Как простой одесский парнишка Лёдя (Лазарь) Вайсбейн превратился в артиста Леонида Утесова, впоследствии ставшего любимцем многих поколений советских людей; как он женился на девушке, которую знал... два дня, и счастливо прожил с нею 49 лет; о незабываемых встречах, о рождении на отечественной эстраде жанра театрализованного джаза — обо всем этом и многом другом воспоминания самого Леонида Утесова, собранные в книге «Спасибо, СЕРДЦЕ», выпущенной российским издательством «Вагриус».

«За исполнение арии Ленского папа давал мне три копейки»

Я родился в Одессе... Многие бы хотели родиться в Одессе, но не всем это удается...

Я в детстве никогда не мечтал о театре. Скажу больше — я в нем даже не был. До десяти лет я мечтал быть пожарным, а после десяти — моряком. К четырнадцати годам музыка победила все, а в 15 я уже работал в балагане... Но это, если кратко.

...Мне и не надо было ходить в театр. Он был вокруг меня. Всюду... Самый веселый театр — на базаре:

— Бабочки, посмотрите, какая дамочка идет. Красавица. Муж должен быть с ею счастлив. Мадамочка, возьмите у меня рыбу... Красавица, возьмите.

— Почем ваша скумбрия?

— Гривенник десяток.

— Дорого.

— Вам дорого, так снимите платье, кидайтесь у море и ловите сами — так вам будет бесплатно. Бабоньки, посмотрите на эту конопатую, она думает, что она красавица...

В Одессе всего много. Но больше всего музыки. Петь начинают с утра... Нет ничего удивительного, что я полюбил музыку с детства.

...Из всего моего раннего детства мне запомнилось, как я и моя сестра, трехлетние двойняшки, оба в красных платьицах в черную клеточку, ходим по диагонали комнаты из угла в угол навстречу друг другу, поравнявшись, кланяемся и говорим «здрасте». Потом идем в обратную сторону и делаем то же самое. Наверно, мы играли во взрослых...

Кажется, что в Одессе все дети учатся играть на скрипке... Каждый папа мечтал, что его сын станет знаменитостью. Некоторые даже и не интересовались, есть ли у их мальчиков музыкальные способности.

— Зачем вы хотите учить своего сына музыке? Ведь у него нет слуха!..

— А зачем ему слух? Он же не будет слушать, он будет сам играть.

Мой папа не мечтал сделать меня великим музыкантом. А я в три года еще не знал, что есть такая профессия — скрипач. Просто однажды я заметил, что на нашей лестничной площадке живет человек, который все время играет на скрипке... Я плашмя ложился у его дверей, прикладывал ухо к нижней щели и упивался. Видя меня часто в этом положении, все догадывались, что я люблю музыку. Несколько позже я и сам догадался, что у меня к ней просто болезненная любовь.

Но я не только полюбил ее с трех лет — года через два я начал зарабатывать ею деньги... У наших соседей был фонограф с круглыми валиками. На одном из валиков была записана ария Ленского. Я услышал однажды эту арию и, черт меня знает как, запомнил ее со всем оркестровым сопровождением и музыкальными паузами. Скоро это стало моим «доходным делом».

Папа тоже любил музыку, хотя и не лежал рядом со мной под дверью у Гершберга. Но когда приходили гости, он ласковым тихим голосом говорил: «Ледичка, а ну-ка!» Я уже знал, что должен петь арию Ленского.

В фонографе не очень четко были слышны некоторые слова, так я пел, как слышал: «Куда, куда вы уВалились, златые Пни моей весны?» И эти «пни» приносили солидный доход: за исполнение папа давал мне три копейки — для начинающего певца немалый гонорар. Правда, в то время я еще не знал, как разнообразно его можно истратить... В пять-шесть лет какие мечты могут быть у мальчика, кроме как о сластях! Тем более что дома на сладкое мы всегда получали пол-яблока или полпирожного... Сладкое даже в более солидном возрасте оставалось для меня самым большим соблазном.

Однажды, когда мне было лет 12, я стоял у изгороди открытого ресторана на бульваре и слушал музыку. Глаза мои машинально уперлись в капитана торгового флота, сидевшего за столиком с женщиной, очень красивой, в нарядном платье и огромной шляпе.

Капитан взглянул на меня и спросил:

— Ты что так смотришь, мальчик?

— Я думаю.

— О чем?

— Наступит ли когда-нибудь время, когда я сяду в ресторане за стол и потребую, чего захочу.

— Конечно. И даже быстрее, чем ты думаешь. Прямо сейчас. А ну-ка иди сюда.

Я смущенно замотал головой, но капитан подбадривал. Обогнув изгородь и стараясь не попадаться на глаза официантам, я пробрался между столиками к капитану.

— Садись. Как тебя зовут? А руки со стола сними. — Он подозвал официанта. — Ну, чего же ты хочешь?

Я нерешительно молчал и думал, как бы не ошибиться. Официант начал уже переминаться с ноги на ногу — так долго я размышлял.

— Ну? — терпеливо спросил капитан.

Я решился и выпалил:

— Мороженого на 20 копеек! Спутница капитана рассмеялась. Капитан улыбнулся. Даже официант что-то хмыкнул...

Принесли мороженое, и я съел все без остатка.

— Ну а еще чего?

Я разошелся — кутить так кутить:

— Еще мороженого на 20 копеек! И в третий раз, как во всякой порядочной сказке, спросил меня капитан, чего я хочу. Я встал, поклонился и сказал:

— Спасибо. Больше я уже ничего не хочу.

Капитан был недоволен. Предел желаний человека обошелся ему всего в 40 копеек. Он меня почти презирал...

«Он будет на большой дороге», — мрачно пророчил мне старший брат»

...Как все одесские дети, в положенный срок я начал свое образование в частном коммерческом училище Файга...

За всю историю училища исключили только одного ученика — меня. Не за то, что я, как никто, мог доводить учителей до белого каления и веселить товарищей до колик, не потому, что в книжке отметок наряду с четверками и пятерками по наукам... неизменно красовалась тройка по поведению, даже не за мои бесчисленные изобретательные «коленца»... Моим «прощальным бенефисом» была месть преподавателю закона божьего.

На одном из уроков, желая разогнать скуку от библейских легенд в монотонном изложении учителя, я под сурдинку стал рассказывать товарищам всякие смешные истории. Учитель подошел и больно дернул меня за ухо. Такого оскорбления моя сентиментальная душа вынести не могла. Перемигнувшись с товарищами, поворотом рычажка я опустил шторы в нашем кабинете... А когда в классе снова стало светло — учитель и его костюм были раскрашены под гравюру — в белый и черный цвета — цвета мела и чернил.

...Родители, а особенно старший брат и сестры, пробирали меня, считали погибшим, говорили, что не только врачом, юристом или адвокатом мне не быть, но даже на те должности, что держат в еврейских семьях на худой конец — зубной врач и провизор, — мне нечего рассчитывать. «Он будет на большой дороге», — пророчил мне брат... И на «большую дорогу» меня вывела музыка.

...Отлученный от училища, я определился «артистом» в балаган к Бороданову. Я работал на кольцах, на трапеции, выступал рыжим, но главным образом — на раусе (высокий балкон над входом в ярмарочный балаган, с которого участники представления зазывали зрителей. — Ред.)...

— Господа почтенные, люди отменные, билеты берите. Заходите! Смотрите! Удивляйтеся! Наслаждайтеся! Чем больше платите, тем лучше видите! — и так далее и тому подобное...

Я мечтал о вольной жизни... — и получил ее. Но после того как я побродил с балаганом по бедным местечкам... поспал на соломе и посидел впроголодь, то и пол-яблока на десерт стали казаться мне королевским яством...

...Случайность может перевернуть всю жизнь — я убеждался в этом не раз... Не повстречай я однажды артиста Скавронского на берегу Черного моря — кто знает, стал ли бы я актером...

Когда Скавронский впервые пригласил меня сыграть в дачном спектакле водевиль «Разбитое зеркало», он спросил: «Как вы хотите называться?»

...Тогда очень часто люди, приходя на сцену или в литературу, брали красивые и романтичные имена... Действительно, как же я хочу называться? Да уж как-нибудь красиво и возвышенно...

Я решил взять себе такую фамилию, какой никогда еще ни у кого не было, то есть просто изобрести новую. Естественно, что все мои мысли вертелись около возвышенности. Я бы охотно стал Скаловым, но в Одессе уже был актер Скалов... И Горский. Были и Горев, и Горин... Но, кроме гор и скал, должны же быть в природе какие-нибудь другие возвышенности. Холм, например. Может быть, сделаться Холмским или Холмовым. Нет, в этом есть что-то грустное, кладбищенское — могильный холм... Что же есть на земле еще выдающееся? — мучительно думал я, стоя на Ланжероне и глядя на утес с рыбачьей хижиной. — Боже мой! Утесы, есть же еще утесы!

Я стал вертеть это слово так и этак. Утесин? — Не годится: в окончании есть что-то простоватое, мелкое, незначительное... — Утесов? — мелькнуло у меня в голове... Да, да! Утесов! Именно Утесов! Наверно, Колумб, увидя после трех месяцев плавания очертания земли, то есть открыв Америку, не испытывал подобной радости.

...После моего дебюта со Скавронским прошло немало времени. Я успел съездить в Херсон к дяде, чтобы убедиться, что никакого призвания к торговле скобяными товарами у меня нет. Гвозди, скребки, вилы и лопаты приводили меня в ужас и нагоняли смертельную тоску. Когда мне случалось оставаться «доверенным» лицом, с покупателями я не церемонился и поскорее выпроваживал их словами: «Хозяина нет, приходите не раньше, чем через три часа». Но однажды я продал-таки товара на пять рублей — ровно столько было нужно, чтобы вернуться в Одессу, жить без которой мне было невмоготу...

Через несколько дней после приезда пришел посыльный и спросил Леонида Утесова... Дрожащими руками я вскрыл конверт и достал записку: «Приходите сегодня в час дня в гостиницу «Континенталь», ком. № 17. Скавронский»...

И вот на мне уже пиджак и брюки старшего брата — белые в синюю клетку! На голове мое собственное канотье... Робко постучав, я толкнул дверь, вошел было, но попятился. Посередине комнаты сидел необыкновенно толстый человек. Такой толстый, что его живот лежал на столе. А вокруг — красивые, нарядные, в кольцах и браслетах женщины и хорошо одетые мужчины.

Скавронский схватил меня за руку и подвел к толстому господину. Потом я узнал, что это был антрепренер Кременчугского театра Шпиглер.

— Вы умеете петь? — спросил антрепренер.

Я смутно разбирался в том, что происходит вокруг меня, и ошеломленно молчал.

— У него бархатный голос! — важно произнес Скавронский...

— Так вы хотите служить в оперетте?

Я? В оперетте? Хочу?.. Еще бы! Еще как! Но неужели это возможно? И как это выговорить?

— Что же вы молчите, молодой человек? — В голосе явственно прозвучало нетерпение. — Ваши условия?..

Вопрос об условиях доконал меня окончательно. Условия... условия... У Бороданова я получал семь рублей, сколько же попросить?

— Дайте ему 70, он милый мальчик... — сказала вдруг одна из актрис...

70! Это же явная насмешка!..

— Таких денег я платить не могу. Хотите 65?

Боже мой, да они, кажется, все это всерьез! Ну, да! Вон уже Шпиглер достает из бокового кармана бумажник, отсчитывает 32 рубля 50 копеек и протягивает их мне.

— Аванс! — сказал он.

Вне себя от радости, я делал что-то несусветное — совал деньги в карман незнакомых брюк и, конечно, никак не мог в него попасть, жал руки Шпиглеру, моей покровительнице... Скавронскому...

«Она вошла в мою комнату и больше из нее не вышла»

...Никополь теперь город. А тогда это было местечко... Я должен был пробыть там всего один вечер. Но он оказался решающим в моей жизни.

В этот единственный вечер я пошел в единственное место развлечения «никополитанцев» — кафе. Здесь обычно собирался местный бомонд. Я был одессит и поэтому с презрительной миной сидел за столиком и глядел на провинциалов. В кафе вошли двое — маленькая девушка и мужчина.

Мужчину я узнал — мы вместе ехали на пароходе из Херсона. Мы не были знакомы, но ему было известно, кто я и куда еду. А ехал я в труппу Азамата Рудзевича (руководитель известного в те времена передвижного театра «Мозаика». — Ред.). Мужчина глазами указал на меня своей даме и что-то шепнул. Она взглянула на меня и сделала презрительную гримасу... Утром я уехал в Александровск.

И вдруг, через день после моего приезда, во время репетиции на сцену вошла новая актриса... Та самая, столь презрительно фыркнувшая в Никополе. Нас представили друг другу. Это была Леночка Ленская. Ей был 21 год. Когда кончилась репетиция, я спросил ее как можно галантнее:

— Что вы намерены сейчас делать?

— Сначала пообедать, а потом искать комнату.

Чтобы отомстить ей за недавнее «фу», я решил быть галантным до конца и пригласил ее обедать в ресторан...

Всякие хорошие дела начинаются в дождь, а когда мы вышли из ресторана, он уже шел.

Комната, которую я снял, была неподалеку. Я сказал: «Может быть, мое предложение покажется вам нелепым, но давайте зайдем ко мне и переждем непогоду. А потом я помогу вам найти комнату». Искать комнату Леночке Ленской не понадобилось: она вошла в мою и больше из нее не вышла. Она стала моей женой...

Война (Первая мировая. — Ред.)... Труппа распалась... Я отвез Леночку в Никополь... а сам помчался в Одессу — устраиваться... Устроился. Даже сразу в два театра миниатюр. Кончив пьесу в одном театре, я на извозчике ехал в другой, потом — обратно в первый, играл там второй сеанс и снова мчался во второй, потом опять в первый — одним словом, Фигаро здесь, Фигаро там. Но за всю эту суету семейный теперь уже Фигаро получал два рубля в вечер. Извозчик, перевозивший меня из театра в театр, зарабатывал больше.

Наконец я смог выписать Леночку к себе... Одна сложность: мы не были повенчаны. Загсов тогда еще не было, а венчать меня отказывались, потому что я не был приписан ни к какому призывному участку... О нашей «преступной», не оформленной законом жизни ни мои родители, ни ее сестры не знали. Конечно, можно было бы скрывать это и дальше — кому какое дело! Но приближалась катастрофа — должна была родиться Эдит Утесова...

Мне удалось уговорить городского раввина повенчать нас.

Какая это была свадьба! Начну с того, что у меня было всего пять рублей. Я взял свою незаконную жену под руку, и мы... отправились в синагогу...

Требовалось золотое кольцо. Хорошо еще, что по еврейским обычаям нужно только одно. Кольцо у меня было. Медное. Позолоченное. Но нужны еще десять свидетелей. А где их взять? Никто из родственников и знакомых ничего не должен был знать. Меня выручил синагогальный служка. В последний момент он выскочил на улицу, где обычно кучками стояли биндюжники — это была их синагога, — и крикнул: «Евреи, нужен минен (обрядовое число свидетелей на свадьбе. — Ред.)! По 20 копеек на брата». Они вошли в синагогу, огромные, бородатые, широкоплечие гиганты. Они были серьезны и величественны. От них пахло дегтем и водкой.

Раввин был импозантен не менее любого биндюжника — с длинной седой бородой, в бобровой шапке и шубе с бобровым воротником...

Мы стояли в их окружении, как Мальчик-с-пальчик и Дюймовочка. Над нашими головами развернули шатер, и раввин глубоким, торжественным басом спросил:

— Где кольцо?

Я подал ему мое поверхностно золотое кольцо, он подозрительно взглянул на него:

— Золотое?

— Конечно! — нагловато ответил я.

— А где же проба?

— Оно заказное, — соврал я, не моргнув глазом.

Он иронически улыбнулся... и приступил к обряду надевания кольца на палец невесты, произнося при этом ритуальные древнееврейские слова, которые я как попугай повторял за ним, ни одного не понимая. Я надел кольцо на палец Леночки, раввин пожелал нам счастливой жизни.

Я отдал служке два рубля, и он раздал по 20 копеек биндюжникам. Рубль, он сказал, надо дать раввину на извозчика. Рубль я дал ему самому за блестящую организацию моей свадьбы. И у меня осталось капиталу на ближайшую семейную жизнь ровно один рубль.

Взяв теперь уже мою законную жену под руку, я вывел ее из синагоги и пригрозил:

— Теперь ты от меня никогда не сможешь уйти — у тебя нет своего паспорта. Ты будешь прописана в моем.

Она была послушная жена и не уходила от меня 49 лет.

...В начале нашей совместной жизни муж я был еще неразумный, сплошь и рядом совершавший легкомысленные поступки. Но она, хозяйственная, разумная, не только умела прощать мне мои шалости, но и вообще более основательно смотрела на жизнь. Предвидя возможность «черного дня», моя Леночка предусмотрительно спрятала на дно плетеной корзины, в которой хранилось все наше имущество... и которую я при переезде из города в город тащил на спине, спрятала в нее золотую пятерку, завязанную в маленький платочек.

Однажды в городе Большой Токмак я, проходя по саду, где находился наш театр, увидел тир, зашел и... Поначалу все шло хорошо — я попадал в цель и получал призы: оловянную пепельничку, блюдце, стаканчик и т.д. и т.п. — и все это богатство за 30 копеек. Расхрабрившись, я решил поразить мишень, в которую еще никто никогда не попадал. Это был кружочек, не более копейки, причем на таком фоне, что разглядеть его было трудно. Но зато и приз полагался солидный — портсигар... Особенно привлекала выбитая на крышке голова слона с вздернутым кверху хоботом. Ах, как мне захотелось иметь этот портсигар. Но денег уже не было.

Я бегом пустился к нашему жилищу, вошел в комнату, Леночка спала. Я тихонько открыл соломенный «сейф», сунул руку в знакомый угол, нащупал платок с пятеркой, вынул его и помчался обратно в тир.

Я стрелял и стрелял по злосчастной мишени, не попадая в нее, пока вдруг не услышал позади себя знакомый голос:

— Ах, вот ты где! Я так и думала. Ну пойдем, уже пора.

Очевидно, вид у меня был невеселый.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ах, я прострелял много денег.

— Ну, откуда у тебя могло быть много денег! Я же знаю, у тебя было 30 копеек. Неужели ты их все прострелял?

— Нет, много больше.

— ...Да откуда у тебя могло быть больше?

Сгорая от конфуза, я сокрушенно произнес:

— Леночка, я прострелял наши пять рублей.

Она ничего мне не сказала. Но потом, в течение всей нашей жизни, когда я совершал какие-нибудь необдуманные поступки, иронически смотрела на меня и говорила: «Опять прострелял наши пять рублей?»

«Однажды Маяковский угощал нас поросенком-самоубийцей»

...Один из застрявших в памяти осколков времени. Это было в 1918 году. Я приглашен в Гомель, мы готовим программу для открытия ресторана-кабаре... Все идет хорошо, но вдруг антрепренер вспоминает, что у него нет белых скатертей и салфеток. Достать этот ресторанный инвентарь, да еще в таком большом количестве, в то время было немыслимо. Антрепренер в отчаянии: из-за такого пустяка может все сорваться. И тут меня осенила мысль. Я спросил хозяина:

— А белую бумагу вы можете достать?

— Можно достать газетную.

— Прекрасно! Покройте столы белой бумагой и крупно, красиво на ней напишите: «Лучше чистая бумага, чем грязная скатерть!» Посетители восприняли это как забавный кабаретный трюк, вполне в духе времени...

20-е годы... Теперь, когда можно облететь вокруг земного шара за какой-нибудь час с лишним, представить себе, как можно ехать из Одессы в Москву две недели, конечно, трудно. Но мы ехали... В Киеве сделали привал — решили посмотреть, как он живет и как в нем живется. Киев жил так же, как Одесса, — тяжело и голодно.

Вечером мы отправились в рекомендованное нам местной интеллигенцией кафе под странным названием «ХЛАМ», что означало «Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты». В этом кафе, как и в других... — морковный чай с монпансье. Черный хлеб посетители приносили с собой. Самой главной достопримечательностью кафе была надпись на фронтоне: «Войдя сюда, сними шляпу, может быть, здесь сидит Маяковский». Мы вошли и сняли шляпы, хоть Маяковского здесь и не было... наверное, никогда. С ним я встретился позже и совсем в другом месте. ...Однажды Маяковский пригласил нас с женой на вечеринку... У него собралась небольшая компания. Время было скудное, и всех радовала обильная еда и все то, что «принимается» до еды. Когда наступил момент коронного блюда, Маяковский объявил: «А сейчас я угощу вас таким кушаньем, какого вы никогда еще не ели»...

Владимир Владимирович торжественно внес блюдо, на котором лежал аппетитно зажаренный поросенок с кисточкой петрушки в пятачке, окруженный чудесным сооружением из гарнира.

Все радостно оживились: поросенок в это время был редкостью. Но что же в нем необыкновенного?

— Это поросенок-самоубийца, — смеясь объявил Маяковский... Мы тоже все расхохотались...

— Что вы рычите! Я вам расскажу, как это произошло. Мы купили живого поросенка и собирались его откармливать на кухне. Если хотите знать, мы его даже полюбили. Как он очутился на подоконнике и умышленно или невольно бросился из окна, я не знаю. Мы только услышали визг. Пошли и забрали его. Но он уже был не поросенок, а свинина...

«Я наговорил Зощенко кучу восторженных слов и тут же попросил разрешения читать его рассказы со сцены»

Как-то я ужинал в одном доме. Гостей было много. Устав от шума, я ушел в кабинет хозяина... На столе лежала небольшая книжонка со странным рисунком на обложке — на нем был изображен полуопрокинутый чайник. И называлась книжка неожиданно: «Аристократка». Я с любопытством начал читать первый рассказ... Не помню, смеялся ли я когда-нибудь еще так неудержимо. Дочитав рассказ, я вбежал в столовую и неистовым голосом крикнул:

— Молчите и слушайте! Общество, которое было уже несколько навеселе, послушно умолкло. Я читал, и все помирали со смеху. На следующий день я попросил директора «Свободного театра» связать меня с автором книги — Зощенко...

Мы встретились в кафе... Со свойственной мне горячностью я наговорил ему кучу восторженных слов и тут же попросил разрешения читать его рассказы со сцены. От этого натиска он немного опешил, но читать охотно разрешил. В тот же вечер я прочитал «Аристократку» со сцены «Свободного театра». Это и было началом исполнения советской прозы на эстраде...

А в 1924 году мне случайно попался журнал «ЛЕФ». В нем были напечатаны рассказы неизвестного еще тогда мне писателя — Бабеля. Я прочитал их и «сошел с ума»... Я читал, перечитывал... Я уже знал рассказы наизусть. И вот решил прочитать их со сцены... Включил в свою программу «Соль» и «Как это делалось в Одессе»... Успех был большой, и моей мечтой стало увидеть волшебника...

В один из самых замечательных в моей жизни вечеров... когда я выступал с рассказами Бабеля, кто-то из работников театра прибежал ко мне: «...В театре Бабель!»

Я шел на сцену на мягких, ватных ногах. Волнение мое было безмерно... Читал я хуже, чем всегда. Рассеянно, не будучи в силах сосредоточиться... Мне было очень страшно...

Он вошел ко мне в гримировальную комнату... Ростом невелик. Приземист. Голова, ушедшая в плечи. Верхняя часть туловища кажется несколько велика по отношению к ногам. Ну, в общем, скульптор взял корпус одного человека и приставил к ногам другого. Но голова! Голова удивительная. Большелобый. Вздернутый нос... За стеклами очков небольшие, острые, насмешливолукавые глаза...

— Неплохо, старик, — сказал он, — но зачем вы стараетесь меня приукрасить?.. Много привираете.

— Может быть, я неточно выучил текст, простите.

— Э, старик, не берите монополию на торговлю Одессой. — И он засмеялся...

Я, пожалуй, никогда не видел человека, который смеялся, как Бабель... Это был смех негромкий, но безудержный. Из глаз лились слезы. Он снимал очки, вытирал слезы и продолжал беззвучно хохотать. Когда Бабель, сидя в театре, смеялся, то сидящие рядом смеялись, зараженные его смехом больше, чем происходящим на сцене.

...Год сменялся годом, а вопрос о выборе жанра все еще оставался открытым. Через несколько лет я «закрыл» его самым неожиданным образом...

Мне представилась возможность совершить туристическую поездку по Европе, побывать во Франции и Германии. Я, конечно, поехал...

Однажды я услышал и увидел джаз. Своеобразие этого зрелища, своеобразие его музыкальной формы произвело на меня огромное впечатление. Больше того, мне вдруг стало понятно... что я искал все эти годы...

Я еще ходил по Парижу, разглядывал восковые фигуры в музее, путая их с живыми людьми, ходил в кабачки и кафе... но меня уже тянуло домой... У меня, как говорится, чесались руки...

Но прежде чем окончательно вернуться домой, мы поехали отдохнуть на юг Франции, в маленький баскский городок Сен-Жан-де-Люз на берегу Бискайского залива, почти на самой испанской границе...

Мы приехали в «не сезон»... Народу было мало, а русских (эмигрантов, конечно, которых во Франции везде было предостаточно) и вовсе никого. И я со слезой говорил моей маленькой дочери: «Боже мой, хоть бы встретить одного русского, поговорить на родном языке!» Друг с другом мы уже наговорились...

Однажды вечером, когда город погружался в сон, мы вышли своим семейным трио погулять. Улочка сначала взбиралась в гору, а потом, как бы образуя перевал, спускалась к океану... С самой горбушки улицы я увидел впереди фигуру очень большого человека с палкой в руке. На его могучей голове был берет.

— Смотри, какой огромный человек, — сказал я жене.

— Да, — отозвалась она, — ну и дядя!

Человек остановился у витрины, в которой не очень искусный художник выставил плоды своего незамысловатого творчества. Мы продолжали идти, и шагов с пятнадцати я его узнал.

— Лена, — задыхаясь сказал я, — это Шаляпин.

Всмотревшись в человека, жена сказала:

— Ледя, я не могу идти, у меня подкашиваются ноги. Я взял ее под руку и с усилием дотянул до витрины...

— Папочка, что здесь нарисовано? — сказала Дита. Шаляпин, повернув голову в нашу сторону, взглянул на меня.

— Вы русские? — спросил он. И в его чудесном голосе я уловил интонацию удивления.

— Да, Федор Иванович, — сказал я.

— Давно оттуда?

— Да нет, недавно, второй месяц.

— Вы актер?

— Да.

— Как ваша фамилия?

— Утесов.

— Не знаю. Ну как там?

— Очень хорошо, — сказал я с наивной искренностью и словно спрашивая: «А как может быть иначе?» Наверно, Шаляпин так это и воспринял. Брови сошлись на переносице. — Федор Иванович, я могу передать вам приветы.

— От кого это?

— От Бродского Исаака (известный российский художник.— Ред.), от Саши Менделевича (знаменитый в то время артист-конферансье. — Ред.). — Я знал, что он был дружен с ними.

— Спасибо. Значит, жив Сашка?

— Жив и весел, Федор Иванович.

— А что с Борисовым (театральный актер. — Ред.)?

— Борис Самойлович в больнице для душевнобольных.

— А с Орленевым (тоже актер. — Ред.)?

— И он там же.

— Значит, постепенно народ с ума сходит?..

— Ну почему же, — сказал я, — вот я-то совершенно здоров.

— Не зарекайтесь...

На это я не знал что ответить... И он вдруг сказал:

— У меня тут на берегу халупа, заходите, поговорим.

Халупу я увидел утром. Это была прекрасная белая вилла. Я не пошел к нему. Я боялся. Боялся разговора. Ему было горько вдали от родины, а мне на родине было хорошо, и я боялся, что разговор у нас не склеится, мы не сможем понять друг друга...

«В тот вечер я понял, что «схватил Бога за бороду»

...Я вернулся из-за границы... Я был еще актером Театра сатиры, еще играл... но уже готовился к тому, что станет главным делом моей жизни, чему я отдам большую и лучшую ее часть. Я готовился к джазу...

И вот наступило 8 марта 1939 года — день нашего дебюта... Женский день. В нашем оркестре не было ни одной женщины, и мы преподнесли наш концерт как чисто мужской подарок.

Малый оперный театр. Открылся занавес, и на сцене — музыканты не музыканты — оживленная компания мужчин, одетых в светлые брюки и джемперы, готовых повеселиться и приглашавших к веселью публику...

Я знал успех, но именно в тот вечер я понял, что «схватил бога за бороду»... Аплодисменты обрушивались на нас после каждого номера.

Трудно ли управлять оркестром? Человек, никогда этим не занимавшийся, даже представить себе не может, как трудно... Шофер, едучи со мной, жалуется на то, что сидение «за баранкой» губительно для здоровья... «Хорошо вам, — с завистью говорит он, — вы всю жизнь поете. Это ж такой отдых!» Я не обижаюсь... Вспоминаю при этом, как извозчик спросил Шаляпина:

— Барин, а где ты работаешь?

— Пою.

— Мы как выпьем, то все поем, а работаешь-то ты где?

...В 1955 году я, к сожалению, вынужден был на некоторое время с оркестром расстаться. В один из апрельских дней меня пронзила страшная боль. «Скорая помощь» привезла меня в институт Склифосовского прямо на стол к Дмитрию Алексеевичу Арапову. Предполагался аппендицит. Аппендикс оказался у меня великолепным, впрочем, его заодно вырезали вместе с устранением другого дефекта внутренностей. Меня тщательно зашили, однако сразу же начали готовить к другой операции — обнаружилось что-то, что навевало... самые страшные мысли.

Через пять недель вместо рака во мне отыскали образовавшую инфильтрат рыбью кость, что дало мне возможность на докучливые вопросы, где и как я лечился от рака, отвечать, разочаровывая вопрошавших, что у меня был не рак, а рыба... С тех пор на вопрос о моем образовании отвечал, что образование у меня высшее без среднего и что окончил я институт Склифосовского...

«А ну, давай, поднимай выше ноги»

«Веселые ребята» (1934 год) были первой советской музыкальной комедией...

Стихи (для песен к фильму. — Ред.) писались несколькими авторами... Стихи эти мне не очень нравились, но пришло время съемок и ничего не оставалось, как... скрепя сердце, пропеть:

Ах, горы, горы, высокие горы,
Вчера туман был и в сердце тоска...

И так еще несколько куплетов, которые теперь я даже уже и не помню. Но конец припева запомнился мне на всю мою долгую жизнь. Обращаясь к стаду, я пел:

А ну, давай, поднимай выше ноги,
А ну, давай, не задерживай, бугай.

...Хотя все уже было снято, пропето и записано, я, приехав из Гагры, где снимались натурные кадры, в Москву на павильонные съемки, тайно от всех встретился с Василием Ивановичем Лебедевым-Кумачом и попросил его написать стихи, которые соответствовали бы характеру Кости Потехина. Особенно просил его позаботиться... чтобы никаких бугаев! И он написал ставшие знаменитыми слова «Марша веселых ребят»:

Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда... — и рефрен, превратившийся в символ того времени:

Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет.
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.

Кроме того, он написал и лирическую песню Кости Потехина «Сердце, тебе не хочется покоя». Я с радостью забрал у него стихи...

...Один раз я чуть не стал жертвой популярности этих песен.

Как-то бродя по парку в Кисловодске, я услышал звуки марша из «Веселых ребят» и хор детских голосов. Я машинально повернул в ту сторону и остановился в удивлении: на эстраде играл симфонический оркестр, а зрители — огромное количество ребят, наверно, не менее семисот, — дружно и с азартом ему подпевали. Я стоял зачарованный.

Вдруг мальчик крикнул: «Дядя Утесов!» Ребята сорвались с мест как ураган. Перепрыгивая через скамьи, налетая друг на друга, они бросились на меня и повалили наземь... Передо мной уже начали прощально проноситься интересные моменты из моей жизни... Подоспевшие взрослые «откопали» меня в полубессознательном состоянии. Всю ночь потом мне мерещились ребята, которые ползали по мне, душили в объятиях и горланили: «Дядя Утесов!»... И я еще долго обходил стороной мало-мальски значительные ребячьи скопления...

А фильм «Веселые ребята» имел необыкновенный успех у зрителей... Стало приходить множество писем с выражением восторга, а в некоторых были и критические замечания: «Дорогой товарищ Утесов, вы молодец, что сумели из пастуха стать дирижером и музыкантом... Но одного я вам не могу простить. Как вы, пастух, человек пролетарского происхождения, могли влюбиться в Елену? Ведь она буржуйка!»

«Прекратите хулиганить, или я позову милиционера!»

...Как-то я вернулся с концерта и обнаружил у себя под дверью извещение на бандероль... Утром, идя в кафе завтракать, я зашел за бандеролью. За барьером сидела женщина лет сорока с лишним... Волосы у нее были накручены на бигуди. Она что-то глубокомысленно писала. Я положил извещение на барьер и сказал:

— Будьте любезны.

Не глядя на меня, она сказала:

— Паспорт.

— К сожалению, он на прописке, но выдайте мне бандероль, там нет ничего ценного.

Все так же не глядя на меня, но уже строже она повторила:

— Паспорт, паспорт.

Эта ситуация напомнила мне недавно прочитанную историю о Карузо. Он пришел в один из римских банков, чтобы получить деньги. Чиновник спросил у него паспорт. Карузо сказал:

— Паспорта у меня при себе нет, но я Энрико Карузо.

— Я знаю, что есть такой знаменитый тенор, но я не обязан знать его в лицо.

Тогда Карузо встал в позу и начал петь «Смейся, паяц...»

Когда он закончил, чиновник со слезами на глазах проговорил: «Ради святой мадонны, синьор, простите, что я посмел усомниться...» — и выдал ему крупную сумму.

Мне была нужна всего лишь бандероль. Я встал в позу и запел: «Раскинулось море широко...» Дама в бигудях вскочила со своего места и громко закричала: «Гражданин, прекратите хулиганить, или я позову милиционера!»

...Много песен спел я на своем веку. Были среди них хорошие, были и плохие. Вы спросите, зачем я пел плохие. По самой простой причине: когда человеку нужны ботинки, а хороших нет, он надевает что есть, — не ходить же босиком. Но какими бы они ни были, мои песни, — их было так много, что по их сюжетам мог бы составиться целый роман... о разных человеческих судьбах...

И как же радостно мне было узнать, что с «песней Утесова» поднимался в космос Гагарин. Павел Попович на страницах «Комсомольской правды» рассказывал: «...Потом я сказал ему, что объявлена часовая готовность. Он подтвердил, что понял, что все у него хорошо... Мне вдруг показалось, что другу там, в корабле, одиноко и грустно, и я спросил:

— Юра, ну ты не скучаешь там?

— Если есть музыка, можно немножко пустить. Пошла команда: «Станция... Дайте ему музыку...»

— ...Дали про любовь. Слушаю Леонида Утесова...»

...Человек может заставить время повернуть назад — в своих воспоминаниях.