Семидесятидвухлетний Виталий Коротич считает, что в жизни ему везло — он никогда не устраивался на работу, она сама его находила. После окончания школы с золотой медалью его отправляли в Московский государственный институт международных отношений, но Виталий Алексеевич пошел по стопам родителей в мединститут, а когда получил там диплом с отличием — взяли на работу в институт имени Стражеско. Вскоре молодого поэта избрали секретарем Союза писателей Украины, но через три года выгнали. Виталия Алексеевича это обстоятельство не очень расстроило, говорит, мол, избрали сами и выгнали тоже без его участия. Потом около девяти лет Коротич нигде не работал: жил в Латвии, в Грузии, в России, делал то, что хотел — писал. Его много издавали, в том числе и на английском... В середине 70-х по распоряжению первого секретаря ЦК КПУ Владимира Щербицкого Виталия Коротича назначили редактором журнала «Всесвiт», который печатал произведения иностранных авторов и стал впоследствии самым успешным коммерческим проектом того времени. В 1986 году секретарь ЦК КПСС Александр Яковлев, архитектор горбачевской перестройки, инициировал назначение Виталия Коротича в Москву на пост главного редактора журнала «Огонек». Когда Коротич пришел в редакцию, всесоюзный тираж издания не превышал 400 тысяч экземпляров, а под его началом дорос до пяти миллионов и изменил представление читателей о советском прошлом. В 1989 году Виталия Коротича назвали лучшим редактором мира. В 1991-м пригласили на работу в США. В Бостонском университете Виталий Алексеевич стал профессором, читал лекции до 1998 года. А потом вернулся в Москву, потому что украинского гражданства он лишился в 1991 году автоматически — когда меняли паспорта, его в стране не было, а когда появился, необходимо было доказывать свое гражданство. Во время встречи с журналистами, состоявшейся в редакции газет «ФАКТЫ» и «СОБЫТИЯ», Виталий Алексеевич признался: «Мое возвращение домой было долгим и непростым...»

«Медалистов нашей киевской школы в приказном порядке отправляли в МГИМО. Но я свой аттестат украл и пошел в мединститут»

— Виталий Алексеевич, 20 лет назад вы были признаны лучшим редактором в мире. Помните, как вам вручили журналистский «Оскар»?

— Да, случилось такое в 1989-м. Я тогда редактировал «Огонек». Меня пригласили в Нью-Йорк, вручили медную доску. За что — не знаю. А потом позвонила жена и сказала: в программе «Время» сообщили, что я переехал в США и... попросил там убежище. За это мне, дескать, что-то там дали.

Я вернулся в Москву. А в моем доме, только в соседнем подъезде, жила диктор программы «Время» Аня Шатилова. Встретил ее на улице и спрашиваю: «Ты что, с ума сошла?» А она только рукой махнула: «Да это там!..» Но никто ничего не опроверг.

— Виталий Алексеевич, а когда вы почувствовали, что можете поехать работать в США? Не в тот ли момент, когда вам вручили тяжелую медную доску?..

— Нет. Первое мое знакомство с Америкой произошло раньше. Значит, шел 1965 год. Я — молодой поэт. А в СССР после хрущевской оттепели был очередной приступ дружбы с Западом. И по этому случаю из ЮНЕСКО прислали в Союз приглашение для молодого поэта в США. На полгода! Правда, было условие — молодой поэт должен был хотя бы на бытовом уровне знать английский язык и быть чуть-чуть известен. В 1965 году в Торонто (Канада) как раз издали маленькую книжечку со стихами Лины Костенко, Василя Симоненко и моими. То есть чуть-чуть меня знали. А английский... Я ведь закончил киевскую 92-ю школу на бывшей улице Ленина, теперь это улица Богдана Хмельницкого. Английскому языку нас там обучали. Кстати, выпускников-медалистов этой школы всех в приказном порядке отправляли в Московский государственный институт международных отношений. Видимо, был какой-то замысел готовить дипломатов. Но я свой аттестат украл и пошел в мединститут: ни в какое МГИМО идти не собирался.

И вот в 1965-м я поехал в США, будучи полным нахалом, ничего не соображая. Но я хотел узнать Америку! И через месяц, когда улучшился мой английский, я уже везде выступал. А в конце четвертого месяца пребывания в США в городе Миннеаполисе я однажды вечером немножко выпил. Шел по улице, подпрыгнул — я любил доставать ветки, — но неудачно приземлился. Повредил лодыжку. Две недели провалялся с ногой и уехал домой. Америки мне на первый раз хватило. Потом была еще командировка в Канаду на полгода. А после этого меня очень долго никуда не выпускали.

Понимаете, на моем восприятии Америки сказывалась, наверное, психология киевского парня, у которого за плечами была война, бурное уличное детство. Поэтому комплексов ни перед какими америками у меня не было!

— Может, вы чувствовали себя, как говорят, чужим среди своих?

— В странах с другой цивилизацией, например, в Японии, Корее, я действительно чувствовал себя не в своей тарелке. В США же все приезжие, все — чужие. Так что там легче. Во время моей работы в Бостонском университете моими коллегами были голландец, чех, итальянец, кто-то еще...

Остаться жить в Америке? Если бы здесь стреляли, вешали, что-нибудь делали, то такая мысль могла бы возникнуть. А так: зачем? В Америке я зарабатывал деньги, которые мне давали возможность устраивать свою жизнь здесь. Там я набирался знаний. Думал, комплекс этих знаний может пригодиться здесь, когда приеду. Но это было одним из моих глубоких заблуждений, потому что мои знания никому не пригодились. И я свой американский диплом академика повесил на чердаке на даче! А для студентов написал учебничек на английском — о пропаганде.

— О ее вреде?..

— Я написал о пропаганде переходного периода: от советской власти к неизвестно чему. Вот этому, которое держится на анекдоте: человек выловил бутылку в окияне, из бутылки появился джинн и спрашивает: «Чего ты хочешь?»—«Ну хотя бы «Мерседес», дворец...» Джинн говорит: «Да все можно». Тогда человек начинает перечислять: «Еще это, это... Ну, джинн, делай!» А джинн и говорит: «Деньги давай».

«Егору Лигачеву я так морочил голову, что он в конце концов поверил в то, что я страдаю... слабоумием, и отстал со своими претензиями»

— Виталий Алексеевич, а вы не хотели бы вернуться в журналистику?

— Понимаете, я бы мог работать журналистом, но после советской власти это стало трудно, потому что я знаю, как обманывать ЦК, а вот как обманывать банкиров — нет. У меня нет достаточной квалификации (смеется).

Когда я редактировал «Всесвiт», у меня был оригинальный стиль предисловий. Вот, скажем, роман «Крестный отец» в СССР был запрещен к публикации потому, что, дескать, там о мафии, бандитах, все это чуждо нашему советскому человеку!.. Что делать? Я нашел генерал-лейтенанта милиции, говорю ему: «Старик, прекрасный роман...» Он читает. А потом мы пишем предисловие, в котором аргументированно доказываем, что роман помогает понять психологию преступника, поднимает на новый уровень работу правоохранителей и т. д. Генерал подписывает. «Всесвiт» печатает «Крестного отца»...

А история с публикацией в нашем журнале романа Хемингуэя «По ком звонит колокол»! Его ведь тоже запрещали из-за фразы: «А ты знаешь, что у Долорес Ибарури, между прочим, сын в Москве, а ты тут под пулями лежишь?» Все, этого было достаточно для запрета романа. Но мы в предисловии написали: сын Долорес Ибарури Рубен Ибарури героически погиб в Сталинграде, в танке... И напечатали роман! Такая тактика у меня была. Я стиль своих дурачеств даже ввел в систему. У Егора Лигачева (секретарь ЦК КПСС, член Политбюро ЦК КПСС с 1983 по 1990 год. — Ред.) в его воспоминаниях есть целая глава о том, что я — дурак. Дело в том, что я ему так морочил голову, что он в конце концов поверил в то, что я страдаю... слабоумием, и отстал со своими претензиями.

Понимаете, когда ты убеждаешь начальника в том, что он умный, а ты — дурак, и не можешь подняться до его уровня, и только в этом причина того, что распоряжение начальника не выполняется, это помогает снять многие проблемы.

Например, в газете «Правда» вышла статья, критикующая меня, редактора «Огонька». Отдел пропаганды ЦК обязал перепечатать ее в следующем номере нашего журнала. Я не перепечатал! Почему? Когда звонил завотделом пропаганды, я ему говорил: «Вы понимаете, вот редколлегию не могу собрать. Это ж такой ужас! Они ж все кто где! Но я соберу в ближайшие дни...» Проходит месяц, о статье забыли...

«Важно достигать чего-то, не ломая по дороге себя на мелкие части»

— А как вы убедили начальство снять орден Ленина с первой страницы «Огонька»?..

— Кстати, перед этим мы в редакции одними из первых в СССР распустили парторганизацию. Просто собрали партсобрание и приняли резолюцию о том, что «сегодня, когда в стране действует многопартийная система, нет смысла держать в редакции ячейку только одной партии. Члены КПСС могут стать на учет в типографии, в домоуправлении, где угодно, а мы в редакции всегда будем рады выслушать их мнение...»

Короче, парторганизацию мы распустили, естественно, никто из сотрудников не стал на учет в домоуправлении, типографии и т. д. Так тихо, без шума и пыли, закрылась первая в стране партийная организация. А потом мы сняли орден Ленина с обложки «Огонька». Тогда уже, собственно, многие понимали, что никому это не нужно, но ЦК надо было делать вид, что ничего не происходит. И когда меня вызвали на ковер, я им сказал: сейчас новое время, вы же на пальто орден носить не будете, а на обложке у нас сейчас там девочки всякие, как же родной вождь будет рядом с ними? Все понимали, что мы валяем дурака, но объяснение приняли.

А вот с тем, чтобы убрать с первой страницы надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» вообще проблем не было. Просто снял, и никто у меня ничего уже не спрашивал.

Понимаете, ведь была очень интересная система. Сегодня ничего этого нет, а я нет-нет, да иногда и вспоминаю, как Горбачев меня вызывал на ковер, орал. А потом Александр Яковлев (член ЦК КПСС, с 1986 года — секретарь ЦК, курировавший вопросы идеологии, информации и культуры. — Ред.) успокаивал: «Михал Сергеич не на тебя орал, ему председатель КГБ Крючков сказал, что тебя надо уволить. Так что он... для Крючкова на тебя орал».

— Виталий Алексеевич, а как «Огонек» финансировался?

— Да никак! В год мы зарабатывали 70 миллионов рублей — были самым прибыльным изданием в СССР. Когда я пришел на должность редактора, тираж «Огонька» составлял около 400 тысяч экземпляров, а через год уже было пять миллионов. При этом зарплата у нас была в три раза меньше, чем в газете «Правда», но они ведь были органом ЦК. Зато у нас была репутация. Ее не купишь.

...Помню, в Киеве недалеко от меня на нынешней Шелковичной доживал свои дни драматург Александр Корнейчук, — вспоминает Виталий Коротич. — Он праздновал день рождения 25 мая, а я — 26-го. Однажды в мае я приехал из Москвы, и он меня зазвал к себе по случаю дня рождения. А на следующий день я выступил с ответным предложением. Два дня пили, было хорошо, и он начал ко мне ходить. Я жил тогда на улице Суворова. Александр Евдокимович ходит и ходит, и рассказывает о своем ужасном одиночестве: «Смотри, вот я и Сталин, вот я и Молотов, вот я и этот... Вот одна моя премия, вторая, третья...» А рядом-то с ним — никого! Полная пустота!

Незадолго до смерти Александр Николаевич Яковлев издал книгу переписки членов Политбюро с деятелями литературы и искусства. И там есть потрясающая вещь. Сталин пишет Корнейчуку: «Прочел твою пьесу «В степях Украины». Интересно. Две реплики я вписал сам, думаю, это не повредит». Вот так, понимаете! Естественно, Корнейчук получал и Сталинскую премию, и другие. Но ведь жил он подневольно, хотя его и превозносили... В итоге же Корнейчук получил смертельное одиночество в конце жизни!

— Работая в «Огоньке», вы встречались с президентами, королями. Разговоры по душам были?

— Нет, беседы были нормальные. Помню, записывал интервью с президентом США Рональдом Рейганом. В конце встречи спросил его: «Скажите, вот вы в своей жизни осуществили все американские мечты: стали богатым человеком, кинозвездой, президентом. Вы счастливы?» Рейган подумал, а потом говорит: «Я все это делал, не ломая себя, оставаясь собой. Раз, оставаясь собой, я смог всего этого достичь, наверное, я могу быть счастлив». И я подумал, что это хороший, поучительный ответ: важно достигать чего-то, не ломая по дороге себя на мелкие части...

— О себе такое можете сказать?

— Нет, не могу.

«Чтобы стать гражданином США, нужно поднять правую руку и сказать: «Я отрекаюсь от... страны прежнего гражданства». У меня рука не поднялась»

— Виталий Алексеевич, вы любите Киев?

— Да это вообще мой единственный город! Я родился на нынешней улице Богдана Хмельницкого. Потом жил на Печерске, в Пассаже. Киев — мой главный город, здесь все было, и хочется, чтобы с ним были связаны только хорошие воспоминания.

Кстати, в Киеве у меня были места, которые просто мне дороги. Я даже не знаю, чем? Помню, в конце войны немцы выселили людей из центральной части Киева и с мамой какое-то время жили в Голосеево где-то возле сельхозакадемии. Я, естественно, ходил по окрестностям, искал приключения. И нашел — склад немецких боеприпасов и оружия. Залез в окно абсолютно без патриотических мыслей. Наверное, если бы был советский склад, то тоже залез бы! Набрал патронов себе в карман и собираюсь назад в окно. В это время в помещение зашел немецкий часовой. Я бросился наутек, бежал, рассыпая эти патроны, а немец свистел мне вдогонку, хотя обязан был в меня стрелять. Помню этот случай до сих пор. Просто помню.

А однажды во время войны утащил минометную мину — и... упал с нею. Мина подо мной начала крутиться! Я стал рядом и смотрю, как она повертелась-повертелась и... перестала.

Вот иногда и думаешь, что, наверное, там высоко все-таки расписал кто-то план твоей жизни. Ведь десять раз мог погибнуть, но, видимо, к тому моменту я не все запланированное сделал...

— Во время ГКЧП, когда вас внесли в список тех, кто подлежит уничтожению, не испугались?

— Да, в этом списке я был 36-й. И очень гордился тем, что Ельцин был там, кажется, 53-й (смеется).

Знаете, что интересно. Летом 1991-го я решил совершить последний антиобщественный поступок — договорился об интервью с президентом Тайваня. До этого никто из наших советских журналистов с ним не общался. Ведь Китай не считает Тайвань полноценным государством. Но я честно предупредил Рогачева, замминистра иностранных дел СССР, о своем намерении. Он развел руками: «Ты с ума сошел! Китай пришлет нам ноту...» Тем не менее я поехал. И надо же такому случиться — лететь в Тайбэй, столицу Тайваня должен был из Нью-Йорка, 19 августа 1991 года, как раз, когда случился ГКЧП... О том, что произошло в Москве, мне рассказали коллеги с радио «Свобода». Сижу я в США и думаю: я лечу на Тайвань, у нас в СССР переворот, выходит, я остаюсь на Тайване, ведь виза у меня одноразовая... Что я там буду делать, на Тайване?.. Короче говоря, я не полетел. Был скандал, тайваньцы ужасно разобиделись за своего президента. Но переживать по этому поводу мне было некогда. В тот же день меня начали таскать по американским телеканалам.

Помню, участвовал в очень хорошей передаче: журналист Макнил в студии в Вашингтоне дискутировал со своим коллегой Лераром, который был в Нью-Йорке. И я у него. В Вашингтоне у Макнила в студии сидел беглый советский кагэбист — в парике, в очках, чтобы его не узнали. Я начал говорить какие-то банальности по поводу ГКЧП: хунта, банда, не позволим, не потерпим, наш народ отстоит демократию и так далее в том же духе.

А кагэбешник прокомментировал ситуацию просто гениально: «Вы понимаете, в чем дело? Это — не переворот! Перевороты не делаются в понедельник, настоящие перевороты совершаются в пятницу или, в крайнем случае, в субботу. Чтобы люди в понедельник вышли на работу, а везде уже стоят часовые, посты, везде все захвачено: почта, телеграф. А это — не переворот».

После слов кагэбешника я себя чувствовал таким профаном! (Смеясь.) Кстати, перед тем, как случилось ГКЧП, у меня уже был подписан контракт на год с Бостонским университетом. Так что в какой-то степени переворот мне помог реализовать свое желание попробовать себя еще и на преподавательском поприще в США. Мне интересно было. А вскоре СССР развалился, все мои сбережения здесь сгорели. И мне в США еще на два года контракт продлили. Потом дали пожизненный. Потом я понял, что — хватит. Получать американское гражданство? Зачем? Ведь я терял все: дом, семью (сыновья после учебы в Бостонском университете вернулись в Москву), Киев...

Я и так Киев потерял, ведь когда в 1991-м все развалилось, я был в Америке, к тому же уехал туда из Москвы, поэтому автоматически стал гражданином России.

А чтобы стать гражданином Соединенных Штатов, нужно поднять правую руку и сказать: «Я отрекаюсь от всех обязательств, которые были у меня по отношению к стране прежнего гражданства. Я клянусь, что отныне все мои поступки будут во имя интересов Соединенных Штатов Америки». У меня рука не поднялась. И я получил только беленький паспорт: вид на жительство, срок действия которого уже истек. Поэтому вернулся сюда и живу там, где хочу. Купил дом в лесу, весь двор заставил параболическими антеннами, смотрю, что хочу. Каждое утро иду три с половиной километра на станцию и покупаю газеты. Потом сажусь на крыльце в шезлонге и читаю. Что еще делаю? Виски попиваю. Бывает, бывает!.. Позволяю себе грамм по сто. Но два раза. Понимаете, жизнь — она ужасно приятная штука.

— А какие у вас еще американские привычки появились?

— У меня появилось уважение к чужому времени. Я никогда никуда не опаздываю. И, наверное, уважение к собственному слову. То есть, договорились один раз — и этого достаточно. Еще у меня прибавилось ироничности. А вот оптимизма такого, знаете, американского больше не стало. Вот, скажем, их традиционное приветствие «как дела — хорошо» я переделал. Изменил вторую часть, ответ. В моей интерпретации он звучит так: «все еще живой».

Беседу Виталия Коротича с журналистами «ФАКТОВ» и «СОБЫТИЙ» записала Ирина КОЦИНА