При упоминании имени Александра Солженицына в сознании первым делом вспыхивает: повесть «Один день Ивана Денисовича», рассказ «Матренин двор», роман «Архипелаг ГУЛаг»... Вошедшие в школьную программу по литературе, эти произведения стали визитной карточкой писателя, который прошел фронт, сталинские лагеря, вынужденную эмиграцию... И перипетии сложной судьбы одного из самых известных в мире диссидентов, удостоенного к тому же Нобелевской премии по литературе, знает сегодня практически каждый. Как и то, что страна, изгнавшая Александра Исаевича, со временем признала его заслуги и, торжественно вернув гражданство, с распростертыми объятиями приняла обратно. Со всеми ему полагающимися почестями... Последний глава СССР Михаил Горбачев заявил, что Александр Исаевич стал одним из первых писателей, «во весь голос заявивших о бесчеловечности сталинского режима», президент Франции Николя Саркози — что Солженицын «открыл всему миру глаза на реальную суть советской системы», первый президент России Борис Ельцин лично распорядился, чтобы писатель и его семья получили прекрасную государственную дачу в подмосковном Троице-Лыкове... Словом, справедливость, хоть и поздно, но восторжествовала. А все тяготы, пережитые этим глыбой-человечищем, остались в прошлом, и помнят о них лишь люди, которые в те далекие времена были рядом с писателем и о том, что с ним происходило, знают не понаслышке. Всемирно известная певица Галина Вишневская, жена виолончелиста Мстислава Ростроповича, — одна из таких людей. Предлагаем вашему вниманию воспоминания Вишневской о Солженицыне из ее книги «Галина», выпущенной российским издательством «ВАГРИУС».

«Все имущество Солженицына состояло из старого лагерного ватника, тощей подушки да мятого алюминиевого чайника»

...Слава познакомился с Александром Исаевичем весной 1968 года, приехав на концерт в Рязань. Перед выходом на сцену он узнал, что в зале присутствует Солженицын. Ему, конечно, захотелось познакомиться со знаменитым писателем. Он думал, что тот зайдет к нему за кулисы после концерта, но Александр Исаевич уехал домой. Тогда Слава раздобыл его домашний адрес и на другой день утром просто заявился к нему: «Здравствуйте. Я — Ростропович, хочу с вами познакомиться».

Солженицын жил в маленькой квартирке на первом этаже, и Слава был удивлен стесненностью и убожеством быта знаменитого писателя. Кроме него и жены, в квартире жили еще две ее престарелые тетки. За окнами круглые сутки так грохотали проезжавшие машины, что дрожали стекла, не говоря уже о том, что даже форточку нельзя было в доме открыть: этот район Рязани отравлен выбросами химических заводов.

Вскоре Александр Исаевич приехал в Москву и был у нас дома, но мне не пришлось тогда с ним познакомиться: я была на гастролях за границей. Слава же еще несколько раз виделся с ним у общих знакомых. Однажды, встретив дочь писательницы Лидии Чуковской, узнал от нее, что Солженицын очень болен, что живет он сейчас в деревне Рождество, где у него есть своя маленькая дачка. Слава сел в машину и тут же поехал навестить его...

Приехав к Солженицыну в дождливый и холодный осенний день, Слава нашел его на садовом участке в шесть соток на Киевском шоссе, в однокомнатной хижине. Она была единственным местом, где писатель мог в тишине работать, живя там с ранней весны до холодов. (Впоследствии хижина эта с помощью вранья КГБ «выросла» до прекрасной подмосковной дачи, о чем мы узнали из немецкого журнала «Штерн», а затем из «Литературной газеты».)

У Александра Исаевича оказался острейший радикулит, который он получил, живя в этом сыром, неотапливаемом помещении, и нужно было немедленно уезжать, перебираться обратно в Рязань, что означало — прощай, работа! Кроме того, приближалось исключение из Союза писателей, после чего Солженицын становился бесправным, беззащитным.

Естественно, что, увидев в таком отчаянном положении своего нового друга, Слава тут же предложил ему переехать на всю зиму к нам на дачу в Жуковку, где мы закончили тогда постройку небольшого дома для гостей. В одной его половине мы сделали гараж, а в другой — хорошую двухкомнатную квартиру с кухней, ванной, верандой, отоплением... Я с волнением ожидала появления Солженицына в нашем доме. Как назло в таких случаях, опять у меня не было домработницы, и я с девочками тащила на себе кровати, кухонную и столовую мебель из нашего дома в будущий дом знаменитого писателя... Купить портьеры было негде, сшить же новые не хватило времени. И я, сорвав с третьего этажа нашего дома свои — белые с синими разводами, повесила их в будущий кабинет Солженицына.

И все приставала к Славе: не слишком ли модерново и не будут ли они действовать Александру Исаевичу на нервы? Какой у него вкус? Может, он любит старину? А Слава единственное, что помнил из виденного в Рязани, это рыжую бороду Солженицына да двух старух по углам тесной квартиры...

И вот рано утром 19 сентября 1969 года, выглянув в окно, я увидела на нашем участке старенький «Москвич». Слава сказал, что в шесть часов утра приехал Александр Исаевич, оставил свои вещи, а сам уехал в Москву поездом и через несколько дней вернется, чтобы поселиться у нас уже окончательно.

...Пошли мы посмотреть, как он расположился, не нужно ли помочь ему в чем... Заходим в дом, и я хозяйским глазом вижу, что ничего не изменилось, никакого нового имущества нет. Лишь на кровати в спальне узел какой-то лежит. Зашла в кухню — тоже ничего нет, кроме того, что я оставила... Вернулась в спальню. Что же за узел такой? Оказывается, это старый черный ватник, стеганый, как лагерный, до дыр заношенный. Им обернута тощая подушка в залатанной наволочке, причем видно, что заплаты поставлены мужской рукой, так же как и на ватнике, такими большими стежками... Все это аккуратно связано веревочкой, и на ней висит алюминиевый мятый чайник. Вот это да! Будто человек из концлагеря только что вернулся и опять туда же собирается... Значит, так и возит Александр Исаевич свое драгоценное имущество с места на место, никогда с ним не расставаясь, и, пройдя свой каторжный путь, не позволяет себе его забыть?

Так передо мной предстала сначала судьба Солженицына, и лишь через несколько дней появился он сам.

Светловолосый плотный мужчина, хорошего среднего роста, рыжая борода, ясные серо-голубые глаза с лихорадочным блеском, нервный, звонкий голос.

— Ну, давайте знакомиться, Галина Павловна. Меня зовут Саня.

— Так бросьте церемонии и зовите меня Галей.

— Спасибо. Я вам и Стиву Продолжение. Начало на стр. 41 (так он звал Славу) бесконечно благодарен за ваше великодушное приглашение, да боюсь стеснить вас.

— Да ведь дом пустой стоит. Мы счастливы, что вы согласились жить в нем. Я все волнуюсь, что вам недостаточно удобно, дом-то небольшой.

— Галочка, я никогда еще в такой роскоши не жил... И место такое чудесное, сад, а тишина-то какая! Вот благодать: дом, работа. Господи боже мой!.. У меня только к вам просьба: разрешите поставить где-нибудь в глубине сада стол и скамейку для работы. У меня есть знакомый старик-столяр — он придет и смастерит, если вы не возражаете. И еще я должен привезти сюда свой письменный стол — я к нему привык...

Вскоре, приехав на дачу, я познакомилась с женой Солженицына Наташей Решетовской, большеглазой хрупкой женщиной... В тот вечер все мы сидели за столом, увлеченные беседой, — и вдруг Наташа упорхнула от нас в комнату рядом и бездарно заиграла на рояле что-то из Рахманинова, Шопена, нещадно колотя по клавишам... Александра Исаевича передернуло, он опустил глаза, как бы стараясь сдержаться, потом посмотрел на Славу: «Ну уж при тебе-то могла бы и не играть, а?»

Я тогда подумала, что не такая уж беда, если женщина из желания быть «интересной» в присутствии знаменитого музыканта садится за рояль музицировать. Но если мужу ее от этого становится неловко — это другое дело.

«Ни я, ни Слава не представляли себе, во что выльется появление в нашем доме столь грандиозной личности»

...Уже первая книга Солженицына «Один день Ивана Денисовича», напечатанная в журнале «Новый мир» в 1962 году, принесла ему мировую известность, имела сенсационный успех. Во всех советских газетах несколько месяцев печатали хвалебные рецензии, сравнивая писателя с Достоевским и Толстым. И даже книгу его выдвинули на соискание Ленинской премии. Но на том так стремительно было начавшийся официальный успех писателя и закончился. Увидев произведенный в народе «Иваном Денисовичем» эффект, власти стали срочно бить отбой... Опасность для них была в масштабе таланта писателя, в моральном воздействии «Ивана Денисовича» на читателей... Можно ли забыть страшную в своей простоте заключительную фразу: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось...»

Следующая повесть Солженицына, «Раковый корпус», просто легла на дно сейфа Твардовского — редактора «Нового мира». Даже он со своими связями и влиянием на верхах не смог протолкнуть ее в печать...

Гениально выведенный писателем образ партийного бюрократа Русанова своей простотой и естественностью, убежденностью в правомерности своих поступков производил жуткое впечатление. Становилось понятным, почему так воспротивились власти печатать книгу в Советском Союзе, ведь на русановых держится советская власть, и каждый из них в этом собирательном образе без труда узнавал себя...

Конечно, ни я, ни Слава не представляли себе, во что выльется появление в нашем доме столь грандиозной личности, да и не задумывались о том. Мы предоставили кров не писателю — борцу за свободу и не во имя спасения России — мы были далеки от этого, — а просто человеку с тяжелой судьбой... Буквально через два месяца после переезда к нам Солженицына исключили из Союза писателей. Но первая зима прошла для нас еще относительно спокойно...

...Меня всегда удивлял в Солженицыне его безудержный оптимизм, и я не встречала человека более неприхотливого в быту, чем он. Жил он на даче часто один, особенно зимой. Как-то зашли мы к нему и попали к обеду. На столе — кусок хлеба, тарелка с вареной лапшой и рядом бульонные кубики; видно, собирался Александр Исаевич обед варить. Обрадовался нашему приходу, захлопотал: «Вот хорошо, что зашли, сейчас будем чай пить».

Я не могла оторвать взгляд от его «обеда» и, чуть он вышел в другую комнату, быстро заглянула в холодильник. И обомлела: бутылка молока, банка с кислой капустой, вареная картошка, яйца — вот и всё...

— Да как же вы живете тут, что едите-то?

— Что значит «что ем»? — удивился он. — Вот пойду в Жуковку, куплю все, что нужно, и ем. Хорошо живу... Да вы не беспокойтесь, Галочка, я привык так жить. Мне ничего больше и не нужно. Самое главное — тепло мне здесь, тишина кругом и воздух чистый, так хорошо работается.

Понимая, что печатать его в Советском Союзе долго не будут и заработков не предвидится, жил Александр Исаевич на один рубль в день — так распределил он на много лет свой довольно большой гонорар за «Ивана Денисовича»... После Нобелевской премии быт его почти не изменился, разве что появились джин, бутылки тоника и орешки из валютного магазина — для гостей, да обеды стали получше...

...Поселившись у нас, Солженицын волею судьбы оказался рядом с Сахаровым и Шостаковичем — они жили по соседству... С Андреем Дмитриевичем он часто общался, а вот с Шостаковичем, который очень высоко ценил писательский дар Александра Исаевича и хотел писать оперу на его повесть «Матренин двор», контакта, видимо, не получилось. Они встречались несколько раз, но... Разные жизненные пути, разные темпераменты. Солженицын, бескомпромиссный, врожденный борец, рвался хоть с голыми руками против пушек в открытую борьбу за творческую свободу, требуя правды и гласности. Затаенный всю жизнь в себе Шостакович не был борцом. «Скажите ему, — говорил он Славе, — чтобы не связывался с кремлевской шайкой. Надо просто работать. Писателю надо писать, пусть пишет...»

...Осенью 1970 года Солженицын получил Нобелевскую премию, и в прессе началась открытая травля. События развивались по давно установившемуся стандарту, с той лишь разницей, что раньше за Пастернака, так же как в свое время за Шостаковича и Прокофьева, открыто не вступился никто из ведущих деятелей советской культуры. Теперь же Ростропович объявил свой протест. Я хорошо помню то холодное московское утро, когда, приехав с дачи, Слава заявил мне о своем решении выступить в защиту Солженицына и показал мне уже написанное письмо, адресованное главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Литературная газета», «Советская культура».

— Ты же знаешь, что никто не напечатает твое письмо, — сказала я ему... — А оно имеет смысл только в случае широкой гласности.

— Солженицын живет у нас в доме, и я должен заявить свою точку зрения... Я знаю, что письмо не напечатают, и все же какой-то круг людей узнает о нем от сотрудников редакций газет... Ты пойми: если я сейчас не вступлюсь, не вступится никто...

Я отчетливо представляла, что нас ждет, Слава — вряд ли... Но он — большая личность, великий артист, и если он чувствовал, что должен высказаться, то я не могла мешать ему это делать... Лишь кое-что переделала в его письме... Через несколько дней, уезжая в Германию, по дороге в аэропорт Ростропович опустил четыре конверта в почтовый ящик... Еще через две недели уже все иностранные радиостанции по нескольку раз в день передавали Славино письмо... НАЧАЛОСЬ...

«Я умирал на войне, от голода в лагере, я умирал от рака — я смерти не боюсь»

Думаю, что лучшей хозяйки дома, где Солженицыну пришлось жить, ему нельзя было и вообразить. Мои необщительность и замкнутость, к сожалению, часто принимаемые за высокомерие и невольно отстраняющие от меня людей, здесь пришлись как раз кстати. Александр Исаевич не очень-то располагал к сближению, его нелегко вытащить на разговор, на общение, да и я люблю одиночество. В этом смысле мы были идеальной парой и прожили четыре года душа в душу. Летом, живя на даче, я могла по нескольку недель не обмолвиться с ним ни словом. Я просто не ходила в ту часть сада, где он работал, а он не заходил к нам в дом. У Славы с ним были другие отношения, у них была мужская дружба...

Александр Исаевич жил для того, чтобы писать. Вставал на рассвете, работал до вечера, а в десять часов уже ложился спать, чтобы рано утром проснуться и снова работать. Таким я знала его все четыре года... Он привез свой огромный старинный письменный стол (позже я увидела его в Вермонте, в американском доме Александра Исаевича). В углу нашего сада, под деревьями, приехавший к Солженицыну старик (видно, бывший зэк) смастерил стол на березовых столбах и скамейку. Вот там с ранней весны и до самых холодов, если не шел дождь, Александр Исаевич и работал. Окна моей спальни выходили как раз на ту сторону, и, проснувшись, я сразу видела его, отмеривающего километры, как тигр, вдоль забора — туда и обратно, туда и обратно... Подойдет быстро к столу... пишет, и снова хождение долгими часами...

Около дома, в котором он жил, почти не остывал костер — все бумажки, черновики, не нужные в работе, сжигал немедленно. Писал он от руки. Я никогда ни у кого не видела такого мелкого, бисерного почерка и сказала ему однажды об этом. Он засмеялся: «Лагерная привычка — как можно больше уместить на маленьком клочке бумаги и чтобы прятать было легче».

Вначале мы со Славой пытались зазывать его к нам — просто поесть в семейной обстановке, и иногда он приходил — весь как натянутая струна; чувствовалось, как внутри него лихорадочно бьется, пульсирует напряженная мысль, не отпуская его ни на минуту, не давая расслабиться. Ему было в тягость сидеть за столом, тратить драгоценное время на еду, и он спешил скорее, отдав долг вежливости, уйти...

Вскоре я узнала от Славы, что в жизни Александра Исаевича появилась другая женщина и он подал на развод с Наташей Решетовской. Первый суд их не развел: Наташа не дала согласия на развод. А 30 декабря 1970 года у Солженицына родился первый сын (с Решетовской у них детей не было).

Зимой я редко бывала на даче, и с новой женой его, тоже Натальей, или, как все мы ее потом звали, Алей, я познакомилась в машине, заехав за ней по дороге в церковь, когда крестили их первенца, Ермолая... 30-летняя, в самом расцвете, сильная женщина, олицетворение жены и матери. Да и то — за три года троих сыновей родила, один другого краше. Я невольно вспомнила, как однажды в разговоре с нами Солженицын сказал: «То, что я наметил, я выполню. Меня запугать нельзя. Я умирал на войне, от голода в лагере, я умирал от рака — я смерти не боюсь и ко всему готов». И, глядя на Алю, я тогда подумала, что такая пойдет за ним и в огонь, и в воду не рассуждая.

По профессии математик, Аля работала в московском институте до тех пор, пока не родился Ермолай Солженицын. После этого ее с работы выгнали... Но Аля, посвятившая свою жизнь Солженицыну, была даже рада, что теперь все свое время может отдать его работе, его идеям, быть ему помощницей. Безоглядно пошла она за ним, не претендуя ни на что. Когда во всех перипетиях развода, проходившего у меня на глазах, я однажды зашла к ней, беременной на последних неделях вторым ребенком, чтобы успокоить ее после суда, который Солженицына снова не развел, — она, с посиневшими губами, с болями в животе, только сказала: «Ну зачем он все это затеял? Я же говорила ему: будем жить так. Мне ничего не нужно...»

«Не кладите рукопись Солженицына на стол! Имейте в виду: я ее не видела!» — по-бабьи визжала министр культуры Фурцева»

...Когда Солженицын закончил свой «Август Четырнадцатого», Ростропович посоветовал ему не отдавать написанное сразу на Запад.

— Ты должен известить сначала все советские издательства, что закончил роман.

— Да ведь не будут печатать, рукопись только истреплют.

— А ты и не давай рукописи, а разошли письма во все редакции с извещением, что закончил роман; напиши, на какую тему, пусть они официально тебе откажут, тогда ты можешь считать себя вправе отдать рукопись за границу.

Солженицын послушал Славиного совета — написал в семь издательств. Ни одно не ответило...

Тогда Слава попросил у Александра Исаевича один экземпляр и решил сам пробивать дорогу. Он еще думал, что все может, что кругом у него друзья-приятели — с кем водку пьет, для кого концерты бесплатно играет, — что все они готовы за него хоть на плаху, так же как и он за них. «Я уверен, что во всем виноваты перестраховщики, мелкие сошки в издательствах, — уверял он Александра Исаевича. — Они напуганы заграничным бумом вокруг тебя. Но в романе же нет никакой контры! Я пойду в ЦК — пусть почитают. Я уверен, что сумею их убедить. А если нет — я первый тебе скажу: отдавай на Запад».

Сначала Ростропович позвонил в ЦК, секретарю по культуре Демичеву. Тот был рад звонку, спросил о здоровье, приглашал зайти...

— С удовольствием зайду, Петр Нилыч, хоть сегодня. Мне нужно вам кое-что передать. Вы, конечно, знаете, что на нашей даче живет Солженицын. Он сейчас закончил исторический роман «Август Четырнадцатого»...

— Да? Первый раз слышу.

И голос уже совсем другой, холодно-официальный. Слава же, не вникая в интонации собеседника, с энтузиазмом продолжает:

— Я прочитал роман, Петр Нилыч. Это грандиозно! Он сейчас у меня, и я хотел бы привезти его вам, чтобы и вы прочли. Уверен, что вам понравится.

Наступила долгая пауза...

— Нет, не привозите, у меня сейчас нет времени его читать.

— Так, может, кто-нибудь из ваших секретарей прочтет?

— Нет, и у них не будет времени.

Тут уж даже Ростропович понял, что разговор окончен.

Первый блин комом. Не беда! И Слава позвонил Фурцевой, министру культуры СССР. Наученный предыдущим телефонным разговором с Демичевым, к Катерине Алексеевне Слава решил явиться собственной персоной... И вот он у нее в кабинете. Встретила она его, как мать родная:

— Славочка, как я рада вас видеть! Как поживаете, что Галя, дети?

— Спасибо, Катерина Алексеевна, все хорошо, все здоровы.

— А этот-то — все так и живет у вас на даче?

В разговоре она никогда не называла Солженицына по имени, а всегда — «этот».

— Конечно, куда же ему деваться? Квартиры нет, не в лесу же ему жить. Вы бы похлопотали за него, чтобы квартиру ему в Москве дали.

— А что же он в Рязани не живет?

— Да потому что он с женой разошелся. Не говоря о том, что там и работать он не может. Ну, в общем, это неважно. Мы рады, что он живет в нашем доме, и нас это совершенно не стесняет. Самое главное — что он здоров, много работает и только что закончил новую книгу!.. — с радостью сообщил Ростропович Фурцевой, надеясь увидеть на лице собеседницы счастливое выражение...

— Что-о-о? Новую книгу? О чем еще? — в ужасе закричала она.

— Не волнуйтесь, Катерина Алексеевна, книга историческая, про войну 1914 года, которая еще до революции была! — спешил сообщить Слава, думая, что от страха она перепутает все исторические даты. — Я принес ее с собой, вы обязательно должны прочитать. Уверен, вам очень понравится, — и хотел положить рукопись на стол.

— Не-ет, не кладите на стол! Не кладите ее на стол!.. Немедленно заберите! И имейте в виду, что я ее не видела!.. — просто по-бабьи завизжала Фурцева, забыв свою министерскую стать и свою вальяжность.

Так закончилась вторая Славина попытка с книгой Солженицына.

Долго он еще ходил с ней, как коробейник, по разным инстанциям. Предлагал ее почитать и нескольким нашим знакомым министрам — тем, с кем мы частенько встречались за бутылкой коньяка. Но ни один из них даже не взял ее в руки...

— Конец. Ничего не вышло, Саня, — сказал он Солженицыну, возвращая рукопись. — Отправляй ее на Запад.

...Как-то мы со Славой на гастролях в Вене познакомились с главой советской делегации в Комиссии по разоружению — Семеновым. Пошли мы с ним и его женой в ресторан. В какой-то момент я оказалась с ним наедине в баре, выпили мы шампанского, и пришло мне в голову: дай-ка поговорю с ним о Солженицыне, связи-то у него на самых верхах, а лишний ходатай в таком деле не помешает...

— Послушайте, вы влиятельный в правительстве человек, поговорите там с кем нужно, чтобы прекратили травлю Солженицына. Как можно печатать в газетах все эти возмутительные статьи о его книгах, которых и не читал никто? Ведь позор-то какой на весь мир. Иностранцы смеются, считают нас стадом тупых баранов. И они правы — коль официальная печать в течение нескольких месяцев громит и ругает не напечатанные нигде книги, не приводя даже цитат из того, за что проклинают автора. А после всего еще и «отклики трудящихся» появляются. Вот вы живете за границей уже несколько лет, наверняка читали все изданные здесь его книги и знаете, что в них нет ни одного слова неправды.

— Ах, Галина Павловна, сложный это вопрос... Зря он связался с иностранными издательствами. Все эти Би-би-си, «Голос Америки»...

— А что он должен был делать? Все свои новые сочинения он давал сначала в советские издательства. Но после «Одного дня Ивана Денисовича» да нескольких рассказов цензура всё запрещала. А в печати появлялись только злобная критика на его не изданные в Союзе книги и клевета на него самого... Советские газеты не напечатали ни одного из его многочисленных к ним писем. Так хоть по иностранному радио наши граждане могли узнать, что же на самом деле происходит.

Мой собеседник очень внимательно меня слушал, молча кивал головой и даже вроде во многом со мной соглашался. Потом вдруг, откинув голову, посмотрел на меня этаким значительным, долгим взглядом и — жарким шепотом мне на ухо:

— А он Ленина любит?

Я, подумав, что ослышалась, просто онемела... И, как во сне, слышится мне рядом горестный праведный голос:

— Молчи-и-те. Вот то-то и оно... Не лю-у-бит он Ленина...

А сам прекрасно знает, что по воле любителей Ленина у Солженицына за плечами десять лет тюрьмы и каторжных работ ни за что да после всего в кармане — бумажка о реабилитации... Он так ловко захлопнул мышеловку, что даже вызвал у меня восхищение. «А Ленина он любит?» — и разговор окончен...

«Андропов лично просил передать Александру Исаевичу, что КГБ не виноват»

...Однажды летом 1971 года Александр Исаевич объявил нам, что едет с приятелем под Ростов и на Дон собирать материалы для своей книги — может, найдет стариков-очевидцев, участников Первой мировой войны. Ехать они решили на его стареньком «Москвиче»... И уехали, пообещав вернуться через две недели.

Дня через три, рано утром, стою я на кухне у окна, жду, когда кофе сварится, и вдруг перед моими глазами появляется Саня... Но что это? Он не идет, а еле бредет, всем телом навалясь на стену веранды, держась за нее руками... Медленно вошел в кухню, лицо перекошено от боли: «Галя, вы только не волнуйтесь. Мне нужно срочно позвонить Але в Москву. Потом все расскажу».

...То, что с ним тогда произошло, для меня и до сих пор является загадкой. Ноги и все тело его покрылись огромными пузырями, как после страшного ожога. Но на солнце он не был. Несколько раз лишь вышел из машины поесть в столовке... — может, подсыпали в еду что-нибудь?..

Лето в тот год было жаркое, душное. Поставили мы для него раскладушку в тень, под кусты, там он и лежал несколько дней. Слава кинулся к нашему другу — известному онкологу. Уже однажды Александр Исаевич был у него в клинике... правда, под другим именем. Немедленно приехав к нам на дачу и осмотрев Солженицына, онколог сказал, что нужно срочно в больницу. Но страсти вокруг него накалились уже добела — решили, что лучше ему остаться на даче... Спрашиваем доктора: что же с ним такое? Тот отвечает, что похоже на сильную аллергию. Я даже и не представляла, что бывает такая аллергия: тело в огромных водяных пузырях, они лопаются от малейшего движения, причиняя сильнейшую боль...

Буквально на другой день после возвращения Александра Исаевича на дачу в панике прибежала к нам Катя, Алина мама, зовет нас к нему: «Идите скорее!.. Он в совершенно невменяемом состоянии, и я не знаю, что делать».

А случилось вот что. Вернувшись так неожиданно из поездки, Солженицын попросил своего знакомого Горлова, чтобы тот съездил в деревню Рождество и взял в его домике запасную деталь для машины. Горлов тут же и поехал. Подойдя к дому, увидел, что замок сорван, дверь не заперта, а изнутри слышны голоса. Он распахнул дверь, и его взорам предстала следующая картина: девять человек в штатском роются в вещах, бумагах... КГБ — обыск!

Хорошо осведомленные через бывшую жену Солженицына, что он уехал на две недели на юг, и ничего не зная о внезапном возвращении, непрошеные гости искали его рукописи... «Кто вы такие и что здесь делаете?» — спросил Горлов. За нежеланным свидетелем, свалившимся как снег на голову, тут же захлопнули дверь и велели ему замолчать. Но он не унимался: требовал предъявить документы на обыск и объяснить, почему без хозяина проникли в дом. Страсти разгорались, началась потасовка...

Горлова избили, скрутили руки и волоком, лицом по земле, потащили на улицу к стоявшей неподалеку машине... Чтобы не забили где-нибудь до смерти, он стал кричать, что иностранец. Не поверили, но бить на всякий случай перестали. С соседних участков прибежали люди и преградили дорогу. Тогда старший группы предъявил удостоверение КГБ. Горлова затолкали в машину, а соседям сказали, что поймали вора. Мол, получили сигнал о намечающемся ограблении дома Солженицына и сидели там в засаде.

В районной милиции, куда привезли Горлова, выяснили, кто он, и потребовали дать подписку о неразглашении случившегося. Он отказался наотрез. Стали угрожать, что если узнает Солженицын, то он, Горлов, никогда не защитит диссертацию, над которой работает, а сын его не поступит в институт. В конце концов просто сказали: «Если нужно, то мы вас посадим»...

Продержав в милиции несколько часов, Горлова все-таки выпустили. Он тут же приехал, весь в синяках и ссадинах, в разорванном костюме, на дачу к Солженицыну, и, конечно, тот, узнав, что произошло, пришел в ярость. Александр Исаевич, рассказав нам эту дикую историю, показал уже готовое открытое письмо к Андропову, председателю КГБ, где требовал немедленного объяснения: по какому праву в его отсутствие работники КГБ делали обыск в его доме, избили и шантажировали ни в чем не повинного человека.

В тот же день Катя отвезла письмо в Москву. Мы были уверены, что, как всегда, его заявление останется без всякого ответа. Но, к нашему общему удивлению, на этот раз ответили, и довольно скоро. Конечно, не письмом, а по телефону. Я взяла трубку — слышу мужской голос:

— Это дача Ростроповича? Кто у телефона?

— Вишневская.

— Здравствуйте, Галина Павловна. С вами говорит полковник госбезопасности Березин. Я звоню по поручению Андропова... Мы получили от Солженицына письмо. Нельзя ли попросить его к телефону?

К сожалению, Александр Исаевич еще был болен и не вставал с постели. Аля подошла к телефону, и ей очень вежливо объяснили: дескать, все жалобы Солженицына не по адресу и товарищ Андропов лично просил ему передать, что КГБ не виноват, отношения к случившемуся не имеет и советует обратиться в милицию по месту происшествия.

«Первая жена Солженицына спрашивала у меня, что нужно сделать, чтобы он с ней не разводился»

Летом 1972 года в Рязани состоялся второй суд, и снова не развели — «нет повода для развода»... Ребенку уже полтора года и второй вот-вот родится, а все нет повода для развода. Саня приехал ужасно расстроенный, издерганный, тут же сел писать заявление в Верховный суд на пересмотр дела. Вскоре как-то вечером, когда мы все сидели на веранде у Солженицына, зазвонил телефон. Я взяла трубку. Женский голос просит позвать Александра Исаевича.

— Я Алексеева, новый адвокат его жены. Мне нужно говорить с ним по важному делу.

Я передала трубку Александру Исаевичу.

— Я вас не знаю, и мне не о чем с вами разговаривать.

— Пожалуйста, я вас очень прошу, дело не терпит отлагательства. Может, вы завтра приехали бы в Москву?

— Нет, в Москву я не поеду.

— Я могу приехать к вам на дачу. Повторяю, дело очень срочное, касается вашего развода.

— Так скажите по телефону.

— Нет, это не телефонный разговор. Я должна говорить с вами лично.

— Хорошо, приезжайте завтра.

— Как я вас там найду?

— Я вас встречу с трехчасовым поездом.

На другой день Александр Исаевич ушел на станцию встречать Алексееву, но вернулся один: «Странное дело, не приехала. Я и следующего поезда подождал — нет никого». Прошло еще несколько дней. Я гуляла в саду, и меня окликнула какая-то старушка: «Гражданочка, вам письмо... Мужчина просил передать...» Беру у нее конверт: Солженицыну, и обратный адрес: Алексеева. Письмо без почтового штемпеля, без марки. Показала Славе. Вызвали Александра Исаевича, передали ему письмо, он его тут же открыл, прочитал и весь покрылся красными пятнами: «Я так и знал, что она гэбэшница».

...Мы-то со Славой были свидетелями, как эта Алексеева настырно приставала к Александру Исаевичу, чтобы он ее принял, а теперь среди прочей клеветы прочли примерно следующее: «...Оставьте ваши грязные предположения, я не желаю иметь с вами никаких дел... Хорошо зная, что, будучи адвокатом вашей жены, я не имею права встречаться с вами в неофициальной обстановке, вы как провокатор заманивали меня на дачу... Хотели, чтобы я попала в подстроенную вами ловушку, а вы на очередном скандале делали бы себе рекламу на весь мир... Ваше истинное лицо интригана узнают все ваши друзья, которым я посылаю копии этого письма». Дальше — все в том же духе.

И в самом деле, в последующие дни несколько друзей Солженицына получили по почте ее грязную стряпню, а вскоре у нас на даче появилась и Наташа Решетовская. Приехала на новеньком «Москвиче» (на первые же деньги от Нобелевской премии Александр Исаевич подарил ей машину, сам же так и ездил на старой развалюхе), подошла к калитке, вызвала меня: «Галя, мне нужно говорить с Александром Исаевичем». Хорошо еще, что не прошла прямо во флигель: там Аля лежит, еле шевелится, боли в животе, сердцу плохо, и я боюсь, что от всех переживаний она родит преждевременно... Тихонько вызываю Александра Исаевича: «Саня, там за калиткой Наташа, хочет с вами говорить... Я ее к себе проведу. Вы только Але ничего не говорите... Вдруг рожать начнет — что будем делать?»

Провела Наташу к себе...

— Галя, — обращается она ко мне, — что нужно сделать, чтобы Александр Исаевич не разводился со мной? Посоветуйте...

— Наташа, ничего нельзя сделать. У Али скоро будет второй ребенок. У вас же детей нет.

— Я ему ни за что не дам развод. Нас не разведут.

— Но вы же знаете, что если не сейчас, то через год, через два, но все равно разведут. Зачем вы отравляете жизнь себе и Александру Исаевичу?..

— Я должна остаться женой Солженицына. Пусть он живет с той, я согласна признать его детей, но женой должна быть я.

— Но он-то на это не согласен. И как же вы можете желать для себя такого унизительного положения? Почему?

— Потому что если его вышлют из России за границу, с ним тогда поеду я.

Веский аргумент...

«Галя, я прошу вас присутствовать при нашем разговоре, быть свидетельницей. Я больше не доверяю своей бывшей жене», — сказал мне Александр Исаевич. Она ему: «Как ты смеешь так говорить! Какие у тебя на то основания?»

— Я знаю, что говорю. Ведь мы с тобой в прошлый раз, еще до суда, обо всем договорились, ты мне сказала, что не будешь больше возражать против развода, а на суде разыграла комедию. Затем ты наняла адвоката, и я получил от нее письмо. Вот почитай. Ты и теперь еще будешь говорить, что не связана с этой шайкой негодяев? Откуда ты узнала Алексееву? Тебе ее дали в КГБ? Она ведь только что окончила институт — это ее первое дело. Уж если бы ты выбирала адвоката сама, так выбрала бы знаменитость, а не вчерашнюю студентку. Но тебе дали гарантию решения дела в твою пользу, и ты на это попалась. Я хочу быть тебе другом, а не врагом, но если ты решила действовать против меня заодно с КГБ, то я не желаю больше знать тебя.

— Я ничего не знала о письме, я первый раз о нем слышу!

Присутствовать при этом разговоре было тяжко. Я видела, что Наташа через силу, через унижение женского самолюбия играет навязанную ей роль, что роль ей пришлась не по плечу и играет она ее плохо. Порой мне казалось, что она его ненавидит, что сейчас сорвется, не выдержит и выплеснет ему в лицо все, что таким усилием воли сдерживает в себе. И так было бы лучше. Она была милой, хорошей женщиной, но, видно, он был не для нее, так же как и она не для него...

Наташа знала, что развод неминуем — они жили врозь уже почти три года, — но старалась тянуть бракоразводный процесс как можно дольше. Это сходилось и с планами КГБ: не решив окончательно, что же делать с Солженицыным, пока давить на него, не давая зарегистрировать брак с матерью его детей. В случае высылки за границу угроза была страшной.

— Ты забыл, что мы пережили вместе, — взывала Наташа к Солженицыну, — как я ждала тебя из тюрьмы!..

— Нет, это ты забыла, что вышла замуж, когда я был на каторге. Я никогда не упрекал тебя, но просто напоминаю, раз ты о том запамятовала.

— Ну прости меня!..

И она упала перед ним на колени.

Не в силах больше присутствовать, я извинилась и вышла вон.

Но на том день не кончился. Вечером, часов в одиннадцать, приехала опять Наташа и с нею какая-то женщина: «Извините, Галя, что так поздно, но нам срочно нужно видеть Александра Исаевича. Это — адвокат Алексеева...» Наташа — бледная, усталая, не говорит ни слова. И та, другая, тоже молчит, смотрит в пол... Вошел Александр Исаевич и, оглядевшись, направился через зал к нашему столу. Обе женщины встали и поздоровались. Он, не ответив им и не глядя на них, молча сел на стул.

Уже несколько лет жил он в нашем доме, но именно теперь, в эти мгновения, по тому, как медленно он прошел через всю нашу огромную залу, мне вдруг впервые отчетливо представился его прошлый путь... Наверное, вот так много раз он входил на допросы к следователю: вызвали — он и пришел. И так же молча садился. И ждал.

Первой прервала молчание Наташа: «Это мой адвокат Алексеева. Я приехала с нею, так как утром ты обвинил меня, будто я знала о ее письме тебе. Я еще раз говорю, что ничего не знала, Алексеева это может подтвердить...» Александр Исаевич был очень спокоен, нисколько не удивлен их появлением: «Я вас слушаю».

Все так же, не глядя на нас, Алексеева начала бесцветным, вялым голосом: «Я прошу у вас прощения за то письмо, что вы получили, и хочу рассказать, почему я к вам тогда не попала, когда вы встречали меня... Я приехала трехчасовым поездом, как мы и условились. Но только я вышла на платформу, как двое мужчин тут же схватили меня с двух сторон за руки и ввели обратно в вагон. Это были агенты КГБ. Они привезли меня в Москву на Лубянку, там меня держали шесть часов и заставили написать письмо к вам. Вызывали меня на другой и на третий день. Они обязали меня делать все так, чтобы у вас не было развода с женой как можно дольше, дискредитировать вас в глазах ваших друзей. Угрожали, что если я не послушаю их, то вообще буду лишена права работы адвокатом. Что мне делать теперь?»

Александр Исаевич спокойно ее выслушал.

— ...Вы спрашиваете меня, что вы должны теперь делать? Вот вам бумага, напишите все то, что вы сейчас нам рассказали.

К моему удивлению, она стала писать. Будто была готова к этому... Дописала, дала Александру Исаевичу, и он прочитал вслух: «...Я была не права. Я не так поняла приглашение на дачу... прошу извинения... и т. д. Алексеева».

— Нет, меня это не устраивает. Если вы решили увиливать, то договора у нас с вами не получится. Вы напишите то, о чем вы нам здесь рассказали.

И снова, без всякого сопротивления, она стала писать: «...По моей настоятельной просьбе Солженицын согласился принять меня, но я была арестована агентами КГБ на станции Ильинское... Меня несколько часов допрашивали, заставили написать клеветническое письмо и послать Солженицыну и его друзьям...» В общем, все, что она нам рассказала. И подписала: Алексеева.

Передав написанное Александру Исаевичу, она вдруг спросила: а что же он собирается сделать с этим письмом? «Ровным счетом ничего, — ответил он. — Но если первое письмо, та ваша грязная стряпня, появится в «Литературной газете», то вот это ваше письмо сможет прочитать весь мир. Так и передайте тем, кто вас сюда сегодня прислал, и считайте, что их поручение вы снова выполнили». И опять она молчала...

«Ах, Галя, вы не знаете, что у нас могут сделать с человеком!» — сказал мне Александр Исаевич. Встал, извинился передо мной, пожелал спокойной ночи и ушел.

«Не желая подвергать нас ответственности, в нашем доме в Жуковке Александр Исаевич жил отшельником»

...Развел Солженицына с бывшей женой лишь третий суд, когда Аля ждала третьего ребенка. В апреле 1973 года они, наконец, оформили свой брак и венчались в той же церкви на Обыденке, где крестили их первого сына Ермолая. А меньше чем через год Солженицына выслали за границу.

И вот теперь я спрашиваю себя, почему все-таки власти так долго терпели его присутствие в нашем доме. Ведь они могли просто выслать его в официальном порядке, как не прописанного на нашей жилплощади, что в Советском Союзе было серьезнейшим нарушением закона... Тут уж не помогли бы никакие возражения знаменитых артистов.

Все эти приходы время от времени милиционеров, разговоры, давление на нас властей с требованием, чтобы Александр Исаевич уехал, иначе у нас отнимут дачу, мне сейчас кажутся просто игрой. В СССР в таких случаях не уговаривали, и никакие мнения, в том числе и мировой общественности, не играли никакой роли. Власти запросто могли организовать «мнение» академиков нашего поселка — и те потребовали бы выселить Солженицына. Вон как Сахарова выбросили из собственного дома и без всякого суда сослали в Горький.

Расчет, скорее, был на то, что Солженицын, чувствуя себя связанным нашим гостеприимством, будет более сдержанным в своих высказываниях и, проживая в запретной зоне, будет более изолированным от общества... В какой-то мере они не просчитались. Не желая подвергать нас ответственности за происходящее в нашем доме, он потребовал, чтобы мы никому не давали его адреса, и сам никогда не встречался в Жуковке с иностранными корреспондентами, а когда те внезапно появлялись, просто не открывал им двери. Жил отшельником и никого, кроме самых близких людей, не принимал у себя.

Мы тоже в те годы не приглашали иностранцев на дачу, чтобы не давать повода думать, что через них Солженицын передает свои рукописи за границу. Наверное, и слежку за ним легче было осуществлять в деревне, а не в Москве. Около нашей дачи, ни от кого не таясь и не прячась, КГБ установил дежурство — черная «Волга», а в ней несколько человек. Проезжая мимо, Слава им сигналил как старым знакомым. Что же касается самого дома, то через домработниц, часто менявшихся на даче, нетрудно было установить подслушивающие аппараты в любом количестве.

Вскоре после нашего отъезда из России на дачу пришли пять человек в штатском. В то время там жила наша приятельница.

— Здравствуйте. Нам нужно пройти в дом.

— Я не могу впустить без Вероники Леопольдовны — сестры Ростроповича, а ее сейчас нет.

— Мы из КГБ, нам нужно пройти.

— Предъявите документы.

Предъявили... Думая, что они хотят осмотреть внутренние комнаты, наша приятельница хотела повести «гостей» в главный дом. Но их интересовала только веранда малого дома. Там, не стесняясь присутствия «хозяйки», они подняли в углу ковер, отодвинули доски и вытащили из-под пола довольно больших размеров железный ящик с таинственной аппаратурой. С цинизмом, без всяких сантиментов... Сделав свое дело, попрощались и, забрав свое имущество, ушли.