Евгений Весник любит Украину, хотя родился он в 1923 году в Петрограде. Судьба забросила его родителей в Кривой Рог — в 30-е годы прошлого века папа будущего актера руководил строительством Криворожского комбината. Сейчас в одном из районов Кривого Рога есть улица, которая носит имя Якова Весника, а тогда, в жестокие годы сталинских репрессий, первого директора Криворожского металлургического расстреляли... Отца Евгений Весник потерял уже после того, как в его жизни появился театр. «Помню, у нас в Кривом Роге гастролировал Днепропетровский драмтеатр. Мне тогда было 12 лет. И я, сын директора завода, просочился на спектакль Шекспира «Отелло»... Что со мной делалось после! Я мазал лицо сажей, надевал на руки черные чулки и пугал маму. Я рычал, спрашивал ее, молилась ли она на ночь, называл Дездемоной и пытался ее задушить...» — вспоминает Евгений Яковлевич. На профессиональную сцену Весник вышел в 1948 году. Ему тогда было 25. С 1955 года начал сниматься в кино. За плечами актера — 130 театральных ролей, 90 ролей на телевидении и в кино. Сейчас Евгений Яковлевич живет в Москве в маленькой квартире в высотке около метро «Баррикадная». Ему — 85, на сцену он уже не выходит несколько лет. Анализирует пережитое и пишет книги. «СОБЫТИЯ» предлагают своим читателям фрагменты из мемуаров Евгения Весника, которые вышли в издательстве «Вагриус».

«В июне 1937 года отец уехал в Москву выручать своего арестованного заместителя. И не вернулся в Кривой Рог. Он был тоже арестован»

...Моя мама до Гражданской войны училась в консерватории. После войны пела в опере, и лишь переход отца на дипломатическую работу за рубежом прервал ее музыкальную карьеру. А узнав, что после работы в Германии отца ждет работа по восстановлению индустрии в России, она успела окончить у немецких специалистов курсы по птицеводству, чтобы быть полезной на новом месте работы. И, надо сказать, оказалась очень полезной: стала заведовать небольшой птицефермой, помогала обеспечивать продуктами буквально голодавших рабочих и инженеров завода...

В 1932 году мой отец был назначен директором строительства огромного металлургического комбината — Криворожского. Будучи человеком, не признававшим никаких льгот и привилегий, фанатически преданным работе, с обостренным чувством справедливости, он получал оклад в два раза меньше оклада матери, заведовавшей птицефермой. И назывался его оклад — партмаксимум. Он стеснялся надеть новый костюм, давал его поносить брату, а затем, уже поношенный, надевал на себя. Автомобиль, выделенный ему наркомом для служебного пользования, посылал для перевозок больных рабочих, женщин, детей. На работу часто ездил на трамвае вместе с рабочими, праздновал вместе с ними новоселья в бараках, знал почти всех их по имени и отчеству.

На Украине свирепствовал голод... Однажды мать приняла от хозяйственников подарок: маленький бочонок сельдей. Отец, узнав об этом, замахнулся на мать. Не ударил, но замахнулся... Я это видел. Потом отец заставил мать отнести бочоночек хозяйственнику, жившему с нами в одном доме.

...В июне 1937 года отец уехал в Москву выручать своего арестованного заместителя. И не вернулся в Кривой Рог. Он был тоже арестован. Мама и я срочно выехали в Москву, где на Донской улице в доме №42 у нас была 4-комнатная квартира. Искали отца, пытались обнаружить его следы. Тщетно.

Впоследствии на все вопросы мне отвечали: «Умер в Москве», «Умер в Норильске»... Теперь я знаю, что он расстрелян в 1937 году. По сохранившимся копиям допросов становится ясным, что он остался до конца жизни таким, каким я запомнил его: честным, не способным на гадость, не предавшим никого из сослуживцев. Я не знаю, где могила отца! Он покоится в сердце моем до последнего его удара.

В ноябре, не помню, какого числа, в пять утра пришли за мамой. Обыск. Вещи и бумаги летали по комнатам, как вспугнутые птицы. Каким-то чудом мама сунула мне в трусы сберкнижку, как потом оказалось — на предъявителя, вклад всего 800 рублей. Слава Богу, меня во время обыска не заставили снять трусы! Опечатали три комнаты, мне оставили одну маленькую, в 12 квадратных метров, разрешив перенести в нее кое-что из других: книги, вещи отца, кровать, кресло, посуду. Помню, как меня бил озноб на нервной почве. Помню, как мама поцеловала меня и сказала: «Запомни, Женя, родители твои честные люди, и что бы ни было, никому не удастся запятнать их имена!»

Так в 1937 году я вдруг потерял отца и мать: отца навсегда, мать на 18 лет. (Ее сослали в Казахстан на девять лет, не предъявляя никаких обвинений, а потом девять лет не пускали в Москву. — Ред.) И остался один в 14 лет.

...Через два дня, и тоже рано утром, пришли за мной. Два человека: один в штатском с выпиравшим из-под пиджака пистолетом, другой — наш дворник-татарин, очевидно, в роли понятого. Велели взять с собой смену белья, запасную рубашку, кепку, кое-что из съестного, полотенце, мыло и, сказав, что сюда я больше не вернусь, увели на улицу.

У ворот нашего двора стояла какая-то грузовая машина, по-моему, «AMO». В кузове сидели на корточках несколько мальчишек примерно моего возраста и один-два младше меня. Испуганные, безмолвные. Присел рядом, спросил, куда нас везут. Узнал — в лагерь для детей врагов народа. Мужчина с пистолетом сел рядом с водителем, дворник ушел к себе.

В кузове с нами находился охранник с винтовкой, он стоял к нам спиной, держась за кабину шофера. Мы проследовали по Донской улице мимо завода «Красный пролетарий», объехали справа Донской монастырь. Стало ясно, что грузовик выедет с правым поворотом на Калужское шоссе, теперешнее начало Ленинского проспекта, и продолжит путь или дальше за город, или снова направо, к центру Москвы. Быстро все сообразив, увидев, что боковые ворота Донского монастыря открыты, я тихонечко приподнялся и, воспользовавшись небдительностью охранника и замедлившимся на повороте движением грузовика, сполз с невеликим своим багажом на дорогу и, как мышь, юркнул в открытые спасительные ворота...

Дальнейшие события развивались, как в детективном кино. Я выскочил на Шаболовскую улицу, быстро добрался на трамвае и автобусе до Курского вокзала, нашел — повезло — через несколько минут отходивший поезд на Харьков! Выбрал чуть полноватую проводницу (у меня с детства добрые люди ассоциируются с образом отца, который к последнему, 43-му, году своей жизни стал немножко полнеть — раненые ноги не позволяли много двигаться), поведал ей все. Сказал, что хочу скрыться в Харькове на квартире помощника моего отца — юриста Ивони. Мне повезло — я не ошибся в доброте полноватой проводницы. Она спрятала меня на верхней полке за тюками постельного белья, дала погрызть яблочко, и мы двинулись в путь.

Месяц я прожил в темной комнате-чулане с приходившими в гости крысами и черными тараканами. За этот месяц Ивони (прошу прощения, не помню его имени и отчества) связался с Зинаидой Гавриловной Орджоникидзе (наша семья была очень дружна с семьей Орджоникидзе). Она связалась с Михаилом Ивановичем Калининым, под началом которого мой отец еще до революции начинал слесарить на заводе «Айваз» в Петербурге. Они решили спасти меня от печальной лагерной жизни.

Дали знать, что надо срочно явиться в приемную Калинина. Быстрые сборы, прощание с Ивони — и я в Москве. Прямо с поезда на Моховую улицу, в приемную. Прошу доложить, что сын Якова Весника прибыл. Представляю, каково было удивление ожидавших приема, когда какого-то мальчишку, чуть ли не с котомкой в руках, секретарь председателя ВЦИК провел вне очереди в кабинет всесоюзного, как его называли, старосты.

Калинин знал меня совсем маленьким. Мы часто бывали у Орджоникидзе в их кремлевской квартире, где иногда бывал и Михаил Иванович. Первая фраза после «Здравствуй, Женя» была тихо произнесенная: «Маму тоже взяли?» Я сказал: «Да». Михаил Иванович спросил, есть ли у меня родственники в Москве. Узнав, что есть, пожелал мне успехов в учебе, дал какие-то деньги, сказал, что меня никто не тронет, пожал мне руку и приказал отвезти домой. Со мной поехал какой-то человек, привел меня в домоуправление, показал запись в домовой книге: «Несовершеннолетний Евгений Яковлевич Весник, учащийся средней школы, прописан постоянно на площади комнаты в 12 квадратных метров в доме №42, в квартире 57 по распоряжению М. И. Калинина».

Сургучная печать на двери комнаты была сорвана, и я стал ее постоянным жителем... Холодный сургуч был снят с моего будущего, и началась полная неизвестности и тревог самостоятельная жизнь. 15 января 1938 года мне исполнилось 15 лет.

«В Вахтанговский я пошел потому, что мама дружила с актрисой Вагриной, во МХАТ — потому что мама была знакома с Андровской...»

...Моим ангелом-хранителем была учительница литературы Анна Дмитриевна Тютчева, правнучка поэта Тютчева. Будучи истинно русской интеллигенткой и истинной христианкой, чем могла, старалась помочь всем слабым, бедным, одиноким. Я стал предметом ее особого внимания — она помогала мне учиться и сдавать экзамены: даже рискуя потерять работу, подкидывала шпаргалки...

В 16 лет, учась в 10-м классе, я связался с компанией, не гнушавшейся выпивки, драк и однажды даже поножовщины. На каком-то школьном вечере Анна Дмитриевна подошла ко мне, сидевшему в мрачном настроении в одиночестве, погладила по голове и тихо, почти шепотом, сказала, что все знает про меня. Что нельзя позорить память о родителях, нужно взять себя в руки, хорошо кончить школу. И вместо того, чтобы попусту тратить время на уличные похождения, нужно заниматься в драмкружке, набор в который она объявит через несколько дней и будет сама им руководить. Она называла меня «Женечка», как мама, и погладила по голове. Как мама!

Все изменилось в моей жизни!.. Я записался в кружок и был в нем самым активным членом, наверное, потому, что никто из мальчишек так не мечтал стать артистом, как я...

Воспоминания, воспоминания... Театральное училище имени Щепкина при Малом театре, 1940 год. Сдавать экзамены сюда я пришел уже с большим опытом в этом коварном деле. Я уже сдавал и был принят в ГИТИС. А в театре имени Вахтангова был забракован как непригодный «из-за отсутствия темперамента»...

— А почему вы сдавали экзамен к нам? Вы ведь, кажется, пробовались еще в ГИТИС? — спросил Илья Яковлевич Судаков, который, оказалось, преподавал еще и там.

Я объяснил, что после провала в театре имени Вахтангова сдал экзамены во МХАТ, но потом узнал, что в ГИТИСе учатся ребята из нашей школы, решил и туда сдавать. После удачных экзаменов случайно встретил знакомого и, узнав, что он студент третьего курса и председатель месткома училища имени Щепкина и что он всегда сможет мне помочь, особенно материально, окончательно решил поступать в Малый.

— И укрепить, так сказать, труппу прославленного театра? Сначала вы хотели укреплять театр Вахтангова, затем МХАТ, теперь Малый! Не велик ли замах? — по-доброму спросил Илья Яковлевич Судаков.

— В Вахтанговский я пошел потому, что мама дружила с актрисой Вагриной, во МХАТ — потому что мама была знакома с Андровской, в ГИТИС — из-за дружков, а в Малый — из-за месткома.

Упоительный успех — смех в зале.

— А какой театр вы больше всего любите?

— Я все театры люблю и актеров тоже всех люблю, но ночи, записываясь в очередь за билетами, простаивал только в Малый.

Так была решена судьба 17-летнего паренька, с детства мечтавшего о сцене. Я стал студентом Театрального училища имени Щепкина при Государственном академическом Малом театре...

«Вернувшись с войны, я осознал свое причастие к человекоубийству, случайность того, что сам остался в живых»

...Мальчишкой я отчаянно завидовал своему отцу, который во время Гражданской войны был награжден двумя орденами Красного Знамени, а в 1935 году — орденом Ленина. Во время своих первых свиданий со школьной подругой, когда на двоих съедалась одна порция мороженого, но обсуждались архиглобальные проблемы человечества, я сетовал на то, что не смогу быть таким же героем, как отец, не смогу заслужить столько наград, сколько у него. В 16 лет я не мог предположить, что стану кавалером двух медалей «За отвагу», орденов Красной Звезды и Отечественной войны. Я переживал тогда, что не смогу завоевать в глазах подруги уважения к себе, так как больше не будет войны. К великому сожалению, я ошибся...

...В начале сентября 1941 года большинство студентов Театрального училища, получив телогрейки, сапоги и лопаты, отбыли в товарных вагонах на трудовой фронт под Смоленск. Роя противотанковые рвы, мы получали отметки не за глубину проникновения в суть и характер роли, а за глубину проникновения в землю. Пятерки получали те, кто выкидывал на-гора семь кубометров... В начале октября 1941 года пришло известие об эвакуации Малого театра, а вместе с ним и училища в Челябинск. Оттуда, в день годовщины начала войны, 22 июня 1942 года, я был призван в армию и зачислен в ряды курсантов Смоленского артиллерийского училища, эвакуированного в уральский городок Ирбит.

Факт принадлежности к искусству усложнил мою военную жизнь. Занятия надо было совмещать с работой в художественной самодеятельности. И конечно, чего греха таить, на самодеятельность уходило времени значительно больше, чем на изучение артиллерии.

В январе 1943 года более 700 молодых людей, стоя в строю, слушали, затаив дыхание, приказ о присвоении им офицерских званий. Всем было присвоено звание «лейтенант», лишь мне одному — «младший лейтенант». Вот что сделала со мной художественная самодеятельность. Я установил второй за свою жизнь оригинальный рекорд. Первый — в школе на уроке украинского языка, когда в диктанте из 300 слов было 122 ошибки. Второй — в артиллерийском училище.

...Кенигсберг. Передовая. Из каждого окопа — выход в сторону противника. Выход из окопа, о котором речь, простреливался немецким снайпером. И лежало там два трупа, которые из-за этого снайпера не могли убрать. Мне срочно понадобилось пройти мимо выхода. Миновать его и не получить пулю — почти невозможно. Что делать? Я знал, что снайперская винтовка укреплена на подставке и упирается в плечо снайпера. После выстрела она, хочешь не хочешь, немного смещается, и ее приходится каждый раз возвращать в исходную позицию — на поправку прицела уходит до десяти секунд. Снимаю с головы фуражку и бросаю в простреливаемый выход из окопа. Снайпер спустил курок. И когда я увидел, что пулька ударилась в тыловую часть окопа, кинулся бегом через опасную зону. Проскочил! Да еще успел послать снайперу воздушный поцелуй!

Для подобных выходок надо быть молодым. Очень молодым! Мне было 22 года. После этого «циркового» номера самоуверенно написал матери: «Меня не убьют!»

Вернувшись с войны, я осознал свое, хочешь не хочешь, причастие к человекоубийству, случайность того, что сам остался в живых. Понял, сколь трагична и никчемна бывает суета человеческая, но в то же время — насколько могуче человеческое единство во имя любой цели! Любой!

«Угораздило же меня влюбиться в жену брата!»

...Война окончена. Я молодой лейтенантик, еду в троллейбусе по Москве. На одной из остановок в салон вошла симпатичная девушка. Влюбился моментально... Пропустил свою остановку. Решил непременно познакомиться.

Она между тем внимательно посмотрела на меня и многообещающе улыбнулась. Когда вышла — я за ней.

— Можно с вами познакомиться?

— Конечно, — ответила девушка, по-прежнему улыбаясь. Протянула мне руку и назвала имя.

— Я провожу вас!

— Ладно, — и улыбка ее стала просто неземной.

Мы подошли к дому, который я очень хорошо знал. Поднялись на четвертый этаж, остановились у двери. Девушка позвонила, дверь открылась, в дверях — мой двоюродный брат художник Борис Немечек.

— Куда ты запропастилась? Я уже беспокоиться начал, — выговорил он девушке.

— Не сердись, Боря. Зато я встретила и привела к нам Женю. Угораздило же меня влюбиться в жену брата! Мы никогда с ней прежде не встречались. Я не знал, что Борис женился. А она меня еще в троллейбусе узнала по семейным фотографиям.

С тех пор в троллейбусах с женщинами никогда не знакомился: каждая из них могла оказаться родственницей! Чем черт не шутит!

...Умолив штабных офицеров выдать на руки (что не положено) демобилизационные документы, чтобы ускорить их оформление, в апреле 1946 года я распрощался с армией и явился в столицу, чтобы продолжать овладевать профессией артиста...

В 1948 году я окончил училище круглым отличником по мастерству актера, уже играл маленькие рольки в Малом театре. Дважды заполнял анкету для зачисления в штат этого театра и дважды не был зачислен. Как выяснилось потом — по причинам неблагонадежности: сын врага народа. А то, что я воевал, имел награды, во внимание принято не было...

«Никогда я не был наркоманом. А вот у женщин успехом пользовался. И это было моей наркоманией», — сказал мне Вертинский»

...Я горжусь знакомством с Александром Николаевичем Вертинским. Влюблен в его дар, в его уникальное искусство. Знакомство наше состоялось случайно, по пословице: «Не бывать бы счастью, да несчастье помогло».

...Летим в одном самолете из Москвы в Адлер на съемки в разных фильмах. Из-за непогоды в Адлере — внезапная посадка в Ростове-на-Дону. Вечер, вылет нашего самолета задерживается до утра. Слоняясь по зданию аэропорта, разговорились.

С ночлегом складывалось все благополучно, хуже оказалось с деньгами: и у Вертинского, и у меня бренчала какая-то мелочь в карманах, и все. За одно место следовало заплатить пять рублей. А где их взять? Говорю Вертинскому:

— Александр Николаевич, у меня в Ростове знакомые. Я возьму машину, «слетаю» в город, быстренько достану денег и вернусь. А вы пока можете заказать ужин в ресторане. Все будет в порядке.

— Хорошо, — соглашается Вертинский, — а по прибытии в Адлер, как только получим жалованье, рассчитаемся. — И записал мои координаты.

Я выскакиваю на улицу, ловлю такси, еду в город. Никаких знакомых, конечно же, у меня в Ростове не было, но на руке были хорошие часы «Москва». Цена им 400 рублей (в старых деньгах), если бы я их продал даже за 300 — что я и задумал, — нам вполне бы хватило и на ночлег, и на ресторан.

Пока доехал до центра Ростова, на счетчике уже отстучало 70 рублей. Обращаюсь к милиционеру: «Где здесь можно продать часы?» — «А сегодня скупка не работает — воскресенье». — «Что же мне делать?» — «Здесь недалеко часовой мастер живет, — продолжает милиционер. — Зайдите к нему домой. Может, он у вас купит».

Зашел. Мастер, к счастью, дома. Рассказываю ему все как есть: про посадку, про Адлер, про съемки, про Вертинского...

— Боже мой! Как я его люблю! — кричит мастер. — Но могу дать максимум двести рублей. Больше никак!

Уговариваю — ни в какую. Делать нечего, беру деньги. Хватит их только на то, чтобы расплатиться за такси и за ночлег.

Нашел Александра Николаевича в ресторане. Сидит, ждет. Хорошо ждет: «Рябиновая на коньяке», всевозможная закуска, вплоть до икры. Я холодею. Чем платить? Но виду не показываю, держусь бодрячком. Чокнулись, выпили, закусили.

— Прошу прощения, — говорю я, — одну минуточку.

Иду на кухню и спрашиваю: «Кто обслуживает Вертинского?» Подошла молодая девушка. Все ей рассказал. Отдал паспорт, она мне свой адрес, я ей свой. Договорились: как только прилечу в Адлер, тотчас вышлю ей деньги, а она — мой паспорт.

— Только Вертинскому ничего не говорите! — попросил я ее. На том и разошлись. Я вернулся за столик, сказал, что рассчитался с официанткой. Поужинали, пошли спать.

Рано утром меня разбудил Александр Николаевич. Он был уже одет — явно встал намного раньше! Было немного неловко оттого, что заспался дольше старшего товарища. Оделся быстро — и на самолет. Улетели.

...Пока летели из Ростова в Адлер, многое узнал из удивительно интересной жизни великого мастера. Спрашиваю Вертинского:

— Александр Николаевич, были времена, вы выступали в костюме Пьеро. Болтают, что вы были подвержены наркомании, что-то нюхали или курили, пили нечто «потустороннее». Это правда?

— Никогда я не был наркоманом, никогда ничего такого не нюхал и не пил. А вот у женщин успехом пользовался. И это было моей наркоманией. Правда, один раз я потерпел фиаско: у меня, как говорят, отбили красотку. Был восемнадцатый год, белогвардейский Киев, Крещатик. А кто ее отбил, я узнал через некоторое время, увидев ее в компании этого человека — моего соперника. Это был генерал Шкуро (во времена Гражданской войны генерал-поручик Кубанского казачьего войска, основатель «русского спецназа», известный своей жестокостью. — Ред.).

...В Адлере Александра Николаевича встречал директор его картины, меня — моей. Мы поблагодарили друг друга, попрощались и разъехались. Я не обратил внимания на то, что директор Вертинского на мгновенье подозвал к себе моего директора.

Снимался я в поселке Псоу под Адлером. Проходит день — денег не платят. Не платят и на второй, третий, четвертый. Прошла неделя. Влез в долги. На мои вопросы к администрации, когда зарплата будет выдана, один ответ: денег нет. Наконец на девятый день, ехидно улыбаясь, подходит директор:

— Иди к бухгалтеру, получай.

В бухгалтерии помимо зарплаты мне вручили коробку из-под зефира, перевязанную голубой лентой. В коробке — мой паспорт, новые часы «Москва» и записка от Александра Николаевича. Передаю смысл написанного, так как дословно не помню: «Молодой коллега! Вы наивны. Надо было продать мои: у них браслет золотой!»

Теперь-то я понял, почему Вертинский в то утро, пока я спал, бодрствовал и был одет. Он, конечно, заподозрил что-то в ресторане, а утром тайком все выяснил у болтливой официантки. И мой паспорт был выслан не мне, а ему.

Много лет спустя — Александра Николаевича уже не было в живых — я рассказал о нашем приключении его супруге. Она рассмеялась и сказала:

— Он никогда не носил никаких часов!

«Разливавшему зелье официанту мы с Анатолием Папановым несколько раз подставляли фужерчики граммов на 120, и только под беленькую»

1963 год. Наш Театр Сатиры отправляют в Париж на гастроли. И началось: справки о здоровье, ажиотаж в связи с предстоящим знакомством с великим Парижем, недовольство тех, кого не берут, затаенное торжество едущих... Советы и требования: разбиться на пятерки, их начальников выбрать только из членов партии; не смотреть, не заходить, не разговаривать, не фотографироваться, приглашений не принимать, не уединяться, не дышать, не ка..., не пи...; настороженно отнестись к «увеселительным» районам, особенно к площади Пигаль, на которой находится кабаре «Мулен Руж»...

И вот самолет на взлетной полосе. Привязываемся ремнями к креслам, взлетаем. В первый салон никого из летевших не пустили. Но мы с Анатолием Папановым обратили внимание на детальку, нас весьма заинтриговавшую: стюардессы проходили в тот салон с подносами, особенно щедро сервированными, вплоть до бутылки очень дорогого коньяка... Кто там? Кто он? От ответа стюардессы уклонялись. Но после их очередного посещения этого салона вдруг от имени загадочного пассажира к нему пригласили... Папанова и меня. Прошли. «Здравствуйте!» — «Здравствуйте!..» Удивительно знакомое лицо, но кто он? Ну никак не могли вспомнить! Одет очень скромно: легкая куртка поверх рубахи без галстука, стрижка и прическа без претензии, простая, естественная манера поведения и речи. На куртке две Звезды Героя, медаль лауреата Ленинской премии, значок «Заслуженный мастер спорта», колодки пяти орденов Ленина, трех Красного Знамени, Отечественной войны I и II степеней, четырех Красной Звезды... Знаменитый, обаятельный... Но кто этот дядечка? Сам он не представляется! Интригует: « Завтра состоится мероприятие, ради которого и лечу в Париж. Оно будет сниматься кинои телестудиями, значит, послезавтра отчет о нем появится на экранах. Посетите любой кинотеатр и все узнаете...»

Мы посетили кинотеатр — посмотрели «Огни рампы» Чарли Чаплина и из киножурнала «Новости» наконец узнали, кто наш знакомый... Очередные «киноновости» рассказывали о смотре самолетов вертикального взлета. Рядом с президентом Франции Шарлем де Голлем стоял на трибуне наш новый знакомый в той же куртке и без галстука, а голос за кадром (с нами был переводчик) сказал:

— Рядом с нашим президентом — вице-президент Международной авиационной федерации Владимир Коккинаки.

...В аэропорту нас встречали посольские работники, Луи Арагон, Эльза Триоле и Лиля Брик с Василием Катаняном. Много любопытных, много негров, кто-то (посторонние) преподнес несколько букетиков цветов. На автобусах поехали в советское посольство. Жорж Сориа (организатор гастролей, французский поэт, драматург, журналист. — Ред.) пригласил несколько наших, и меня в том числе, посетить знаменитое кафе, дверь которого закрылась перед носом президента Франции. На этот раз «посиделки» были по поводу премьеры очередного фильма с участием любимца Франции — знаменитого Фернанделя. Присутствовало персон двадцать пять-тридцать, не считая нас (человек 6-7) и немногочисленных официантов да метрдотеля. Компанию украшала Брижит Бардо! Банкетный стол — ну просто сказочная скатерть-самобранка. Те яства, которые на ней не поместились, подаются слева и справа «ангелами»-официантами.

Анатолий Дмитриевич Папанов и я, сидевший рядом с ним (прямехонько напротив блистательной Брижит), были в 60-х годах, что называется, в расцвете сил и, очевидно, поэтому не получали удовлетворения от «побед» над обыкновенной рюмочкой: нам хотелось одолевать более солидного «противника» (недаром же мы оба — фронтовики).

Разливавшему зелье официанту-негру мы несколько раз подставляли фужерчики граммов этак на 120, и только под «родную», беленькую... Только мы... Каждая наша «победа» фиксировалась очаровательной, с хитринкой, улыбкой мадам «секс-бомбы», робко «побеждавшей» малюсенькую рюмочку, наполнявшуюся на одну треть коньяком — граммов 20, не больше.

Вторая часть вечера проходила а ля фуршет. Знакомства, разговоры, обмен визитными карточками... Обмениваемся впечатлениями с Анатолием Папановым и вдруг видим: в сопровождении официанта с подносиком в руках, на котором фужерчик (точно такой, над которым мы одержали не одну «победу» за банкетным столом) и бутылка с бесцветной жидкостью, прямо на нас движется сама Брижит Бардо! Подошла, лукаво улыбаясь, и жестом приказала нам «стоять на месте». Что-то сказала официанту. Тот налил полный фужерчик. Она взяла его в свою холеную ручку, протянула его сначала в мою, а затем в Толину сторону (дескать, за ваше здоровье!) и не торопясь «победила» сосуд. Перевернула его вверх дном — показала, что ни капельки в нем не осталось. Поставила на подносик и, не закусив, маленькой салфеточкой промокнула свои невероятно аппетитные, пухленькие губки. Глядя на нас озорными (ух!!!) красивыми глазами, подернув декольтированным аппетитным плечиком, сказала «хэ!» и покинула нас, раза два обернувшись и одарив нас кокетливой миной, а затем и воздушным поцелуем!

Мы мгновенно поняли: сыграв своеобразный артистический этюд-пантомиму, она хотела сказать: «Подумаешь, герои! Что вы думаете, только вы, русские, умеете покорять фужеры? Хэ! Смотрите — французская женщина тоже способна на подобный подвиг! Хэ!» Милая, красивая, девчонистая Брижит Бардо!

...Остатки — сладки. Последние из накопленных впечатлений — телеграфно. Завтрак у Луи Арагона и его жены Эльзы Триоле, родной сестры Лили Брик. Помимо того, что хозяева дома — знаменитые писатели, представитель сильного пола этого дуэта еще и лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами», а также почетный доктор наук Московского и Пражского университетов. Обильный стол, шутки, анекдоты. Взрывы смеха после каждого рассказанного эпизода. Смеялись все, кроме Эльзы Триоле, не в совершенстве, мягко говоря, понимавшей русскую речь и ею владевшей.

Лиля Брик переводила сестре содержание каждого «опуса» на французский, и каждый раз, в уже наступившей после смеха тишине, вдруг взрывался другой смех — пискообразный, очень заразительный, полный восторга, окрашенного каким-то шаловливо-озорным блеском в глазах весьма солидного возраста, умной, интеллигентной дамы. И каждый раз, услышав писк этого детского восторга, вся наша компания, включая и Луи Арагона, владевшего русским языком, вновь взрывалась от хохота, но теперь уже не от «опусов», а от неотразимого обаяния милой знаменитой Эльзы.

Во дворике двухэтажного особняка, первый этаж которого занимала какая-то баронесса, а второй — Арагоны, красовался дивной работы мраморный, с позолотой и ангелочками, рыбами и русалками фонтанчик, извергавший из себя в разные стороны струйки воды. В стороне — беседочка и множество старинных кресел.

— Это ваш садик и фонтанчик? — полюбопытствовал я.

— Нэ-э-эт, — ответил Арагон. — К сожалению, нэт. Это собственность клюба, пардон, гомосексуалистов, прэзэдэнт которого... — И он назвал фамилию очень известного артиста.

У меня чуть-чуть, самую малость, отвисла челюсть.

...Прогуливаемся по городу с Папановым. Вдруг увидели буквально в четырех-пяти метрах от себя президента де Голля, сидевшего в шикарной автомашине с открытым верхом, остановившейся перед воротами старинного особняка. На тротуаре, с противоположной стороны въезда, стояла женщина с детской коляской. Она поприветствовала президента: «Бонжур, мсье де Голль». Тот приподнял свой головной убор со знакомым длинным козырьком и ответил: «Бонжур, мадам». Анатолий Дмитриевич не выдержал и громко выпалил: «Бонжур». И к нашему удивлению знаменитый полководец ответил, как старому знакомому: «О! Мерси, мсье» — и скрылся за воротами. Надо было видеть восторженную физиономию Папанова. Я тут же посоветовал ему засесть за роман «Рядом с Шарлем де Голлем»...

«При встрече с Ростиславом Пляттом мы обменивались анекдотами. Плохой оценивали так: «Это нумер не для Ялты»

...Не знавшим близко Плятта трудно было угадать в этом элегантном, ладно скроенном интеллигентном человеке отчаянного и доброго балагура-заводилу (даже в солидном уже возрасте), тонкого поэта, преданного мужа и философа.

Был он почти всегда одинаков: подтянут, приветлив, радостен, остроумен, доступен, мгновенно включался в разговоры, имевшие отношение к юмору, творчеству, и всегда элегантно, с юмором уходил от интрижных пошептываний по углам и за дверью, от истерических жалоб и претензий, от актерской болтовни, проявлений самоуверенности в суждениях о ком-то или о чем-то.

Не было случая, чтобы при встрече с Ростиславом Яновичем мы не обменялись анекдотами. За многие годы встречи были частые, даже если учесть, что работали мы в разных театрах.

Наверняка по одной встрече в месяц было — по самому скромному подсчету. Следовательно, за 40 лет — 480 анекдотов рассказывал я и столько же он. 960! Минимум! Хороший, остроумный оценивался словами: «беру», «годится», «зачет» или «не слабо»; средний — «ну-ну» или «бывает лучше»; плохой — «м-да-а-а», «финиш» или «это нумер не для Ялты».

...Москва. 31 декабря. Старая радиостудия в помещении Главного телеграфа. Срочная предновогодняя радиозапись. Заняты Ростислав Плятт, Никита Подгорный, Анатолий Папанов, Виктор Хохряков, Валентина Серова и я. Страшно жмут и скрипят мои новые ботинки. Стою перед микрофоном в одних носках.

23 часа 40 минут. Режиссер всех отпускает к новогоднему столу. Всех, кроме меня. Прощаюсь с коллегами, поздравляю с наступающим. Продолжаем работу. Записываю текст «от автора».

23 часа 45 минут, 23 часа 50 минут, 23 часа 53 минуты. Закончил! К новогоднему столу, где ждут друзья и родственники, успеваю, потому что накрыт он в 200 метрах от здания телеграфа — в ресторане «Арагви». Стол, благоухающий шашлыком, сациви и специями, манит, дразнит. Текут слюнки...

23 часа 55 минут. Ха-ха! Что ж я, за пять минут 200 метров не пробегу? Ерунда! Режиссер, звукорежиссер, оператор, редактор, ассистенты, мило улыбаясь, поздравили меня и удалились в местную столовую (этажом ниже), где и произойдет у них встреча Нового года.

Ищу ботинки, ботинок нет. Выбегаю из студии. На лестнице стоит пожарный — серьезный, пожилой человек с усами, со старыми тапочками в руках, протянутыми в мою сторону: «Вам!»

Ничего не понимаю. Кто? Что? Почему? Откуда? Зачем? Тапочки так тапочки — черт с ними! Надеваю. Бегу на выход. Пожарный кричит вслед, что пальто внизу у дежурного милиционера... Спасибо! Ура! Успеваю! Мороз ерундовый. Тапочки — не помеха. 200 метров можно спокойно пробежать за две минуты! Время на часах при выходе было 23 часа 57 минут. На ходу втискиваюсь рывками в пальто, выскакиваю на улицу. А там...

Ревут сигналами два такси, как новогодняя елка светящиеся всеми имеющимися на их бортах лампочками, фарами, подфарниками... Двери автомашин широко распахнуты. У всех сидящих в них широко раскрыты белозубые смеющиеся «пасти». В одной руке Плятта — мой скрипучий ботинок, в другой — полный бокал шампанского; в левой руке Подгорного — второй ботинок, в правой — тоже бокал; в руках Папанова — два фужера: один себе, другой — мне. Водители тоже с полными бокалами... лимонада. (Хохрякова и Серову увезли по домам поджидавшие их родственники.) В радиоприемнике одной из машин бьют куранты и... «С Новым годом, дорогие товарищи!»

Мы чокаемся, осушаем бокалы, целуемся, хохочем, снова наполняем сосуды из бутылок, стоящих прямо на тротуаре. Ноги мерзнут. Надеваю свои скрипучие, отдаю дежурному тапочки. Узнаю, что друзья приобрели в здешней столовой восемь бутылок шампанского, бутылку водки, восемь ирисок и один соленый огурец...

00 часов 30 минут. Байка за байкой, анекдот за анекдотом, стихи, отрывки из ролей, хохот.

2 часа ночи. Вхожу в «Арагви». Кислые физиономии объевшихся «пассажиров» почти съеденного стола. Ревность, нравоучения, банальные тосты. Скучно... Жмут ботинки. Хочу спать.

Вспоминая на старости лет все свои новогодние встречи, не могу не признаться в том, что та, на тротуаре, была самая сердечная, самая талантливая, поставленная режиссером Ростиславом Пляттом...