Евгений Евтушенко — «шестидесятник», поверивший в то, что после разоблачения Хрущевым культа Сталина страна пойдет по «правильному», ленинскому, пути. В 80-е годы века минувшего он безоглядно поверил в перестройку и Горбачева. А в 1991-м уехал с семьей в Америку, которую раньше ругал «загнивающим Западом». Живет в американском городе Талса (штат Оклахома), преподает в местном университете и бывает на родине лишь наездами. Сейчас он разоблачает Ленина, ругает новорусский капитализм и сопутствующую ему бездуховность. В юбилейный для него год 75-летний поэт получил Нобелевскую медаль и оказался в числе претендентов на Нобелевскую премию по литературе.
«Листки со стихотворениями, посвященными Белле Ахмадуллиной, я развешивал на деревьях Тверского бульвара, пил шампанское из ее туфель...»
— Евгений Александрович, вы номинируетесь на Нобелевскую премию. Зачем, простите, она вам нужна?
— Скорее всего, я ее не получу, хотя очень хотелось бы. А если получу, то мне она очень пригодится. По совершенно простым писательским соображениям. Такая премия вызывает интерес к перечитыванию, переосмыслению автора. Скажем, до получения колумбийским писателем Габриэлем Гарсиа Маркесом Нобелевской премии (в 1982 году. — Авт.) в Америке было продано всего несколько сотен экземпляров романа «Сто лет одиночества», а после уровень продаж подскочил моментально до 300 тысяч. Это просто помощь писателю в популяризации его творчества.
Тем не менее я совершенно на этом не зациклен и не думаю об этом. Разумеется, очень признателен людям, которые меня поддержали. Горжусь тем, что Всемирный конгресс русскоязычного еврейства, объединяющий евреев 27 стран мира, выдвинул меня на Нобелевскую премию по литературе. Я тронут, потому что у истоков этой организации стояли люди, которые вышли из гитлеровских концлагерей. Это люди, о которых я писал.
Некоторые интерпретируют премию как номинацию за «Бабий Яр». Но это номинация за разные произведения: «Наследники Сталина», «Братская ГЭС», «Хотят ли русские войны». За патриотизм, который немыслим без патриотизма человеческого, и за мою постоянную борьбу в поэтической форме против шовинизма и ксенофобии.
Поймите, мне не надо дополнительной славы. Мне как писателю грех жаловаться — меня перевели на 72 языка. Я получил от жизни столько, сколько, наверное, и не заслуживаю. Нобелевская премия может поэта сделать хуже, а лучше — нет.
— У вас ведь есть уже одна нобелевская награда...
— Вы даже об этом знаете! (Улыбается.) Действительно, весной нынешнего года моя деятельность была отмечена Нобелевской медалью — отличием Людвига Нобеля (изобретатель и меценат, старший брат и деловой партнер Альфреда Нобеля. — Авт.). Медаль Людвига Нобеля была учреждена намного раньше, чем всемирно известная премия Альфреда Нобеля, — в июле 1888 года в Петербурге. Раз в пять лет ею отмечались наиболее достойные. Правда, затем эта церемония как-то заглохла, лет на сто... В современной России кавалерами медали были академик Наталья Бехтерева, международный гроссмейстер Марк Тайманов, балетмейстер Юрий Григорович. Вместе со мной награды получали экс-чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов, писатель Чингиз Айтматов и балетмейстер Владимир Васильев.
— Евгений Александрович, в Одессе вы частый гость...
— Нельзя быть русским поэтом и не любить Одессу. Этот город мне понравился с первого посещения в году этак 1955—1956-м. Он неотделим от Пушкина, Kатаева, Ильфа и Петрова, Олеши, Багрицкого, Бунина и многих других выдающихся писателей. Некоторые из них были и моими учителями.
А еще Одесса мне близка потому, что моей первой настоящей любовью была одесситка. Звали ее Лена Зитковская. Она окончила Одесское театральное училище и приехала в Москву, чтобы продолжить образование, но... Очень быстро понравилась столичной культурной, так сказать, элите. Они стали к ней откровенно приставать, она им не отвечала взаимностью. Впрочем, как и мне. Я всячески добивался ее расположения, ведь остановилась Лена у нас на квартире в Четвертом Мещанском переулке, где мы жили с матерью. Помню, я ужасно ревновал ее к... своим же стихам, которые она любила, как мне казалось, отдельно от автора. Она же, великолепная рукодельница, всячески заботилась обо мне. Например, сшила рубашку, пиджак, золотой галстук... Словом, приучила меня к яркости в одежде, к многоцветию. На фоне тогдашнего серо-зеленого сталинского стиля это было очень здорово. (Во время нашей беседы на Евгении Евтушенко надеты броский пиджак в разноцветную клетку, рубашка в красно-белую полоску, цветастый галстук, кроссовки, а на руках — браслет и огромные перстни. Так что «фирменному стилю» своей первой любви он не изменяет. В шутку поэт называет себя «попугаем» и признается, что одежда для него — целая философия. — Авт.).
Правда, до Лены у меня была одна женщина — пасечница на Алтае, вдова. Тогда вообще было страшное время — сплошные вдовы. Мне — всего 15 лет, а ей — 27. Я, конечно, врал, что старше. Но она сообразила, что я еще несмышленыш, и сочла это грехом, когда узнала, что у меня даже паспорта нет. Страшно расстроилась: била поклон перед иконой — просила, чтобы Бог простил. Она была замечательным человеком. Я через нее узнал душу русской женщины. Она стала той первой женщиной, когда у меня тело соединилось с душой, что отнюдь не все понимают. Вот у великого Блока, например, был конфликт души с телом. Он настолько обожал свою жену, что почти с ней не спал. Потому ходил по всяким «краснофонарным» домам. Кстати, этой проблеме, присущей многим, я и посвятил свою последнюю рок-оперу, которая сейчас вышла и с громовым успехом проехала по всей России. Может, появится и у вас, на матушке моей второй — Украине.
По-моему, настоящая любовь — это когда «ресницами в ресницы, и не было границы меж телом и душой». Только тогда любовь — истинная! У меня она была несколько раз. Существует большое количество людей, которые не знают, что значит, когда нет границы между телом и душой. Вы не знаете, что больше в ней любите — тело или душу. И вообще — где тело и где душа? Ощущать, понимать это — великое счастье. И мне это Господь даровал. Блока спросили, сколько у него было женщин. Ответ: «Две. Первая — моя жена, вторая — все остальные». Он стольких женщин сразу оскорбил! Я так никогда не говорил. Каждую женщину, которая меня любила, я любил. И я их всех помню.
Шесть лет прожил с Беллой (Ахмадуллиной. — Авт.). Мы часто ссорились, но любили друг друга. Листки со стихотворениями, посвященными Белле, я развешивал на деревьях Тверского бульвара, пил шампанское из ее туфель...
«Меня нередко спрашивают: «Где вы были искренним — когда прославляли Сталина в своих стихах или потом?»
— В Одессу вы приехали с увесистым — более четырех килограммов! — томом «Весь Евтушенко». В нем действительно «весь» Евтушенко?
— Книга начинается стихами и поэмами 1937 года и заканчивается произведениями 2007 года. В 1937-м, когда мне было четыре года, я написал первую фразу в стихах: «Я проснулся рано-рано и стал думать, кем мне быть? Захотел я быть пиратом, грабить корабли». В 1939 году я уже написал такое стихотворение: «Захворал воробушек, воробушек-хворобушек. Ранен был он гадкой, знать бы, чьей рогаткой. Чистит перышки свои — выпал камушек в крови». Это — уже понимание человеческой трагедии, которой в те годы был наполнен воздух.
Потом пришла война. О ней мне сказал папа. Он был геологом и писал стихи. В 17 лет он написал стихотворение, которое я и мои сводные братья высекли впоследствии на граните его надгробья: «Отстреливаясь от тоски, я убежать хотел куда-то, но звезды слишком высоки и высока за звезды плата».
Плата, действительно, была чересчур высока. Люди приходили с фронта и нередко становились абсолютно другими, мужчины заводили так называемых ППЖ — походно-полевых жен, разводились со своими, законными. Папа мой — чудесный человек — развелся с моей мамой — чудесной женщиной. Она нашла в его портфеле дамские чулки, но не ее размера. Подумаешь, нелепость какая! Тогда же чулки относились к разряду особо ценных подарков. И я написал такое «антиразводное» стихотворение: «Был бы я своей женой, не развелся бы со мной».
Свои «осознанные» стихи я направил в издательство «Молодая гвардия» в 1948 году. Когда я туда пришел, литконсультант меня спросил: «Мальчик, а почему твой папа не пришел за своими стихами?» Я — в ответ: «Какой папа? Это — мои стихи!» «Это твои стихи, мальчик?» — взглянул он на меня взором детского психиатра и прочитал сидящим в комнате людям: «Текла моя дорога бесконечная, я мчал, отпугивая ночи тень, меня любили все подруги встречные, чтоб позабыть на следующий день. Я их не упрекал в такой забывчивости, ведь я и сам их часто забывал. Лишь только ночь уютная отзывчивости, я больше ничего от них не ждал...» Все смотрели на меня очень непонятными глазами, а литконсультант сказал: «Мальчик, ты в какую смену занимаешься?» «Во вторую», — отвечаю. «Во сколько заканчиваешь?» Я отрезал: «В пять». «И я в пять часов заканчиваю работу. Но я буду каждую среду ждать тебя в шесть часов, — сказал он. — Чтобы с тобой заниматься. Ты этого стоишь. Ты — удивительный экземпляр, вообще можешь без женщины обходиться, кажется...»
— Это действительно так?
— Насчет женщин — нет: проверено временем и личным опытом. (Смеется.) А все остальное...
В свои пятнадцать я, конечно, как и все, пел: «Сталин — наша слава боевая, с песнями борясь и побеждая...» Я писал стихи, посвященные Сталину. Сейчас меня нередко спрашивают: «Где вы, Евгений Александрович, были искренним — когда прославляли Сталина в своих стихах или потом?» Понимаете, нельзя путать эволюцию человеческую с хамелеонством. Это — совершенно разные вещи. С нашим поколением произошла нормальная человеческая эволюция. Потому некоторые стихи я не мог включить в последний сборник. Я их просто не могу подписывать. Ведь получится, если их напечатать, что я и сейчас думаю так же, как тогда. Плюс у меня было очень много плохих стихов. Если вы думаете, что плохие стихи пишутся нарочно — нет! Такие стихи просто иногда выходят. Поэтому огромный пласт моего творчества сюда не включен.
Некоторые читатели на меня даже обижаются за то, что я якобы оскорбляю сам себя, когда говорю, что 70 процентов моих стихов — мусор. Но я говорю это абсолютно искренне.
— Вы преподаете в американском университете. Понимают ли вас студенты, не чужда ли им русская культура?
— Я мог бы читать лекции и в российском вузе, но не позволяют нищенская зарплата нашего отечественного профессора и еще некоторые моменты. Своим слушателям стараюсь привить чувство прекрасного, обучить настоящим чувствам.
Убежден: писатели должны идти в образование. Кстати, в США это происходит. Там в каждом колледже есть преподаватель, который развивает у студентов особый интерес к литературе, языку. Это предусмотрено бюджетным финансированием.
Меня буквально потрясла официальная статистика: 46 украинцев из ста вообще не читают. Ничего! Ясное дело, настоящее чтение серьезных книг предполагает духовную работу. На нее подчас не хватает времени. Отсюда — различные видики. Самым кассовым фильмом вдруг оказался «Ночной дозор». Это — кошмар! Кошмарное произведение, бесстыдное, противное. Я был счастлив, когда мои американские студенты отказались его смотреть. Они недоумевали: как это можно смотреть после «Летят журавли» Михаила Калатозова, «Холодного лета 53-го» Александра Прошкина? Как можно это сравнивать, скажем, с «Итальянцем» Андрея Кравчука, фильмом о торговле детьми?
Мне, кстати, последний фильм Михалкова — «Двенадцать» — понравился. Никита — ярчайше одаренный человек. Здесь он показал трагедию националистов и шовинистов, через гениально сыгранный Сергеем Гармашем образ русского фашиста. И мои американские студенты в Оклахоме сказали: «Вы что думаете, что это про Россию? Это все про нашу Америку! Этот фильм для нас важнее, чем «12 разгневанных мужчин». Они просто пришли в восторг.
— К слову, с Михалковыми, если не ошибаюсь, у вас особые отношения?
— Не скрою, мне не нравятся некоторые высказывания Никиты Михалкова, с жалкими потугами на публицистичность и так далее. Известно, что Никиту подчас очень здорово заносит, в том числе и по национальным вопросам. Кое-что он, еще не старый человек, унаследовал от своего отца, с которым мы, бывало, очень жестко схлестывались. Помню, в марте 1963 года на знаменитой встрече с творческой интеллигенцией после выставки в Манеже Никита Хрущев кричал на Эрика Неизвестного: «Забирайте ваш паспорт и убирайтесь из нашей страны». Я напомнил ему: «Этот художник был ранен 12 раз, у него вырвано полспины. Какое вы имеете право разбрасываться паспортами таких людей? Вам не понравились какие-то картины молодых авторов? Но неужели те, где вас изображают то среди колосьев, то в цехах в откровенно, извините, идиотическом виде, лучше? Если Эрнст в чем-то не прав, ну хорошо, он исправится...» Свекольно багровея, Хрущев заорал: «Горбатого могила исправит!» «Нет, Никита Сергеевич, — ответил я, — прошло то время, когда людей исправляли могилами». И тут поднялся вой: «Позор! Позор!» Громче всех завывал Сергей Михалков. Хрущев вдруг оглядел зал, поднес ладони буквально к моему лицу и зааплодировал тяжелыми, медленными, с паузами хлопками: «Да, это время не вернется». И тут же зал, как ни в чем не бывало, подхватил державные аплодисменты. Громче всех хлопал тот же Сергей Михалков.
Потом Хрущев позвонил как-то ночью и пригласил на новогодний банкет в Кремль: «Мы там обнимемся, и от тебя отстанут». На кремлевском вечере он прилично выпил: «Я вот думаю часто: как раз и навсегда избавиться от бюрократии? Столько к партии прилипло карьеристов, и я их всех ненавижу. У меня есть идея, не знаю, как к ней отнесутся Политбюро и мои товарищи. Может, отменить Коммунистическую партию и просто объявить весь наш народ народом коммунистов? А теперь я хочу услышать мою любимую песню «Хотят ли русские войны».
Это была прелюдия к нашему объятию. И действительно, ко мне сразу же подкрался его советник: «Будьте готовы, сейчас к вам подойдут». Хрущев подошел и обнял: «Давай пройдемся, чтобы они видели, чтобы тебя не трогали...» Едва отошел, подбежали Брежнев, Ильичев, Косыгин. Юра Гагарин шепотом говорит: «Надо выпить». Тихо принесли водочку, тихо налили, тихо опрокинули...
— Вы всегда пользовались особым вниманием со стороны власть предержащих...
— Всякое бывало... Есть и письмо писателей, двенадцати человек. Когда референт Генсека ЦК КПСС Самотейкин после смерти Брежнева сдавал дела (его отправляли куда-то послом), он меня вызвал: «Евгений Александрович, хочу подарить вам из моего архива замечательное письмо-донос в Политбюро с просьбой о лишении вас гражданства». Я поблагодарил и отказался. Не хочу знать эти имена...
«Роберт Кеннеди как-то сказал мне, что если бы я жил в Америке, то мог бы стать их президентом»
— Правда ли, что ваши стихи цитировали президенты США Буш-старший и Клинтон?
— Правда, а президент Никсон в 1972 году удостоил меня чести быть принятым в Белом доме. Он собирался с визитом в Москву и спросил меня, что, по моему мнению, хотели бы от него услышать советские люди, что стоило бы посмотреть в России. Я сказал, что лучше бы начать речь с воспоминания о встрече на Эльбе. Посоветовал посетить Пискаревское кладбище в Питере и Театр на Таганке в Москве. Последний назвал еще и потому, что Юрия Любимова тогда собирались снимать (с должности руководителя театра. — Авт.). И если бы туда пожаловал американский президент, карать Любимова было бы сложно. Когда Никсон упомянул о визите на Таганку, там срочно развернули неслыханный ремонт. Однако кремлевские чины заявили, что не могут гарантировать безопасность президенту США в этом помещении, и «культпоход» отменили. Правда, успели отремонтировать в театре туалет. В остальном Никсон удачно воспользовался моими советами, и его слова о встрече на Эльбе тронули многих. Я же поплатился за визит в Белый дом тем, что на обратном пути мой багаж обыскивали целых пять часов. Забрали массу книг, в основном запрещенных, и даже фотографию, на которой я запечатлен с Никсоном. Когда я пригрозил, что напишу ему об этом произволе, стали возвращать книги. Но постепенно — видимо, сами читали. «Замотали» две — повести Лидии Чуковской и анекдоты «армянского радио».
— Говорят, ваш роман «Не умирай прежде смерти» читала даже Жаклин Кеннеди?
— Это правда: читала в рукописи, и ей очень понравилось. А Роберт Кеннеди как-то сказал мне, что если бы я жил в Америке, то имел бы хорошие шансы стать их президентом. Написанные мною строки высечены на граните в Музее Холокоста в Вашингтоне.
— В числе «элитных» ваших читателей значился и Юрий Андропов...
— В упомянутом выше романе есть глава «Исповедь перед путчем», в которой я раскрываю «страшный секрет» — как совершенно юного Евтушенко пытались завербовать сотрудники КГБ и как я их ловко провел. Этого мне долго не могли простить, особенно Андропов. В романе он фигурирует как Автор Сонетов и Психушек. Андропов действительно сочинял бездарные и занудные сонеты, заделался официальным критиком-евтушенковедом, о чем я и догадываться не мог. Конечно, мне льстит, что доносы на меня в ЦК КПСС писал лично шеф КГБ. Но это же нонсенс: доносил, по сути, самому себе, ведь где — ЦК, а где — КГБ, разобрать тогда было практически невозможно. Вот чем я действительно безмерно горжусь, так это тем, что одним из первых громогласно боролся с совковой системой так называемых выездных комиссий. Для молодых поясню: это сборища чиновников, которые позволяли, а чаще не позволяли открывать визу для поездки за рубеж. Даже великого Дмитрия Шостаковича выпускали за границу, только когда в СССР оставались «в заложниках» члены его семьи.
— С Шостаковичем вас связывала дружба?
— Дружба — громко сказано. В 1937 году, когда Дмитрий Дмитриевич написал симфонию о сталинском терроре, все подумали, точнее — всех убедили, что это — о Германии. Помню, как в грозном 1942 году на станции Зима я пацаном слушал по репродуктору Ленинградскую симфонию. Уже после написания «Бабьего Яра» Шостакович мне позвонил. Жена, помню, сказала: «Звонил какой-то странный кадр и представился Шостаковичем...» Он позвонил еще и попросил стихи, чтобы написать музыку. Потом — еще, предложив приехать к нему. Встречались, беседовали затем неоднократно...
«Когда Рязанов пригласил меня на главную роль в фильме «Сирано де Бержерак», его вызвали на ковер: «Кто угодно, только не Евтушенко!»
— Евгений Александрович, правда ли, что знаменитый итальянский кинорежиссер Пьер Паоло Пазолини предложил сыграть вам Христа в его фильме?
— Да. Группа итальянских режиссеров, среди которых были и Феллини, и Антониони, даже написали письмо Хрущеву с поддержкой этой идеи, заверяя Никиту Сергеевича, что фильм будет выдержан в марксистском духе. Не помогло, меня тогда не выпустили. Если бы я был в Италии, вообще бы даже не спрашивал никакого разрешения и, конечно, снялся бы. Потому что побыть в образе Иисуса Христа хотя бы полтора часа — это, конечно, не каждому удается.
— Говорят, один чиновник из Госкино сказал, что если Евтушенко будет играть Христа, тогда ему, чиновнику, остается сыграть Понтия Пилата...
— Это был Баскаков, руководитель Госкомитета по делам кинематографии. Он был абсолютно прав.
Потом Эльдар Рязанов пригласил меня на главную роль в фильме «Сирано де Бержерак». Режиссера вызвали на ковер: «Кто угодно, только не Евтушенко!» Рязанов уперся, и картину остановили.
— Судьба подарила вам и знакомство с Иосифом Бродским. Насколько я знаю, это были сложные взаимоотношения...
— Бродский — великий маргинал, а маргинал не может быть национальным поэтом. Сколько у меня стихов о том, что придет мальчик и скажет новые слова, а пришел весь изломанный Бродский.
— Известно, что у вас было непримиримое противостояние...
— Например?
— Когда однажды в больничную палату к Бродскому зашел его товарищ и рассказал о том, что Евтушенко выступил против колхозов, тот ответил, что тогда он собирается лично вступить в колхоз. Или другой случай: в 1978 году Бродский стал почетным членом Американской академии искусств, а потом вышел из ее состава в знак протеста против избрания почетным членом Академии Евтушенко...
— Такое было.
— В декабре 1987 года Бродский стал пятым русским писателем — лауреатом Нобелевской премии в области литературы — «за всеохватное авторство, исполненное ясности мысли и поэтической глубины», как было сказано в официальном постановлении Нобелевского комитета. Вместе с тем вы не считали его хорошим литератором...
— Ну, мне и у Блока не все нравится, хотя я его обожаю. Или у Маяковского строчки: «Я люблю смотреть, как умирают дети». Мне не могут нравиться эти строчки. Это — хулиганство, которое свет не должен был увидеть. Но так уж получилось. Иногда талантливые люди хотят казаться хуже, чем они есть. Бравада такая. И такие стихи я не включаю в свою антологию «Вначале было слово. Десять веков русской поэзии», над которой сейчас работаю.
