«Песни стали моими наркотиками еще в детстве»

...Моя мама очень любила петь романсы и украинские песни... А я любил подпевать маме. Долгими вечерами при керосиновой лампе это было какое-то волшебное, завораживающее действо и зрелище... Вероятно, именно тогда, еще в детстве, я навсегда «отравился» пением. Песни стали моими наркотиками. Пройдет целая жизнь. И в 2004 году, когда часы начнут отсчитывать, быть может, мои самые трагические минуты, когда мое «я», будто маятник, будет колебаться между жизнью и смертью, а потом врачи скажут, что я все-таки останусь жить (у певца обнаружили рак мочевого пузыря. После неудачной операции медики определили срок около полутора месяцев жизни. Затем были две операции в Германии и сложный, долгий период восстановления. — Ред.), первое, что я попробую сделать, — проверю: а сохранила ли моя память хотя бы какие-нибудь песни?.. А затем рискну попробовать... петь, чтобы узнать: не отказал ли голос?! И узнав, что голос возвращается и что я опять буду петь, пойму, что жизнь моя действительно продолжается...

Я всегда был отличником. Однако золотую медаль не получил. Потому что в 1952-м, после седьмого класса, пришлось поступить в Днепропетровский горный техникум... Все время хотелось есть... А в то время горняки зарабатывали очень серьезные деньги, вот я и решил заняться горным делом. Поступив, получил первую стипендию. Побежал быстренько в магазин и, купив маме клеенчатый ридикюль (такую сумочку женскую), вложил в него первый свой рубль. Но прежде чем подарок дошел до мамы, меня перехватили мои сокурсники. А в техникуме тогда учились и ребята после армии, и бывшие шахтеры, и даже фронтовики, нанюхавшиеся пороху... — словом, самые настоящие мужики... Ну как они могли упустить такой случай?! И вот затащили они меня, 15-летнего пацана, в какую-то забегаловку и в качестве акта посвящения в шахтеры заставили выпить целый стакан водки, чего я до этого никогда не делал...

Я выпил... и больше ничего не помнил... Меня на руках... беленьким занесли в трамвай, довезли домой и сбросили маме. И когда я оклемался, я еще получил порцию. Веником! Такой была моя первая водка. А ридикюль, купленный с первой стипендии, мама... хранила всю жизнь...

Еще больше запомнилась мне первая моя сигарета. Тоже в техникуме. Все курили на переменах, и я закурил. Но батя однажды поймал меня... Я спрятал сигарету от него в кулак, а он физически был очень сильный человек и сжал мою руку так, что я заорал от ожога. И тогда батя сказал: «Хочешь курить — кури открыто, но этого чтобы я больше не видел». С тех пор прошло более 50 лет. И если я что-то делаю, то делаю открыто...

...Художественная самодеятельность всегда была моей стихией... Занимался я и спортом. Футболом и боксом. Особенно боксом. Стал чемпионом среди юношей Днепропетровска и области, а затем и всей Украины... В армии благодаря своему боксу, футболу и умению петь я скоро вышел в число людей, которые постоянно должны были представлять лицо дивизии. Это в конце концов и определило мою судьбу. (Во время одного из смотров на талантливого солдата обратили внимание и пригласили его в ансамбль песни и пляски Закавказского военного округа. — Ред.)

...В Москву я приехал поступать сразу в три места — в Гнесинку, в Мерзляковку (Консерваторское училище) и в ГИТИС... Когда вернулся из столицы, вдогонку мне в Днепропетровск пришло сообщение, что я принят в Государственный музыкальный институт имени Гнесиных...

Замечательное было время. По ночам наши «разведчики» бегали на Рижский вокзал. И, если там находилось что загружать или разгружать, мы моментально бросались туда и подрабатывали. Чуть позже, в 1959 году, я начал работать в цирке на Цветном бульваре в программах Марка Местечкина. В прологах и эпилогах надо было петь. И вот я пел. Пел сам и в составе квартета. Пел песни «Мы артисты цирковые» и «Куба — любовь моя» из спектакля с музыкой Александры Пахмутовой. Так я стал работать по специальности и получать за выступление по три рубля. Выступлений было как минимум девять в неделю. Можно представить, каким я стал сразу богатым человеком. Я стал получать до 100 рублей в месяц. Так для меня наступила совсем другая жизнь. Ко всему этому надо обязательно добавить, что в промежутках между моими выходами на сцену в начале и конце спектакля я бегал в Большой театр, Консерваторию или в какой-нибудь концертный зал, чтобы послушать знаменитостей... Я жадно вбирал в себя их лучшие уроки. Для этого подходило все: и амфитеатр, и балкон, и даже место за сценой...

А позже мне везло на запоминающиеся гастроли с большими мастерами. Выступали однажды на стадионе. Интернациональная концертная бригада. И вот запела среднеазиатская певица. Запела так, что один солдат с восточным лицом, прорвав все заслоны, вскочил на сцену и, упав к ее ногам, стал умолять, чтобы она приняла от него его наручные часы, как знак выражения его чувств, потому что на цветы у него не хватило денег... Было трогательно до слез. Затем запела Лидия Русланова. И тогда с трибуны сошла красивая такая русская женщина в цветастом платке. Подходит к Руслановой, плачет: «Матушка, какое же счастье, что ты есть». Снимает с пальца дорогое кольцо и говорит: «Возьми, матушка, хоть что-то на память!» А сама плачет, остановиться не может. И тут наш легендарно находчивый конферансье Гаркави на весь стадион произносит: «Вот Русь великая — все с себя! Но только за любовь! За любовь!» Потом поворачивается в мою сторону и говорит: «Кобзон, приготовься! Сейчас евреи мебель понесут...» Эта шутка стала для меня как знамение: значит, и среди настоящих артистов признали меня своим...

«Меня сделали самым выдающимся молодым советским алкоголиком тех лет, который только и знает, что поет да пьет, да по бабам шляется»

...Сразу, как только в 1964 году мне разрешили прописаться в Москве, я приобрел себе двухкомнатный кооператив... И как только у меня появилась своя квартира, я женился на Веронике Кругловой — солистке Ленинградского мюзик-холла, которая прославилась песней Островского «Возможно, возможно, конечно, возможно...» и песней Фельцмана «Ходит песенка по кругу». Вероника была красивая женщина. Очень. Но жизнь наша не сложилась. Она работала на гастролях со своим коллективом, а я гастролировал со своим. Так, в постоянных разъездах, мы прожили около двух лет, выясняя при съездах: с кем спал я и с кем спала она? Разумеется, ничего не выяснили и... в конце концов расстались.

...В 1967 году я решился на второй актерский брак и женился на Людмиле Марковне Гурченко. И опять приключилась та же история... Людмила Марковна — женщина с характером. Она, естественно, требовала ответственности перед семьей, перед домом. И остро реагировала на какие-то, так сказать, деликатные вещи, которые возникали по жизни... Ты с кем? А ты с кем? А вот мне сказали... А мне сказали... После любого ее или моего отсутствия начиналось выяснение отношений... То она задержалась, то я задержался. Постоянные такие подозрения... Короче говоря, не сложилось... Причем, к сожалению огромному, не сложилось до такой степени, что по сей день мы никогда еще не поздоровались друг с другом, хотя и прожили вместе три года...

Когда мы расстались с Людмилой Марковной, мне хотелось показать ей свою независимость. И я купил старый американский «бьюик», который ломался через каждые сто метров. Зато внешне был красивый. Длинная такая коробка... Это был мой первый автомобиль... А вообще, не люблю я автомобили и не люблю сидеть за рулем. Просто была тогда такая необходимость... После Людмилы был какой-то тяжелый год... Не то что поисков и раздумий, но какая-то депрессия была. Тяжело мы с ней расставались...

...А вскоре я женился опять. На Неле. И мы сразу съехали из моей квартиры, в которой нас было слишком много. В 1967 году мама, сестра и отец без предупреждения приехали жить в Москву. Я-то думал, что они хотят погостить, а оказалось, что они — навсегда... Поэтому первый, самый медовый месяц нашей брачной жизни мы с Нелей прожили... в клинике МОНИКИ (Московский областной научно-исследовательский клинический институт имени М. Ф. Владимирского. — Ред.). Академик и мой друг Палеев Николай Романович выделил нам больничную палату... Потом снова началась обычная жизнь: я гастролировал 8—9 месяцев в году, а когда возвращался, был до предела загружен записями и съемками. И на гастролях выкладывался по полной. Я, можно сказать, родоначальник этого зверства, когда артист давал два-три, а то и 5—6 сольных концертов в сутки. Причем всегда работал живым голосом. Тогда вообще не знали, что такое фонограмма...

За концерт я получал 202 рубля 50 копеек (у меня была самая большая ставка в СССР), и к тому же я очень много работал, редко ограничиваясь одним концертом в день, поэтому был одним из самых богатых людей в стране. Кроме меня, еще несколько десятков артистов, в том числе и человек пять из Большого театра, имели такие большие гонорары... Тем не менее в советские годы меня дважды отлучали от радио и телевидения... Первый раз это случилось в 1964 году, когда я увлекся Вероникой Кругловой... Между нами встал один журналист из «Советской России». Вероника ему отказала. Однако, видимо, он решил, что третий лишний все-таки не он, а я... И насобирал таких подробностей о моей личной жизни, что не отмахнуться от меня могла только такая же пьющая и гулящая особа, как я сам... В «Советской России» под заголовком «Лавры чохом»... меня сделали самым выдающимся молодым советским алкоголиком тех лет, который только и знает, что поет да пьет, да по бабам шляется «и у нас во дворе», «и опять во дворе», и у всех во дворе... Короче, выходило, что надо сделать все, чтобы ни одну порядочную советскую девушку не смог обмануть этот ненасытный и коварный пьяница и сердцеед Кобзон. А для этого надо запретить ему выступать в Москве и Ленинграде, ну и, конечно, по радио и телевидению... И я целый год, пока разбирались, не имел права выступать, как прежде...

...Второе мое отлучение от ТВ случилось 20 лет спустя... Все началось с моего сольного концерта в Израиле в 1983 году... Мои первые сольные гастроли в этой стране были встречены антисоветскими демонстрациями. Но что удивительно: свободных мест не было!.. И это означало успех. Когда я вернулся в Москву, мне предложили выступить в Колонном зале Дома союзов на торжественном вечере Союза советских обществ дружбы. Уже спев несколько песен, я увидел в зале Иорама Гужанского — генерального секретаря «Движения Израиль— СССР». И тогда я объявил в качестве подарка и запел еврейскую народную песню «Хава нагила». И тут произошло непредвиденное: 16 арабских делегаций встали и покинули зал. Это был скандал... Меня вызвали в горком, потом — в ЦК.

Объявили, что я проявил политическую недальновидность и... в конце концов, исключили из партии. Я пытался доказывать, что пел для евреев, которые не являются врагами арабов, хотя бы уже потому, что вместе с арабами приглашены на этот торжественный вечер дружбы всех народов... Но меня никто не хотел слушать... Прошел год, прежде чем в 1984-м не без поддержки самого Густова Ивана Степановича, заместителя председателя комитета партийного контроля при ЦК КПСС, мне заменили исключение из партии строгим выговором и опять вернули в эфир мой голос. После этого никто серьезно на горло моим песням не наступал...

«С Людмилой Марковной Гурченко нас поженили в... кабинете директора куйбышевской филармонии»

...Мне довелось жить при всех советских и послесоветских царях, кроме Ленина... Сталин, Маленков, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев, Ельцин, Путин, Медведев. Десять человек!.. И все это время я пел... Неужели я уже такой старый?

К Никите Сергеевичу Хрущеву я был, можно сказать, приближен дважды. Больше всего запомнилось, когда вернулся из космоса Гагарин, и мы выступали на приеме в его честь с композитором Аркадием Ильичем Островским. Тогда я еще пел в дуэте с Виктором Кохно. И хотя мне уже приходилось выступать перед Хрущевым, тот прием позволил находиться особенно близко, чтобы можно было рассмотреть, как Никита Сергеевич поднимает рюмку за рюмкой... В этот же вечер я познакомился и с самим Гагариным на «Голубом огоньке»...

...Со следующим советским царем Леонидом Ильичем Брежневым встреч у меня было очень много, но есть запомнившиеся особо... Как-то днем летом 1968 года позвонила мне Галя, дочь Брежнева (я познакомился с ней в доме конферансье Эмиля Радова). «Зная твое пристрастие к пиву (а я и до сих пор, кроме пива, почти ничего не пью), — говорит, — давай пойдем в Парк Горького». Там в то время чешский такой пивной ресторанчик был, чуть ли не единственное место, где можно было попить вкусного пива со шпикачками. Пошли. Когда, так сказать, пивка попили, Галя (а она не только пиво пила) мне говорит: «Слушай, проводи меня, пожалуйста, домой. Сейчас за мной машина приедет...» И я поехал к ней на Рублевку, где была дача Брежнева. Доехали мы до ворот. «Ну, все, — говорю. — До встречи. Меня довезут назад, до Москвы?» А Галя мне: «Ну проводи меня в дом, что ты боишься?» Я отвечаю: «Не боюсь. Просто неудобно». Она: «Удобно». И мы с ней пошли.

Заходим в ее комнату. Галя включает магнитофон, тогда это была еще редкость. Сидим мы с ней, слушаем музыку. Вдруг открывается дверь. Без стука. И входит САМ. Я до этого так близко его не видел. Конечно, вскочил. Он посмотрел на меня: «О! По-моему, Кобзон у нас в гостях?» Галя: «Да, папа, Кобзон!» Он говорит: «Ну, хорошо». А я, как вскочил, так и стою, словно шпагу проглотил... Брежнев говорит: «Зайди ко мне, Галя». Когда она вернулась, я ей: «Добилась того, чего хотела?» А она: «Ты чего? Такой трусливый, что ли?.. Да не волнуйся ты! Отец — нормальный мужик»... Хотя на часах было только около семи вечера, я решил, что пора раскланиваться...

«Галя, — сказал я ей тогда, — тебе все это сложно объяснить. К тому же я женат. И те, кому надо, это знают...» Я отлично понимал: каким может быть представлен мой моральный облик. Тем более что моей женой была тогда Людмила Марковна Гурченко. И они с Галей были очень близкими подругами...

Кстати, здесь самое место рассказать поподробнее о том, как и что у меня было с Люсей... Прошу прощения, с Людмилой Марковной Гурченко! Как-то я был на гастролях в Куйбышеве (теперь это опять Самара). И ко мне прилетела Людмила. Мы жили тогда вместе, но расписаны не были: как-то все времени не хватало, да и не считали это обязательным. И вот после ужина в ресторане, в первом часу ночи поднимаемся ко мне в гостиничный номер, а дежурная нас не пускает. Я говорю: «Я — Кобзон». Она говорит: «Вижу». «А это, — говорю, — Людмила Гурченко, известная киноактриса, моя жена». «Знаю, — говорит, — что актриса, но что жена — в паспорте отметки нет. В один номер не пущу. Пусть снимает отдельный и там живет». Смотрю, у Людмилы Марковны истерика начинается, слезы ручьем... Что делать? Звоню среди ночи домой директору филармонии Марку Викторовичу Блюмину: так, мол, и так, извините, едем в аэропорт, гастроли придется отменить. Он выслушал: «Приезжайте ко мне». Переночевали у него. Утром, после кофе, он везет нас в филармонию, ведет к себе в кабинет, а там уже ждут — дама из загса, свидетели и все такое. Так он нас с Людмилой Марковной и поженил. А через два года мы расстались.

Люсю я всегда вспоминаю с большой благодарностью, потому что за короткий период нашей совместной жизни я получил от нее много хорошего. Гурченко — человек талантливый и, как женщина, извините за подробности, не похожа ни на кого. Она индивидуальна во всем. Но невозможно было нам вместе находиться, потому что, кроме влечения, кроме любви, существует жизнь. К тому времени мои мама, отец и сестра переехали в Москву и жили в моей квартире на проспекте Мира, а я — у Люси. Она никак не хотела общаться с моими родителями. Конечно, не это послужило главной причиной развода... Она уезжала на съемки, я — на гастроли. «Добрые люди» доносили о каких-то дорожных приключениях, увлечениях, романах. Это вызывало раздражение с обеих сторон. Но если абстрагироваться от каких-то жизненных мелочей, то по большому счету я очень благодарен судьбе за то, что по ней так широко прошла личность Людмилы Марковны...

«Да пошел бы твой гастролер... — сказал я импресарио Фрэнка Синатры. — Мы и сами поем неплохо»

...В 1988 году я стал народным депутатом СССР от профсоюзов. Это позволило мне довольно часто и очень интересно общаться с Горбачевым. И не только с ним, но и с Раисой Максимовной. В то время я очень много ездил в Америку. В один из моих приездов ко мне обратился импресарио Фрэнка Синатры и сказал, что, завершая свою песенную карьеру, Синатра хотел бы приехать с концертом в Советский Союз. Я ответил: «Что ж, замечательно... Что для этого нужно?» Импресарио сказал, что певец может приехать только по приглашению первого лица государства... Я пришел к Горбачеву... Говорю ему: «...Есть такой Фрэнк Синатра...» И Горбачев опять решил показать свои познания в песенном мире: «Это, — говорит, — тот, который поет тара-ра-рара-тара...» Я говорю: «Да-да. Именно этот». Он говорит: «Ну и что?» Я говорю: «Я разговаривал с его импресарио, который сказал, что Фрэнк Синатра готов к нам приехать». Горбачев: «Так... А нужен ли он нам? Ведь говорят, он — мафия...» Я ему: «Михаил Сергеевич, я не знаю, что говорят... Просто Фрэнк Синатра — большой друг Рейгана, а вы... с Рейганом дружите... Фрэнк возглавлял церемонию вхождения Рейгана во власть, и поэтому, думаю, было бы неправильно, если бы мы не пригласили этого человека...» Горбачев говорит: «Хорошо. Подойди к моему помощнику Черняеву и скажи, что я готов направить такое приглашение».

...Мы с Черняевым составили короткое, но не холодное посланьице: «Уважаемый господин Синатра, в нашей стране вас хорошо знают, и поэтому мы хотели бы вас услышать непосредственно у себя». Горбачев подписал. И мы все это отправили... А дальше события развивались следующим образом. Мне опять позвонил импресарио: «Надеюсь, вы понимаете, что Фрэнку Синатре нужна будет красная ковровая дорожка от трапа самолета? И должен быть только один концерт...» Я говорю: «Это невозможно, чтобы был только один концерт по той простой причине, что мы не выдержим его финансово, тем более что вы привозите только свой «бэнд», а струнный оркестр должен быть наш». Он мне — еще условия: обязательно, чтобы концерт был на Красной площади... и обязательно, чтобы в первом ряду сидела супружеская пара Горбачевых...

Выслушал я это и говорю: «Что-то слишком много у вас требований непонятных. Но... ладно. Можно поговорить и на этот счет. В конце концов звезда есть звезда». Я не стал рассказывать Михаилу Сергеевичу обо всех этих неимоверно высоких требованиях предполагаемого американского гостя, а просто переслал наше приглашение Синатре через МИД. И вот оттуда приходит сообщение о том, что Дубинин, посол СССР в США, пригласил Фрэнка в наше посольство и в присутствии журналистов и в торжественной обстановке передал ему официальное послание Горбачева (а тогда Горби в Штатах был безумно популярным). Я тут же звоню в Америку и спрашиваю: «Ну, теперь все в порядке?» — «Нет, — отвечает импресарио, — все дело в том, что у господина Синатры в доме есть зал, в котором находятся все приглашения ему от королей, императоров, президентов и премьер-министров, но не напечатанные, а написанные от руки. Поэтому нужно, чтобы свое приглашение Горбачев переписал вручную...» Тут уж мне стало за нашу державу обидно, и я сказал: «Да пошел бы твой гастролер... Мы и сами поем неплохо».

Когда при очередной встрече Горбачев спросил меня: «Ну, где твой Синатра?» Я говорю: «Михаил Сергеевич, даже не хочу рассказывать. Он, конечно, как артист гениальный, но... как человек — говно! Поэтому я просил передать ему, что мы без него обойдемся». — «Ну и ладно», — согласился Горбачев. Так что живьем мне с Синатрой свидеться не пришлось...

«В день рождения Рождественского и в день его смерти я закуриваю у Роберта на могиле сразу две сигареты: одну — себе, другую — ему»

...Как-то меня на концерте отвел в сторону поэт Константин Симонов. (Я тогда исполнил песню Матвея Блантера на его стихи «Песенка военных корреспондентов» — «От Москвы до Бреста нет такого места».) Так вот, отвел и говорит: «Иосиф, кто вас учил петь неправильно мои стихи?»

— Да что вы, Константин Михайлович! Как неправильно? Я все — по клавиру...

— Нет... Я так не писал. Вот вы поете: «Без глотка, товарищ, песню не заваришь. Так давай по маленькой хлебнем...» А у меня в стихах: «Без ста грамм, товарищ, песню не заваришь...» Или вы поете: «От ветров и стужи петь мы стали хуже...» А у меня: «От ветров и водки хрипли наши глотки». Так что, пожалуйста, если вы хотите петь стихи Симонова, пойте мои стихи, а не то, что вам эта конъюнктурная редактура направит!

С тех пор я стал петь, как сказал поэт. Поэтому моя «Песенка военных корреспондентов» так отличается от других ее исполнителей.

А однажды Оскар Борисович Фельцман и Роберт Иванович Рождественский пригласили меня спеть на авторском вечере композитора в Колонном зале Дома союзов их песни, среди которых одна была новая. Песня была непростая, я бы даже сказал — политически опасная... Оскар перед исполнением испуганно говорил: «Роберт, нельзя... Нас посадят сразу после выступления!» На что Роберт отвечал: «Мы не дураки! Мы все сделаем...» Имея в виду, что решит со мною, как выйти из положения: чтобы и спеть то, что хочется, и в тюрьму не сесть. Стихи звучали так: «Маменькины туфельки, бабушкины пряники. Полстраны — преступники. Полстраны — охранники... Лейтенант в окно глядит — пьет, не остановится. Полстраны уже сидит. Полстраны — готовится». Это были стихи Роберта в 1973 году. Я, когда их услышал, сказал: «Ой, что это?»

— Старик, не волнуйся! — начал успокаивать он меня. — После каждого такого запева будут идти слова «Это было, было, было...» И все будет в порядке......Есть что-то мистическое, связанное с Рождественским... Я часто приезжал к нему в Переделкино. В 1976 году я приобрел дачу в Баковке, а это совсем рядом, и мы могли наведываться друг к другу в любое время дня и ночи... И вот, каждый раз, когда я поднимался к нему в кабинет, он говорил мне: «Оська, закури!» Я закуривал. И отдавал ему. Это была у нас наработанная схема: «Как только придет Алка (Алла Борисовна Киреева — жена Роберта), ты сразу заберешь сигарету, чтобы она не поняла, что я курю...» Курить ему было нельзя: он тяжело болел, и его неудачно прооперировали во Франции, плюс ко всему у него была язва, которая мучила его много лет. Жена всячески следила, чтобы он соблюдал это предписание врачей. Но я знал, что, к огромному сожалению, Роберт безнадежен, и, поскольку он очень любил курить, не хотел лишать его этой последней для него радости.

Когда Роберта не стало, когда его похоронили на кладбище в Переделкино, я как-то в расстроенных чувствах закурил сразу две сигареты и одну положил на каменный край памятника... В какой-то момент я вдруг с удивлением для себя отметил, что зажженная «для Роберта» сигарета... курится. Никто ею не затягивается, но она курится. И докурилась так до фильтра... Я сказал тогда: «Ал, смотри! Робка выкурил всю сигарету»...

После этого обязательно два раза в год (в день рождения и в день его смерти) мы стали появляться на кладбище, и каждый раз я стал закуривать сразу две сигареты: одну — себе, другую — Робке. И каждый раз сигарета не гасла, а выкуривалась до конца... Когда же по просьбе наших общих друзей я проделал это не возле могилы, вторая сигарета тут же погасла...

«Приглашая меня в гости, Лидия Андреевна Русланова специально настаивала мне в графинчике водку на травах»

...Вспоминаю, как впервые мое имя прозвучало по радио. Вы не представляете, что это значило для меня, совсем еще молодого артиста... Господи! Мама сейчас услышит, как скажут: «Поет Иосиф Кобзон». Какое счастье это будет для мамы! А друзья услышат, которые еще вчера курили со мной на улице! Они сегодня скажут: «Надо же, наш-то поет уже на всю страну!..» Чувства тогда переполняли меня. И вдруг в 1964 году фельетон против меня. Я страшно расстроился. Не знал, что делать? И тут — Клавдия Ивановна Шульженко: «Ой, сынка! Да что ж вы расстраиваетесь? Вы — счастливый человек. О вас пишут. А обо мне уже забыли...» И как жизнь в меня вдохнула. Я понял, что главное — надо стараться делать свое дело. А остальное приложится. И если ты действительно что-то заслужил, заслуга твоя найдет тебя обязательно! Вот что значил для меня опыт выдающихся мастеров...

В начале 1960-х в моде были концерты на стадионах. Так называемые сводные концерты. В них участвовали самые выдающиеся певцы и артисты. Там были и классики из Большого театра (скажем, Лисициан или Огнивцев), и киноактеры (например, Любовь Орлова, Марина Ладынина, Борис Андреев, Иван Переверзев, Олег Стриженов, Зоя Федорова), и певцы (Клавдия Шульженко, Лидия Русланова и, конечно, молодые, среди них был и я)... После концертов, вечерами, все собирались... по номерам и куролесили до упаду. Что касается меня, то я любил ходить в гости к «барыне». Так я называл легендарную Лидию Андреевну Русланову. Она отправлялась в «свои покои», то есть в свой гостиничный номер, и говорила мне: «Ну что, касатик, идешь?» На этот ее вопрос «идешь?» я всегда отвечал: «Конечно!» Здесь надо сказать, что, приглашая меня, Лидия Андреевна настаивала мне в графинчике водку на травах. Она знала, что в чистом виде пить я ее не могу... И вот, значит, я приходил к ней. И приходили к ней ее подружки: Клавдия Ивановна Шульженко, Зоя Алексеевна Федорова, Людмила Зыкина, Ольга Воронец и, конечно, блистательная Марина Ладынина. Бывал в этих компаниях и поэт Михаил Светлов. Это был человек с большим юмором. Помню, когда пришли проведать его в больнице, он спросил: «А чего без пива пришли?» Мы говорим: «Какое пиво, Михаил Аркадьевич? Вы же в больнице...» Он говорит: «Зря... Принесли бы пивка, а я бы вам рак обеспечил»...

На этих гостиничных посиделках вспоминали все. Зоя Алексеевна Федорова, которая сидела вместе с Руслановой, любила говорить: «А помнишь, Лида, как мы в лагере...» И тут же начинался обмен «лагерными» воспоминаниями... Потом вступали в разговор Ладынина и Шульженко. Как с ними было интересно! Я смотрел на них и не мог поверить, что происходит это не в кино, а на моих глазах. Передо мною сидели женщины-легенды. Мне повезло, что выпало счастье знать их не через книги или газеты, не через радио или телевидение, а напрямую, находясь с ними, что называется, бок о бок...

...Запомнились «картинки» подготовки Лидии Руслановой к выходу на сцену. Она говорила: «Пора засупониваться. (То есть одеваться.) Давай, касатик, иди к себе, потому что я сейчас в сейф полезу». И показывает себе на грудь. «Сейф» был у нее на груди. Я уходил. Она доставала из этого своего «сейфа» мешочки с драгоценностями и начинала наряжаться. До последнего со знанием дела надевала на себя те или иные богатые украшения. По окончании концерта все происходило в обратном порядке. Я стучал к ней в гримерку:

— Лидия Андреевна, вы готовы?

— Ой, какой ты скорый! Подожди-подожди, касатик, я еще не рассупонилась.

Это означало, что она еще не переоделась и не отправила свои драгоценности в... «сейф». А матерщинница была какая — заслушаешься!..

Воспоминания, воспоминания... Как много я уже живу. Как долго я уже пою... Полвека назад Аркадий Ильич Островский (известный советский композитор, песенник. — Ред.) вывел меня впервые на сцену Колонного зала и объявил: «А сейчас мои песни исполнят молодые, талантливые, но пока еще не артисты, а студенты Института Гнесиных Виктор Кохно и Юрий Златов». Я смотрю на сцену и не понимаю, что делать. Виктора Кохно Островский объявил правильно, а мое имя то ли забыл, то ли спутал с кем. А он показывает: мол, чего застыли? Выходите на сцену. Мы вышли. Спели. В кулисах подхожу к композитору:

— Аркадий Ильич, вы забыли мою фамилию?

— Да ты что! Я тебя поздравляю! Я просто тебе придумал псевдоним. Будешь Юрий Златов.

— Аркадий Ильич, это нечестно. Как я своей маме в глаза посмотрю? И как я ей скажу, что имя, которое она мне дала при рождении, вы изменили?

— Ты рискуешь. С этим именем ты никогда не будешь известным артистом. Никогда!

— И все-таки я останусь Кобзоном. Навсегда.

Подготовила Ирина ТУМАРКИНА, «СОБЫТИЯ»