Каким был сам Никита Владимирович, как, несмотря на 36 лет разницы, в 79 он взял да и женился «на молоденькой» и как трогательно хранил до самого последнего вздоха свое позднее счастье — об этом и многом другом вы узнаете из выпущенной московским издательством «Захаров» книги «Как я оседлала Никиту Богословского», фрагменты которой «СОБЫТИЯ» предлагают читателям.

...Работая над книгой и уже заканчивая ее, я все возвращалась и возвращалась к тогдашнему заглавию: «Я люблю тебя, Алка...» Требовалась некоторая альтернатива таким простым словам, как «я люблю»... Мои мучительные раздумья на эту тему были прерваны так неожиданно и странно и так вовремя, что решение — как назвать книгу — явилось как бы само собой. Название это способно вызвать недоумение и оторопь... Поэтому спешу сказать, что слова, ставшие заглавием, принадлежат вовсе не мне, а... Иосифу Кобзону, интервью с которым я случайно увидела по телевизору.

Дело было так: выступает по телевизору артист Кобзон и, слышу, что-то говорит о Богословском... Я прислушиваюсь и узнаю вдруг удивительные вещи... о себе! Что, мол, какая-то девушка Алла из Харькова оседлала композитора Богословского, который ничего уже к тому времени не писал, был уже живой легендой и самому себе памятником... Не слушая больше ничего, я бросаюсь... к письменному столу и уверенно вписываю заглавие книги. Ура! Теперь — полный порядок... Радость и удовлетворение по этому поводу слегка лишь омрачаются некоторыми досадными неточностями в интервью Кобзона. Ну как же можно назвать меня девушкой, зная, что у меня есть дочь? И в Москву я приехала вовсе не из Харькова... А вот насчет «оседлала» — это здорово!.. Большое Вам спасибо, Иосиф Давыдович!

...Но мои воспоминания вовсе не об артисте Кобзоне. А о композиторе, писателе, поэте и художнике... О Никите Богословском... О моей любви к нему... О его любви... И о моей «легенде»...

«Хотелось бы вначале разглядеть вас при дневном свете», — сказал мне Богословский в нашу первую встречу»

...Когда его увозила машина «скорой», он, вырвавшись из рук врачей, кинулся ко мне, повис у меня на шее и прошептал в самое ухо, с болью, горечью и отчаянием: «Мне уже не вернуться... Как ты будешь без меня? Все было так хорошо! Я люблю тебя, Алка!..» И его увезли...

...Из больницы мне позвонили в семь утра и сказали, что ты умер... 17 дней и ночей я жила между нашим домом и больницей... В последний раз зайдя внутрь, я вижу, как по коридору идет твой врач. С твоей сумкой...

Доктор подходит, ставит сумку и молча разводит руками... Достает из кармана и протягивает мне смятый листок бумаги, аккуратно сложенный пополам: «Вот, записка вам. Он написал. Незадолго...» Я беру листок, осторожно разворачиваю... Это — бланк от рецепта. На нем черным фломастером нарисовано плачущее сердце, пронзенное стрелой, и короткая фраза: «Я люблю тебя, Алка!»...

...Хорошо помню четвертое сентября 1992 года... Последний рабочий день, пятница. Я забежала в Союз композиторов за какой-то справкой и, получив ее, поспешила дальше: нужно было успеть сделать еще пару дел. Выйдя из Союза, я... увидела Богословского, стоявшего неподалеку и курившего сигарету с видом человека, не знающего, чем заняться. Вторую руку он держал в кармане. Я поздоровалась на ходу, но Богословский остановил меня, вынул руку из кармана и поманил пальцем...

— Ну, как дела, как успехи? — спросил он, рассматривая меня и пуская дым.

— Да все хорошо, Никита Владимирович, успехи замечательные, — пробормотала я...

— Торопитесь? — спросил Богословский, и я отметила его проницательность. — Не хотите прогуляться? Хорошая погода...

— А в плохую не предложили бы, Никита Владимирович?

— Да и в хорошую-то предлагаю, чтобы только удержать вас. Я гулять не люблю.

Я улыбнулась из вежливости, все еще не теряя надежды как-нибудь смыться... Ничего оригинального в голову не приходило, и я... задала пошлейший вопрос:

— Что вы пишете сейчас, Никита Владимирович?

Богословский насмешливо приподнял бровь:

— Мадам! Я обратил на вас внимание как на женщину. И только. Не пытайтесь взять у меня интервью. В этом качестве вы мне неинтересны.

С этими словами он решительно взял меня под руку и повел вдоль Дома композиторов... Громко и весело принялся рассказывать мне, как только что удрал с какого-то заседания, где «решали, голосовали и постановляли», чем вызвали у него смертельную скуку... Он шутил, развлекался анекдотами, не утруждаясь, кстати, заботой о лексике... Навстречу нам то и дело попадались знакомые лица коллег-композиторов. Все они почтительно здоровались с Богословским и пристально поглядывали на меня... Я чувствовала себя чуть-чуть неловко...

— Никита Владимирович! Место какое-то неудобное для прогулки. Наши ходят, смотрят на вас...

— Плевал я! — небрежно бросил он. — Может, в «Балалайку» зайдем (так назывался ресторан в Доме композиторов), выпьем?..

79-летний Богословский выглядел превосходно: в светло-сером костюме с «бабочкой», свежий и ароматный. Я прикинулась смущенной: «С удовольствием бы, Никита Владимирович. Но рядом с вами я выгляжу прачкой». Он бесцеремонно оглядел меня с головы до ног: «Именно поэтому я не приглашаю вас в «Метрополь»... Я высокомерно вздернула бровь... Богословский примирительно, но с усмешкой, сгладил: «Вы обиделись, что ли? Бросьте! Даю вам честное слово, на прачку вы совершенно не похожи. Так что, зайдем?» Я со значением посмотрела на него и, вправляя в голос металл, произнесла:

— Благодарю вас, Никита Владимирович, я не хочу ни в какую «Балалайку», у меня дела.

— У красивых женщин не бывает дел, только личная жизнь... — сказал он, закуривая.

— Красивая женщина — это я?

— В принципе — да.

— А личная жизнь — вы?

Он вынул из кармана изящную пепельницу и погасил сигарету. Затем закрыл ее, положил в карман, достал пачку сигарет и закурил снова...

— Может, зайдете ко мне как-нибудь? — неожиданно спросил он... — Я хотел бы видеть вас в самый симпатичный день... В понедельник. Позвоните часов в 12.

— Дня или ночи? — сострила я, не особенно удачно, кажется.

Богословский хохотнул.

— Хотелось бы вначале разглядеть вас при дневном свете...

Он подошел ко мне совсем близко. Я стояла парализованная.

— Легкой жизни не обещаю вам, мадам. Позвоните в понедельник. Я буду ждать.

Теперь молчали мы оба. Я закрыла глаза и перестала сопротивляться. Он поцеловал меня... Открыв глаза, я увидела его лицо. Крупным планом...

— Запретный прием, Никита Владимирович, — выдохнула я.

— Да никакой это не прием! Я просто поцеловал женщину, которая мне нравится! — весело сказал он. — Неправильно формулируя, вы опошляете мой порыв!

— А как правильно? — спросила я.

— Опять интервью? — грозно воскликнул он...

Я улыбнулась беспомощно...

— Ну, не будем делать резких движений и плавно доживем до понедельника. Я созрею.

— Да вы и так вполне зрелая женщина, — с недоумением произнес он.

Я нервно засмеялась:

— Отпустите меня, Никита Владимирович, мне правда надо идти.

— Что ж! Временно отпускаю, но с условием!.. Не перезрейте!..

«50 лет Никита Владимирович был неизменно верен одной марке мужского парфюма — «Жан Маре», который сам Жан Маре ему и посылал»

...Внешне Богословский был обаятельным и, несмотря на невысокий рост, весьма привлекательным мужчиной... Одевался очень хорошо — дорого и стильно. Галстуков не носил — только «бабочки», иногда меняя их на шарфики. Особое место в облике Богословского занимали его очки — большие, квадратные, в роговой оправе и дымчатые... Он приобретал их у Жана и Наташи, своих французских друзей, держащих в Париже магазин оптики. Костюмы, рубашки и обувь Богословского также отдавали парижским шиком. Он покупал или заказывал их в одном и том же магазине, у одного и того же портного, рядом с отелем, в котором всегда останавливался... С 1953 года был неизменно верен одной марке великолепного мужского парфюма — «Жан Маре», который сам Жан Маре ему и посылал, будучи большим поклонником музыки Богословского, а впоследствии его добрым приятелем...

Богословский производил впечатление барина, отличаясь барскими же замашками: обожал большие автомобили, хорошую технику, не любил ходить пешком... Казался гурманом, но на самом деле в еде был неприхотлив до изумления. Однообразие его меню уступало даже больничному... Под настроение мог, правда, съесть штук сто раков с темным пивом. Очень любил цветную капусту, поджаренную в сухарях, китайскую лапшу, которую называл «волосы ангела», и первую черешню...

В какой-то передаче я случайно услышала рекламу о пользе сои... Закупив эту самую сою и ежесекундно заглядывая в «способ приготовления», я, со страхом, приготовила на обед соевые котлеты с гарниром. Никита быстро, как всегда, съел это дело, запил компотом — тоже соевым — и, поблагодарив, удалился в кабинет. Через пару минут я услышала его зов: «Алик!.. Забыл тебя спросить: что за говно ты сварила?..» Воистину... еда была для него лишь топливом, которое надо было просто вовремя подбрасывать в топку...

Все это я узнаю о Богословском, уже будучи его женой... А тогда... Мне ничего о нем не было известно, кроме того, что было известно всем... Я знала, что у него несколько лет назад умерла жена, что жил он один, что перестал бывать в свете. Поговаривали, что он очень изменился, замкнулся, пал духом. Что нет больше прежнего Богословского, острослова и пересмешника... То, что я наблюдала, никак не вязалось с этими разговорами...

Впоследствии я часто расспрашивала его, как жил он эти три одиноких года. Богословский... нехотя отшучивался, чтобы только отвязаться от меня, что, мол, «жил нерегулярно» и, дабы не потерять форму, звонил в рекламные агентства и требовал девочек по вызову. Что случались, мол, и кандидатки в невесты, которые с вечера были вроде как и ничего, а с утра походили на монстров... Что совсем уж было отчаялся. Но тут явилась я! В общем, разводил сплошной цирк...

...Наш роман начался внезапно и шумно. Все сразу зашушукались и застрекотали меж собой, передавая из уст в уста «потрясающую новость». Богословский всюду таскал меня за собой, никому и никак, правда, не представляя, из-за чего у меня поначалу развились комплексы, подогреваемые с разных сторон добрыми знакомыми, друзьями и товарищами. Все отговаривали меня... Пытались доказать, что избранник мой уж больно стар... да еще, похоже, и жениться не хочет! Время, мол, только теряю... Были и молчавшие... Эти не говорили ничего... Но я ловила их взгляды — неодобрительные и осуждающие...

...Все свидания начинались с обязательного ужина, состоявшего из соленого огурчика, холодной водочки, сосисок и горячей картошки с маслом... Богословский мало ел, много говорил и немножко выпивал. Рассказчик он был потрясающий... Когда однажды изобразил Пахмутову, выступающую с речью на каком-то юбилее, сначала — сидящую за столом, потом — встающую со стула, чтобы сказать тост, и благодаря этому ставшую еще меньше ростом, — я сползла на пол и закашлялась от смеха. «Не падайте так низко». Он был доволен моей реакцией.

Обычно, закусив и подустав от смеха, мы шли к нему в кабинет... Слушали музыку с пластинок, с компакт-дисков, с аудиокассет. У него была большая фильмотека, и на видео мы смотрели фильмы, о которых я даже не слышала...

Стены его дома были увешаны картинами, в основном авангардного направления... Но особой гордостью Богословского была его знаменитая библиотека в десять тысяч томов, которую он собирал всю жизнь. За какой-нибудь редкой книгой он мог гоняться месяцами и даже годами... Рано или поздно искомый экземпляр попадал к нему в руки, просматривался, прочитывался и благополучно занимал свое место на книжной полке. Где именно находится та или иная книга, нужная ему в тот момент, Богословский помнил всегда безошибочно...

...Возвращаюсь со свидания. Дома меня ждет моя единственная дочь...

— Мамочка! — говорит Маринка, прихлебывая чай и стараясь придать разговору обыденность. — Мне звонил твой композитор...

— Какой композитор? — вздрагиваю я, чуть не уронив стакан.

— Ну... Этот... Который «Гимн» написал.

— Какой гимн? — опять пугаюсь я. — С чего ты взяла?

— Он сам сказал... — Марина сосредоточенно, до последней капли, допивает свой чай и аккуратно ставит чашку на стол. — А еще он сказал, что вы решили пожениться, и спросил, согласна ли я.

Стакан я все-таки уронила...

...В следующий раз, приехав на свидание и поднявшись на шестой этаж, я вдруг вижу: на лестничной площадке стоит Богословский: маленький, худенький, небритый. Одетый в какую-то рванину. Дверь в квартиру распахнута настежь. Из квартиры несет жареной рыбой.

— Проходи, чего стоишь? — говорит он спокойно и негромко, впервые обращаясь ко мне на «ты». — Я с рыбой этой замучился.

— С какой рыбой? — шепотом спрашиваю я, потрясенная увиденным.

— С навагой...

Пряча улыбку, спрашиваю:

— А про «Гимн» вы зачем соврали моей Марине?

— Я не соврал! Мы с Сережей Михалковым действительно написали гимн!.. «Гимн пожарников»! Могу показать. Ноты даже где-то валяются... Хорошие деньги тогда заработали.

— Понятно... А как можно пугать ребенка, намекая на женитьбу какую-то?..

— Почему намекая? Мы прекрасно поговорили с девочкой.

— Но я-то не девочка...

— Как это не девочка? А кто же? Мальчик, что ли?

...Радостно ухватившись за повод... он разразился вдруг неожиданным монологом: «Дорогая Алла Николаевна! Должен вам признаться, что не имею ни малейшего сомнения в том, что вы совершенно точно не являетесь мальчиком, так как принадлежать к этой славной породе... вам сильно мешает ваша задница... Каким-то непостижимым образом... вам удалось завладеть моим умом и сердцем...» Он замолкает и останавливается: «Алка!.. Не хочешь ли закусить? Я что-то есть хочу». Я смотрю на него. Он изменился и помолодел. «Никита Владимирович, — говорю я... — Мы едва знакомы, а вы такие выражения себе позволяете. Что же потом-то будет?» Он сокрушенно всплескивает руками: «Когда потом? Успеть бы! Ведь я не мальчик!..»

...В день брачной церемонии Богословский проснулся раньше обычного и первым делом вытащил из шкафа все свои костюмы, включая фрак и смокинг. На крышке рояля разложил «бабочки» и шарфики, а на диване, постелив газеты, расставил обувь. «Алла! — позвал он меня. — Как думаешь, что надеть?» Я зашла в кабинет...

— Ну, фрак и смокинг точно не понадобятся, — пробормотала я, пораженная таким обилием вещей у одного человека. — Может, вот этот серенький, — я показала пальцем на темно-серый костюм в полоску.

— Именно его я и хотел надеть! — воскликнул он с воодушевлением. — Погладь белую рубашку!

— Зачем же белую?.. Надень хотя бы водолазку, а лучше всего — иди в свитере и джинсах...

Наступила тяжелая пауза. Богословский молча смотрел на меня, потом сделал шаг, взял мои руки и прижал их к своему лицу. «Алик! Скажи честно: ты стесняешься меня? — страдальчески произнес он, сильнее сжимая мои руки... — Мне же известно, что я...»

«У-мо-ля-ю! — прервала я его... — Только не сегодня!..» Я точно знала, какую песню он сейчас запоет и какую сцену разыграет. Это было не раз и не два... Без всяких видимых причин он начинал вдруг громко и безутешно сокрушаться, что совершает, возможно, непоправимую и роковую ошибку, за которую «ответит на небесах»... Потому что «стар и слаб», потому что «недолго ему осталось», потому что «небогат» и потому что... кроме своего «ангельского характера», ничего предложить мне не может...

...В ЗАГС мы приехали разодетые, надушенные и напомаженные в пух и прах... Мы смеялись и шутили... Расходившийся Богословский не упустил случая потрепать нервы и погонять по кабинетам вежливых сотрудниц ЗАГСа, потребовав устроить ему экскурсию. На вопрос: «Зачем это вам?» — прочел целую лекцию о непрочности брака и т. д., поинтересовавшись заодно, куда обращаться в случае развода. Девятого февраля 1993 года нас объявили мужем и женой...

«На фуршетах Богословский никогда ничего не ел и тем более не пил»

...Неравные браки (Никита Богословский был старше Аллы Сивашовой на 36 лет. — Ред.) всегда вызывают к себе интерес, тем более браки знаменитостей. Проснувшись на следующее утро после свадьбы и раскрыв газету, мы сразу увидели большой заголовок: «Никита Богословский женился!» И началось! На нас хлынула целая армия журналистов... Редкая неделя и даже день проходили без интервью или съемок, без выездов на какие-то вечера, балы, фуршеты, презентации... Богословский был модной фигурой... К нему везде выстраивалась целая очередь желающих поболтать или просто, постояв рядом, послушать его очередную байку. Чувствуя себя как рыба в воде, он с бокалом в руке ходил меж праздной публики, чокаясь со всеми подряд и раздавая автографы. К слову сказать, Богословский на фуршетах никогда ничего не ел и тем более не пил. В его бокале плескалась минеральная водичка, которую он и дома потреблял литрами. Причем ледяную, из холодильника. Учитывая возраст Богословского, для него всегда накрывали отдельный столик, но и тут не было покоя. Сейчас же находились желающие присесть к нему и поболтать... Он плохо слышал, а в залах гремела музыка... Как правило, более часа Никита не выдерживал...

...Он не терпел раболепия. Но к почтению в свой адрес относился лояльно. Когда однажды артист Кобзон не явился на его концерт... Богословский крепко, очень крепко поссорился с ним и не разговаривал пять лет, запретив ему заодно и петь свои песни. Я с удовольствием вмешалась в их «драку», так как с Кобзоном у меня были свои счеты. Давние...

Переехав из Питера в Москву и покорив песенную элиту, получив от них адреса и телефоны практически всех ведущих солистов Москвы, начать я решила с Иосифа Кобзона и позвонила ему однажды ровно в 10 утра. Представившись и коротко объяснив цель своего звонка, услышала в ответ: «Позвоните завтра». Звоню завтра. Снова представляюсь. Снова объясняюсь. Слышу: «Позвоните завтра»... Начав звонить в марте 1987 года, тему эту я закрыла в сентябре, успев за полгода сколотить вокруг себя бригаду отличных артистов и разучить с ними почти дюжину своих песен. Мы сделали концертную программу, с которой объездили все дыры ближайшего Подмосковья и заработали кучу денег. «Телефонный роман» с Кобзоном развивался и по-прежнему занимал меня, разжигая теперь уже чисто спортивный интерес: чем, интересно все-таки, дело кончится? И когда? Наш последний разговор звучал приблизительно так:

— Здравствуйте, Иосиф Давы...

— Да кто вы такая, наконец?.. Чего вы звоните мне?

— Я — композитор, Алла Си...

— Да у нас каждая кухарка считает себя композитором!

— Я не кухарка, я член Союза композиторов, Иосиф Давы...

— У нас каждая кухарка член Союза композиторов! Что вы хотите от меня?

— Показать свои песни...

— О боже! Вы вынуждаете меня! Ладно. Приходите завтра в два часа в институт Гнесиных...

Назавтра, явившись в институт Гнесиных без четверти два и прождав три часа, ровно в пять вечера я наконец увидела своего долгожданного идола, который, похоже, был не в духе. Взглянув на меня, как на старый чемодан без ручки, он зашел со мной в класс, где стояло какое-то пыльное, раздрызганное пианино, и буркнул: «Показывайте». Я спокойно села и... очень проникновенно и красиво спела одну из лучших своих песен на стихи Михаила Светлова «Пирушка». Кобзон молча стоял у меня за спиной. «А еще есть?» — глубоко и тихо спросил он. «Есть...» — ответила я. «Покажите...»

Только я начала играть, как он прервал меня: «Знаете что?.. Пройдемте ко мне в класс, меня ученики ждут, там нам всем и покажете». Не менее часа солировала я в классе Кобзона, набитом до отказа его учениками, сыграв и спев даже то, что вовсе ему не предназначалось. Он спел и записал на радио несколько моих песен. В том числе и мою любимую «Пирушку». Спел хорошо. И если бы не эта дурацкая ссора — как знать?.. Иосиф Давыдович обидчив, я — тоже, о Богословском и говорить нечего... Кстати, с Богословским они помирились впоследствии, однако трещина все же не срослась и прежние отношения не восстановились. Жаль...

«Записки от Никиты сыпались на меня отовсюду. Я находила их под подушкой, в косметичке, в стиральной машине, в белье и в одежде...»

...Однажды я купила Богословскому очень красивые домашние тапки, оказавшиеся к тому же и очень удобными. Гордясь покупкой, я по нескольку раз в день спрашивала его: ну, как тапки? «О-о-о!.. Великолепно! В жизни не носил ничего подобного!» Мне было ужасно приятно, так как на похвалы Богословский был скуп... Любуясь тапками, я все нарывалась и нарывалась: «Тапки-то как, удобные?.. Хороши, правда?» Богословский, сидя на диване и читая газету, вскидывал ногу, внимательно обозревал тапок и уже ничего не отвечал... Как-то рано утром раздался резкий звонок в дверь... Это был почтальон. В руках он держал телеграмму с пометкой «Молния»... У меня екнуло сердце... Такая рань...

Расписавшись, я заплатила «за срочность» и закрыла за почтальоном дверь. С замершим сердцем, осторожно развернув телеграмму, прочла: «БЕЗМЕРНО РАД УДАЧНОЙ ПОКУПКЕ ТЧК СПАСИБО ТЧК ТАПКИ ПРЕКРАСНЫЕ ТЧК ЛЮБЯЩИЙ ТЕБЯ НИКОЧКА». Надо сказать, что «любящий меня Никочка» в это время безмятежно спал...

...Вспоминаю и свитера... Покупая их для Никиты, я опять приставала к нему... «Ну, как свитер?» Моя назойливость была, в конце концов, вознаграждена, и однажды на стол легла следующая поэма:

Захотел я выпить кофе,
И вода уже кипит.
«Надевай скорее свитер», — Строго Алка говорит.
Скушал я бульон намедни,
От него меня тошнит.
«Надевай сейчас же свитер!» —
Грустно Алка говорит.
До постели я добрался,
Х.. как палочка стоит.
«Не забудь надеть свой свитер!» —
Нежно Алка говорит.
Извини, но на хера
Мне все эти свитера?

...Его записки сыпались на меня отовсюду. Я находила их под подушкой, в косметичке, в стиральной машине, в белье и в одежде. Даже у подруг, к которым я шла по делам или в гости, меня могла ожидать «срочная телеграмма» с текстом типа «Люблю», «Скучаю», «Возвращайся», «Жду»...

...Как-то у меня в машине раздался звонок мобильного телефона. Звонил Никита: «Скорее приезжай! Я сломал руку!» ...Включив все фары и аварийные огни, я помчалась домой...

Богословский сидел на диване и спокойно читал газету. Руки были целы. «Ты впадаешь в маразм», — сказала я ему. Он выглянул из-под газеты: «Шуток не понимаешь?» Сняв пальто, я зашла в ванную вымыть руки. Из крана торчала записка:

Мне без Аллы очень худо —
Я теперь хорошим буду,
И решил сегодня разом:
Больше не впадать в маразм!

...После наших ссор, желая замириться, Богословский без всякой скромности и чувства меры начинал объяснять мне, какой у него ангельский характер, как он «покладист, ласков и незлопамятен» и какое у него, в сущности, «доброе и отзывчивое сердце»... Однако как мгновенно перевоплощался он из тихого ангела в сущего дьявола, когда кто-то вставал преградой на его пути, мешал ему или попадался под его горячую руку!

Обидевшись как-то раз на Володю Вишневского (известный российский поэт. — Ред.) по совершенно ничтожному поводу, он чуть не целый год дулся на него, делая при встрече скорбное лицо и переговариваясь «через губу»... И это при том, что Богословский очень любил Володю, относился к нему с большой нежностью, а его таланту и успехам радовался больше, чем своим собственным... Вдвоем они выступали в концертах, пикируясь друг с другом веселыми одностишиями и вызывая к себе особый интерес у публики. Смотрелись они действительно живописно: молодой, прекрасно сложенный... красавец-атлет Володя и стареющий, невысокий, но знающий себе цену высокомерно-ироничный Богословский, похожий на светского льва. Всегда в костюмах светлых тонов, в белоснежных рубашках и при «бабочке». Свой номер они обычно заканчивали одностишием Вишневского: «Спасибо мне, что есть я у тебя», — и тыкали пальцем друг в друга... Помирившись, наконец, и выпив на брудершафт, они, к взаимной радости и облегчению, перешли на «ты»...

...Хочу добавить, каким необыкновенным, каким преданным и нежным другом был Никита для тех немногих, кто искренне любил его... Марк Бернес, Зига Кац, Юрий Олеша, Боря Ласкин, неразлучные Дыховичный и Слободской и единый в двух лицах Вася Соловьев-Седой... Кому-то из друзей Никита помогал, незаметно оставляя деньги в карманах брюк... С кем-то отдыхал и шутил, разыгрывал и хулиганил, пил водку и ухаживал за женщинами... Когда друзья ушли из жизни... их место в его душе так и осталось никем не занятым... Никто, кроме меня, не видел, как он смотрел на фотографию Марка Бернеса и плакал, и часами мог рассказывать о нем, о его жене Паоле, их дочери Наташе...

«На свое 85-летие Никита Владимирович велел мне распахнуть настежь двери квартиры, чтобы весь двор мог выпить за его здоровье»

...Однажды, когда Богословский гулял по улице, на голову ему свалился раненый голубь, клювом пробив шею. Вернувшись домой, он смыл кровь и, облив себя одеколоном «Жан Маре», тут же забыл об этом. Но на другой день у него неожиданно поднялась высокая температура, его стало знобить, на лбу выступил крупный холодный пот... Должна сказать, что все эти симптомы особого впечатления на Богословского не произвели. Он прилег только на диван и попросил меня накрыть его чем-нибудь потеплее. В отличие от него, я перепугалась страшно: заметалась по квартире...

Богословский следил за мной одними глазами и... пытался шутить. «Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? — спросил он, стуча зубами и еле ворочая языком. — Слониху в любовной горячке»...

Я набрала 03, присела на диван и, не сводя с него глаз, стала ждать «скорую»... Приехавшие врачи выслушали мой сбивчивый рассказ, Никите сделали какой-то укол и попросили меня... не теряя времени, помочь им спустить Богословского в лифте, так как у него, по-видимому, орнитоз...

...На другой день я приехала в инфекционную больницу...

Вежливая старушка из регистратуры провела меня по неширокому темному коридорчику и остановилась у одной из дверей... Я постучалась... Взрыв хохота был мне ответом. Я приоткрыла дверь... На кровати, обложенный подушками, живой и невредимый, сидел Богословский, а вокруг него сидели и стояли девушки в белых халатах...

— Здравствуйте... Привет, Никита... — смущенно промямлила я. — Извините, я без пропуска. Можно с доктором поговорить?..

— Садитесь, пожалуйста, — хором загомонили девчата. — Доктор в ординаторской, ждет вас. А у нас тут все хорошо уже. Мы уже почти здоровы. Сами видите, какие мы уже румяные, веселые... Покушали уже... Уже анекдоты рассказываем... А нам скоро уже обедать пора. Бульончик будете, Никита Владимирович?

— А как же! — весело отозвался Богословский...

В моей сумке лежало направление в Кремлевскую больницу, которого я добивалась все утро... Именно это я и собиралась сейчас сообщить доктору. Транспорт из Кремлевки должен был подъехать с минуты на минуту. Нет нужды описывать, как стыдно и неловко было мне объясняться с доктором, оказавшимся к тому же молодым интеллигентным парнем, который молча выслушал меня, сказав только: «Я понимаю... Условия у нас, конечно, не ахти, но лечебная база неплохая и персонал хороший. Ему у нас понравилось»...

Доктор заполнил историю болезни, и мы сошли вниз, где нас ждали расстроенные девушки с остывшим бульоном и окрепший, хотя и голодный Богословский. Под окнами стоял шикарный реанимобиль из Кремлевки. «Я никуда не поеду», — мрачно сказал Никита, понимая, что ехать придется: в коридор больнички два здоровых амбала уже вкатывали носилки...

Через три дня он чуть не со скандалом выписывался из Кремлевки, так как совершенно по-хамски вел себя там: капризничал, ругался, отказывался от всех процедур, ни в грош не ставя ни врачей, ни сестер, ни достоверность анализов... И долго еще вспоминал и симпатичного молодого доктора из инфекционной больницы, и веселых смышленых сестричек, и бабушку на гардеробе...

Он всегда хорошо чувствовал себя в обществе простых людей... На свой 85-летний юбилей Богословский велел мне распахнуть настежь двери квартиры, чтобы весь двор беспрепятственно мог зайти к нам и выпить за его здоровье. Я подумала — шутит. Но нет!.. В тот день пили и закусывали не только жители нашего двора, но и две с половиной тысячи зрителей концертного зала «Россия», которые пришли отметить юбилей «Баловня судьбы», — так называлась музыкальная программа моего обожаемого Богословского.

«В последние месяцы Богословский сделал необходимые звонки, навел идеальный порядок в своих бумагах и дочитал книгу Пелевина «Числа»

...Скоро Новый год. 2004-й. И мы опять, как раньше, жарко спорим с ним о всякой ерунде: покупать ли новую елку с новыми игрушками или оставить старую, вредно ли пить шампанское (в 2003 году Богословский отметил 90-летие. — Ред.), звать гостей к себе или самим наладиться в гости... Решаем остаться дома, и он гонит меня... закупать продукты. «Шампанское купи самое сухое!» — кричит мне вслед...

Без одной минуты двенадцать Богословский открывает «самое сухое шампанское» и разливает его по бокалам. Мы встаем, чокаемся и, загадав желания, выпиваем все до капли. «С Новым годом! — кричим мы, смеясь и целуясь друг с другом. — Ура-а-а!..»

Он подарил мне целых четыре месяца веселья и шуток, бесконечных застолий и прежних загулов... Он купил мне новую машину и арендовал дачу, которую я выклянчивала у него десять лет. Снял с пальца перстень с бриллиантом, сказав: «Поноси-ка пока... А то он сваливается у меня все время». Снял с телевизора медвежонка-панду и поставил его на спинку дивана: «Не забудь положить со мной. Не забудь...» Он проверил все счета, сделал необходимые звонки, навел идеальный порядок в своих бумагах, дочитал книгу Пелевина «Числа».

И в ночь на Вербное воскресенье, четвертого числа четвертого месяца четвертого года нашего столетия, находясь в трезвом уме и светлой памяти, без боли и слез, без страха и сожаления, попросив врачей не беспокоить меня до утра, остановил свое сердце...

...Организацией твоих похорон я занималась так же, как и твоим юбилеем: составила список и порядок дел, позвонила на радио, телевидение, в газеты. Купила все, что требовалось, заказала ресторан. Я была спокойна, собранна, энергична. Сорвалась я дважды. Первый раз — когда выбирала одежду для тебя. Открыв шкаф, я достала смокинг, серебряную жилетку, белую рубашку, черную «бабочку» и черные лаковые туфли — ты любил их. В кармане брюк лежала расческа и зубочистки. Все это я оставила там и задумалась: что еще может пригодиться тебе?.. Боясь забыть что-то, я водила глазами по квартире, застывая на каждом предмете, которым ты пользовался. Бессмысленный кошмар моих действий остановил мишка-панда, свалившийся с дивана вниз головой. Я вдруг вспомнила, о чем ты просил меня! Кто?.. Кто напомнил мне об этом?!

Второй срыв последовал за первым. Оформляя бумажку на «Грим и одевание», я увидела идущих по коридору двух парней с фиолетовыми лицами и распухшими носами. «Кого нынче танцуем, Петровна?» — весело спросили они приемщицу. «Композитора провожаем. Богословского...» Парни взяли пакет с одеждой: «Ты, Надя, денег с нее не бери. Мы бесплатно все сделаем. Хорошие песни сочинял мужик». Эти слова добили меня... Но я все же пришла в себя. Меня стали преследовать четверки.

04.04.04. Дата твоего ухода. Красиво.

Вдруг обратила внимание на номер моей новой машины — 211. Поставив ее в гараж, я, уже специально, посмотрела на номер своего блока: 58 (в сумме 13 — снова 4)...

Далее покатилось прямо в руки: год рождения Никиты — 13, день — 22, квартира — 44, был женат 4 раза, с последней женой познакомился 4 сентября. Сам он говорил, что его любимое число — 13...

На специальный счет в одном из банков Москвы он должен был получить авторский гонорар. Разбирая его бумаги, увидела вскрытый конверт этого банка... Я достала листок из конверта. Личный код Богословского состоял из четырех цифр: 4444. Я все еще не хотела верить...

...Садясь в машину, я задавала вопрос: «Никита, ты со мной?..» — и включала зажигание. На часах высвечивалось время: 12:01... Не в силах находиться в пустом доме, с опухшим от слез лицом я гоняла по улицам Москвы. И когда боль была совсем невыносимой, из правого ряда, идя на обгон, мне мигал черный «фольксваген». Номер его — 444 — завораживал... Слезы подсыхали, и мне становилось легче...

Который уже день я искала, где бы мне сделали непромокаемую рамку для новой, уже заламинированной фотографии, поскольку первая была завалена венками, полита дождем и высушена солнцем... В одних мастерских таких рамок вообще не делали. В других — делали, но в данный момент мастер заболел. В третьих — у меня даже принимали заказ, но к указанному сроку что-то не складывалось. По необъяснимым причинам... «В чем тут дело? Так не бывает!» — думала я, продолжая ездить и искать. Второй месяц! Прозрение вонзилось в меня как раз по дороге в очередную мастерскую он не хочет эту фотографию!..

Круто развернувшись через две сплошных, я поехала домой, взяла другое фото и понеслась на Арбат... Выскочив к фотомагазину «Юпитер», увидела сияющий, ярко-красный «бентли». Номер его ослепил меня: 4444.

...Еще через неделю на могиле Никиты установили новенькую фотографию в запаянной рамке, которую мне сделали в мастерской без всяких проблем...

Не напоминай мне о себе — я тебя и так помню. И тебе посвящаю эту книгу, не сказав и сотой доли того, что чувствую. Но ты и так все знаешь... И свой музыкальный альбом я тоже посвящаю тебе. И то, что не сумела выразить в словах, — ты услышишь в моей музыке... Твоя Алка.

Подготовила Ирина ТУМАРКИНА, «СОБЫТИЯ»

Одностишия Никиты Богословского

А дело мастера нисколько не боится.

Усы я отпущу. Пускай уходят.

Увидеть электрический стул и умереть!

Была без подписи любовь. Разлука будет без печати.

В ногах правды нет. Она где-то между.

Не балует нас телевидение. Уж две недели как «Бриллиантовую руку» не показывали!

Я живу в замечательное время. Успел еще застать певца Шуру.

После премьеры моей Восьмой симфонии я долго ждал «Оскара». Наконец дождался. Поздравить пришел Оскар Фельцман.

Я другой такой страны не знаю, где так.

Роман из жизни пауков: «Хождение по мухам».

Верный муж — домосексуалист.

Ездить по миру лучше, чем ходить по миру.

После пластической операции она держалась очень подтянуто.