Впрочем, ему на это было плевать...

Я никогда не слышала, чтобы Сережа говорил прямо о политике, но о чем бы он ни рассказывал, его мировоззрение было ясно. Его фильмы продолжали его жизнь, а его жизнь абсолютно отражалась в его творчестве. Одно дополняло другое...

«Со своей женой Ларисой Андрей Тарковский всю жизнь был на «вы»

...Твердое, короткое рукопожатие. Яркое лидерство в разговоре. Быстрая порывистая речь... Нетерпелив. Прям — иногда излишне и даже раздражающе — и исключительно честен. Лишен дипломатии и хитрости. Его натуре чуждо всякое притворство. Вспыльчив. Вспышки гнева молниеносны. Но не злопамятен. Страдает язвой, но не любит лечиться, не любит таблетки... Упорство и сила духа рядом с поэтичностью, верой в чудеса... Вера в чудо часто приводит к разочарованию. У него это ненадолго. Постоянно внутренне верит в счастливый конец... Нетерпелив, решителен, самоуверен, романтичен. Выдумывает людей и хочет их видеть такими. С женой Ларисой всю жизнь на «вы». Это, конечно, его идея. Она ему подыгрывает... Чтобы быть его другом, надо научиться видеть мир его глазами. Любить то, что он любит, и ненавидеть его врагов.

Таким я увидела Андрея Тарковского.

...В начале февраля 1987 года Театр на Таганке был на гастролях в Париже. Многие наши актеры сразу же поехали на русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, чтобы поклониться могиле Тарковского. У меня же были кое-какие московские поручения к Ларисе Тарковской, и я решила, что, встретившись, мы с ней вместе и съездим туда. С ней мы не встретились. Но это другая история...

В первый же день я помчалась смотреть «Жертвоприношение». Мы сидели с Джеммой Салем (автор романа о жизни и творчестве Булгакова. — Ред.) в небольшом уютном зале недалеко от театра «Одеон», где проходили наши гастроли. Кроме нас, было еще несколько человек, случайно забредших на этот поздний сеанс, чтобы отогреться в уютных мягких креслах. Начало сеанса затягивалось: решали, стоит ли крутить кино для такого маленького количества народа. Наконец все-таки смилостивились... Я смотрела этот фильм, плакала от наслаждения и думала, что бы творилось в Москве, какие бы длинные очереди стояли перед кинотеатром! В то время имя Тарковского было под непонятным полузапретом, и только иногда удавалось где-нибудь посмотреть его старые картины...

...Уже к концу гастролей я сговорилась поехать на могилу Тарковского с Виктором Платоновичем Некрасовым (известный русский писатель-диссидент, в 1974 году вынужденно эмигрировавший во Францию. — Ред.) и с нашим общим приятелем — французским физиком Андреем Павловичем. Мы с Андреем долго ждали Некрасова в его любимом кафе «Монпарнас». Наконец он появился, здороваясь на ходу с официантами и завсегдатаями этого кафе. Немножко посидели все вместе, поговорили о новостях, Некрасов выпил свою порцию пива, и мы двинулись в путь.

Сен-Женевьев-де-Буа — это небольшой городок километрах в пятидесяти от Парижа. По дороге Некрасов рассказывал о похоронах Тарковского, о шляпе с вуалью и роскошном черном наряде вдовы, об отпевании в небольшой русской церкви, о Ростроповиче, который играл на виолончели на паперти, об освященной земле, которую зачерпывали серебряной ложкой из серебряной чаши и бросали в могилу, о быстроте самих похорон без плача и русского надрыва... Я же вспоминала Андрея начала 1960-х, когда он нас удивлял то первыми в Москве джинсами, то какой-то необычной парижской клетчатой кепочкой, то ярким кашне, небрежно переброшенным через плечо.

К костюму у Тарковского отношение было особое. Когда я у него снималась в «Зеркале» в небольшой роли, мы перепробовали массу вариантов, но его все что-то не устраивало... Я взмолилась: «Что же вы все-таки хотите, Андрей?» Он не мог объяснить и только просил: ну, может, еще эту кофточку попробуем или еще вот камею приколем... Я поняла его дотошность, когда мне показали фотографию 1930-х годов...

Когда Андрей приступил к работе над «Зеркалом», мне принесли один из первых вариантов сценария. Предполагалось, что Тарковский будет снимать свою мать, где в кадре — бесконечные вопросы к ней: от «Почему ты не вышла снова замуж, когда нас оставил отец?» до «Будет ли третья мировая война?». А в ее ответах-воспоминаниях возникают сцены, в которых мне предлагалось играть ее в разные периоды жизни. Но в это время Тарковскому привели на пробы Риту Терехову. Она была удивительно похожа на Андрееву мать в юности — и он с Александром Мишариным, соавтором сценария, все переписал... Главная роль досталась Рите, а мне — эпизод... Но работать с Тарковским очень хотелось...

«Писателя Виктора Некрасова, как и Андрея Тарковского, на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа похоронили... в чужой могиле»

...Мы подъехали к воротам кладбища, когда уже начало смеркаться... Тесные ряды могил. Без привычных русских оград, но с такими знакомыми именами на памятниках: Бунин, Мережковский, Ремизов, Сомов... История русской культуры. Мы разбрелись по кладбищу в поисках могилы Тарковского, и я, натыкаясь на всем известные имена, думала, что Андрей лежит не в такой уж плохой компании.

Отчетливо вспомнила тот день, давным-давно, когда я пробовалась у него в «Солярисе». По какой-то витиеватой ассоциации разговора о том, что такое смерть, мы поделились каждый своим желанием, кто где хотел бы лежать после смерти. Я назвала Донской монастырь, около стены которого захоронена первая Демидова, жена знаменитого уральского купца. Андрей возразил: «Нет, я не хочу быть рядом с кем-то, я хочу лежать на открытом месте в Тарусе (российский город в Калужской области, с которым связана история жизни и творчества многих художников, поэтов, писателей и режиссеров. — Ред.)». Мы с ним поговорили о Цветаевой, которая тоже хотела быть похороненной в Тарусе, и что там лежит камень с надписью: «Здесь хотела бы лежать Цветаева»...

С этими и приблизительно такими мыслями я бродила по кладбищу Сен-Женевьев-де-Буа. Вдруг издали слышу голос Некрасова: «Алла, идите сюда, я нашел Галича!» Большой кусок черного мрамора. На нем — черная мраморная роза. Внушительный памятник рядом со скромными могилами первой эмиграции... Постояли, повспоминали песни Галича — Виктор Платонович их очень хорошо все знал... Могилу Тарковского мы так и не нашли бы, если бы не служительница кладбища. Оказывается, его похоронили в чужую могилу. Большой белый каменный крест, массивный, вычурный, внизу латинскими крупными буквами выбито: «Владимир Григорьев, 1895—1973», а чуть повыше этого имени прибита маленькая металлическая табличка, на которой тоже латинскими, но очень мелкими буквами выгравировано: «Андрей Тарковский. 1987 год», хотя умер он 29 декабря 1986-го.

На могиле — свежие цветы. Венок с большой лентой — от Элема Климова, который был в то время председателем Союза кинематографистов и должен был перевезти тело Тарковского в Россию, чтобы похоронить под Тарусой. Но Лариса Тарковская возражала (незадолго до смерти Андрея они приняли французское подданство, и Лариса хотела там получать пенсию. — Ред.)... Я поставила свою круглую корзину с белыми цветами... В записной книжке пометила для знакомых, чтобы не искали так долго, как мы, номер участка и номер могилы...

Мы спросили служительницу, часто ли здесь хоронят в чужие могилы. Она ответила, что земля стоит дорого, поэтому иногда практикуется... Когда по прошествии какого-то срока за могилой никто не ухаживает... А Григорьев был из первых эмигрантов: «Есаул белой гвардии» — и рядом были могилы белогвардейцев и Деникина... Позже Тарковского перезахоронили в новую могилу, недалеко от старой...

Потом мы долго сидели в том же кафе «Монпарнас» на втором этаже... Кто-то принес русскую эмигрантскую газету с большой статьей-некрологом об Анатолии Васильевиче Эфросе, которого мы недавно хоронили в Москве... и с коротким, но броским объявлением, что собираются средства на памятник на могилу Тарковского. Некрасов скорбно прокомментировал: «Неужели Андрей себе даже на памятник не заработал своими фильмами, чтобы не обирать бедных эмигрантов...» Поговорили о судьбе «Таганки»... Некрасов был в курсе всех наших московских дел, я ему сказала: «Приезжайте в гости». Он ответил: «Хотелось бы... На какое-то время». Тогда ни я, ни он сам еще не знали, что он смертельно болен и через несколько месяцев тоже будет лежать на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа... в чужой могиле...

«Специальная комната в доме Жоржа Сименона отведена его книгам, изданным во всех концах земли»

...Я в Швейцарии с группой фильма «Ты и я» режиссера Ларисы Шепитько... Женевское озеро. Дворец наций. Шильонский замок с автографом лорда Байрона на каменной колонне (оказывается, великие тоже любили расписываться на стенах), сумбур впечатлений... И вдруг... это решилось в пять минут — я еду к Сименону!

Жорж Сименон — легенда, Жорж Сименон — загадка: более 200 романов, один увлекательнее другого... Я брала книги Сименона в поездки, читала в поезде, в самолете. Последней книгой, которую я «проглотила» перед поездкой в Швейцарию, был как раз роман Сименона — «Кафе мадам Каллас», еще даже не изданный, в рукописи переводчика...

Скажу честно: Сименон меня не приглашал. Я увязалась в эту поездку вместе с четырьмя журналистами... Решение пришло мгновенно: я буду тоже корреспондентом...

Сименон живет в 65 километрах от Женевы, недалеко от Лозанны, в старинном маленьком городке Эпаленж... Подъезжаем. Слева — высокая каменная не то стена, не то скала. Осведомленные журналисты объясняют мне: искусственная скала. Над ней — дом Сименона... Въезжаем в ворота. На столбиках — по букве «Б». Как будто... фабричная марка. И в самом деле: там за воротами живет человек, который, подобно фабрике, выбрасывает роман за романом... Вымощенный двор. Несколько построек, среди которых — небольшая белая двухэтажная вилла. Горничная проводит нас в холл. Окна во всю стену, за окнами — гладко выбритая лужайка...

Достав блокнот, я лихорадочно записываю все: большая синяя рыба на белой стене... Картины — абстрактная живопись. Телевизор, белые полки с книгами, ковер на полу, камин. Не хватает только Сименона. И вот он входит из боковой двери, не заставляя ждать нас ни минуты, — человек семидесяти лет, среднего роста, бодрый, сухощавый, с трубкой в зубах. Желтая рубашка, желтые носки, черная бабочка. Увидев женщину, извиняется, хочет надеть пиджак, но — жарко, и Сименон, не особенно настаивая, остается в рубашке. Знакомимся.

Задавать вопросы особенно не приходится. Наверное, журналисты здесь частые гости, и писатель изучил круг обязательных вопросов. «Да, пишу быстро. Хочу, чтобы мои романы читали за один вечер. Семь дней пишу, четыре — правлю рукопись. Почему так быстро? Это привычка. Я вхожу в образы. Все во мне зудит (так и сказал), требует немедленного выплеска. Если бы писал дольше — образы выветрились бы, испарились...

По переводам, — продолжает он, — занимаю второе место. После Ленина. Потом идет Шекспир...»

— Что Вы скажете об Агате Кристи?..

— Не знаю, не читал. Наверное, она идет после Шекспира...

Впечатление такое, что идет хорошо отрепетированный монолог. Сименон говорит: «Да, во время работы пью холодный чай, с сахарином, чтобы не толстеть», — но глаза его существуют словно сами по себе, они подолгу останавливаются на каждом из нас, словно изучают, запоминают. Будто угадав мои мысли, Сименон объясняет: «Никуда не хожу, не езжу. Но люблю принимать гостей (потом гостей он преображает в персонажи): сколько людей — столько характеров. Для меня главное — обнаженный характер. Остальное читатель домыслит сам... Ему не нужны эпитеты. Если действие происходит на набережной в Киеве (так и сказал — именно в Киеве) — не нужно ее описывать. Это уже сделали радио, телевидение, кино, географические путеводители. Нужно только будить фантазию. Так делали Чехов, Достоевский, Хемингуэй... Нужно больше алогизма. Эта новая манера имеет большое будущее — и в кино, и в литературе, и в театре»...

После «интервью» — экскурсия по дому... В этом кабинете Сименон только пишет. Красный пол, красные сафьяновые папки на полках. Любимые книги — в основном по медицине, ведь Сименон учился на врача... Все прибрано и аккуратно. Ничего лишнего. Трубки, на маленьком столике — пишущая машинка. «Инструмент пыток», — говорит Сименон и показывает твердую мозоль на указательном пальце.

На стене — фотография, единственная в доме. Человек со спокойным взглядом, усы, трубка. «Мегрэ?» — невольно спрашиваю я. «Нет, — Сименон качает головой. — Это мой отец. Он умер, когда мне было 16 лет, и я вынужден был бросить медицину»...

Специальная комната в доме Сименона отведена его книгам, изданным во всех концах земли. Здесь его переводы — по одному экземпляру. Отдельная полка — издания на русском языке, их явно меньше, чем издано в Советском Союзе... Он рассказывает, что был в СССР дважды. Первый раз — в 1932 году, месяц жил в Батуми, месяц — в Одессе. Второй раз — в 1970-х. Круиз по Черному морю и опять Батуми, Одесса, Ялта, Новороссийск.

Через маленький коридорчик идем в другой кабинет. Здесь происходят деловые встречи, здесь Сименон диктует секретарше ответы на письма, принимает гостей... Признается, что гости — это единственное окно в жизнь. У него много друзей среди актеров. Почти все французские, английские актеры побывали здесь, в этом кабинете... Незадолго до нас были Симона Синьоре и Жан Габен...

— Кстати, — будто спохватывается Сименон, — вы ведь спрашивали о кино. Я всегда его очень любил. Особенно раньше — в 1920-е годы... Мы были друзьями с Рене Клером, Ренуаром. Знал и Эйзенштейна. Тогда кино было молодым и задиристым и мы были такими же. Боролись за новые направления. В парижских кафе доходило до драк... — Сименон улыбается. — Вызывали жандармерию».

Несколько раз он был в жюри международных кинофестивалей, в том числе в Каннах... Но Сименон — домосед, испытывает страх перед толпой. Внизу, в подвале его дома, — маленький кинозал. Ему привозят новые фильмы, старые, и он смотрит их в полном одиночестве. Есть еще телевизор. Недавно увидел поставленный по его роману фильм «Кот» с Синьоре и Габеном. Это редкий случай. Из пятидесяти пяти экранизаций своих романов Сименон видел только три... И смотреть не любит: на экране — совсем не то, что было в голове (сценарии пишет не он). Говорит, что это обидно и досадно. Такое впечатление, будто родная дочь вернулась домой после пластической операции...

Два часа мы были в доме... где сотни раз рождался заново Мегрэ. Седой приветливый хозяин-гид водил нас, рассказывая о себе, как биограф. И что думает месье Сименон о современной молодежи, и как он плавает по часу в день в собственном роскошном бассейне... Менялись стены и темы, только одно было неизменным — испытующие, очень умные глаза, подмечающие каждый жест, каждый поворот головы. Когда мы прощались, Сименон выглядел простым, радушным и довольным. Может быть, оттого, что его обязанности гида кончились, и теперь он мог снова засесть за свой «инструмент пыток» и писать новую повесть... (Сименон умер в 1989 году. — Ред.)

«Тодор Живков меня все время бил по коленке. И Ванга почему-то била себя по коленке. Я решила, что это характерный болгарский жест»

...Одно время я страшно интересовалась всякими эзотерическими учениями. Даже выяснилось, что я могу лечить, передавая свою энергию — как медиум... Вместе с сильнейшим экстрасенсом Носовым и его женой Светланой я лечила людей. Сидела в углу и «подключала» им свою энергию. И мечтала встретиться с Вангой, знаменитой болгарской ясновидящей...

И вот мы — на гастролях в Болгарии... Был устроен прием, нас принимал Живков. Я оказалась рядом с ним, и он меня все время бил по коленке: мол, ты хорошая актриса. При каждом ударе я вздрагивала, но решила его соседством воспользоваться и попросила помочь встретиться с Вангой. Он велел референтам организовать поездку.

Я поехала к Ванге с философом Любеном, который писал доклады Живкову. Как мне велели, накануне ночью я положила под подушку кусочек сахара. Утром мы выехали в город Петрич на границе с Грецией, где в летнем доме жила Ванга. По толпе около дома я поняла, что она на месте.

Мы вошли. Ванга находилась на открытой веранде, по периметру которой были установлены лавки. На них сидели простые деревенские бабы с какими-то золотушными детьми. Ванга рассказывала им, как только что отдыхала на Черном море. Голос уверенный, громкий. Хозяйка! И почему-то она била себя по коленке. Вспомнив Живкова, я решила, что это, возможно, характерный болгарский жест. Время от времени Ванга что-то доставала из кармана и нюхала. Я подумала, что сахар-то ей неважен, а вот то, что она сейчас нюхает, и есть допинг, который связывает ее с мистическим миром. Позже секретарша сказала мне, что это было обыкновенное туалетное мыло, его Ванге только что подарили, и ей просто был приятен его аромат.

Я почувствовала себя крайне неуютно и подумала: а зачем мне все это нужно, что, собственно, Ванга мне может сказать такого, чего я сама о себе не знаю? Но было поздно. Она уже взяла мой сахар и громко спросила, есть ли у меня отец. Я кивнула. Она даже не слышала моего голоса, а уже твердила: «Да, но он умер, вот он тут стоит. А у отца есть брат Иван?» Да, братьев было несколько, и Иван тоже. И ее голос: «Да, но он умер, вот он стоит. А у матери есть еще муж?» Я кивнула. «Да, но он тоже умер, вот он стоит...» И все присутствующие это тоже слушают... Я шепнула Любену, что не хочу, чтобы она говорила о моей судьбе. Ванга как почувствовала это и стала разговаривать с Любеном — о нем самом, о его науке... А потом, не переключаясь, снова заговорила обо мне.

Спросила вдруг, почему она видит меня в военной форме, и описала костюм Ангелики из фильма «Щит и меч». Я сказала, что актриса, а это — одна из моих ролей. Она спросила: «А что ты здесь делаешь?» — «Приехала с театром на гастроли». — «А много ли вас приехало?» — «Человек 40», — говорю. «Нет больше, я вижу, что там около ста». Потом мы подсчитали, действительно, так оно и было... Затем Ванга встала, обняла меня, сказала какие-то вещи, казалось бы, ничего не значащие в жизни, провела рукой по моей спине и велела не ходить на каблуках, тогда, мол, все будет хорошо...

...В Москву я вернулась совершенно другим человеком — более спокойным, меня никто не узнавал... У меня не было вопроса отца Сергия — есть ли что-то там, за чертой, а был ответ Гамлета — да, есть...

Подготовила Ирина ТУМАРКИНА, «СОБЫТИЯ»