Молодого и только еще подающего надежды талантливого композитора Родиона Щедрина и уже овеянную славой блистательную балетную приму Майю Плисецкую познакомила легендарная возлюбленная поэта Маяковского — Лиля Брик. Майе в ту пору было 33, Родиону — 26. Роман их был стремительным и бурным. Несмотря на разницу в возрасте, вопреки предостережениям «доброжелателей». Она стала Его Музой, он — Ее Музыкой...

Всю жизнь предрекали им скорое расставание, приписывая то романы на стороне, то внебрачных детей. Но — ошибались. В этом году Майе Михайловне исполнится 83, а Родион Константинович отпраздновал свое 75-летие, и они по-прежнему вместе. Уже полвека. «Как удалось вам так долго прожить в браке», — спросили Плисецкую в прошлом году. «А я недолго с ним живу. Всего 49 лет. Еще бы столько...» — ответила она. «Хоть знаем мы друг друга уже досконально, Майя по сей день продолжает меня удивлять, мне никогда не бывает с ней скучно, — вторит жене Щедрин. — Я не знаю, сколько Господь отпустит нам еще жизни на этой волшебной земле. Но я безмерно благодарен Небу и Судьбе, связавших наши с ней жизни воедино».

О том, «как все начиналось», о совместной жизни — в быту и в Музыке — великая балерина и не менее великий композитор рассказали всему миру в своих мемуарах. Она — в «Я, Майя Плисецкая...» и «Тринадцать лет спустя», выпущенных московским издательством «АСТ», он — в «Автобиографических записях», которые на днях увидят свет, аккурат к золотой свадьбе. «СОБЫТИЯ» предлагают читателям фрагменты этих книг.

«На сцене вы большая, видная, — сказал мне Хрущев, — а вблизи — тощий цыпленок»

...Пятого октября 1955 года танцую «Дон Кихот» для канадского премьера Пирсона... Как водится, на следующий день прием в канадском посольстве... Пирсон и вся его свита расточают медовые похвалы. И тут же вопросы — почему бы не выступить мне в Канаде... кстати, и канадский импресарио тут, продиктуйте ему желательный для вас репертуар. Присев за край стола, вывожу: «Спящая», «Лебединое»... Целая страничка получается... Еще через несколько дней прием в мидовском особняке... Возле порога наш министр иностранных дел стоит — Вячеслав Михайлович Молотов... Пенсне поблескивает, усишками шелестит. Больно, долго жмет руку. Заикается: «Рад приветствовать вас, Майя Михайловна. Хорошо танцевали... Канадцам вы очень понравились»...

Впервые вижу совсем вблизи Маленкова, Кагановича... И вдруг Молотов предлагает Пирсону поднять бокалы за мое здоровье и искусство... Вожди согласно кивают головами и иссушают шампанское до дна... Я уловчаю момент — и скороговоркой выпаливаю, что меня за границу не выпускают (Михаила Плисецкого, отца Майи, в 1937 году арестовали — «за измену Родине и участие в заговоре против Сталина» — и через год расстреляли. Майину мать, киноактрису Рахиль Мессерер вместе с грудным третьим ребенком поместили в Бутырскую тюрьму, приговорив ее к восьми годам заключения. — Ред.). Первухин (член Президиума ЦК КПСС. — Ред.) опешивает. Приветливое лицо резко меняет выражение. Спешит отойти...

...Накануне нового 1956 года в Кремле новогодний бал... Мой первый разговор с Хрущевым. Подошел он ко мне с Микояном, ручку жмет, улыбается, водкой от него на метр разит: «Сколько раз издаля вас видел, вблизи хочу поглядеть. На сцене вы большая, видная. А тут — тощий цыпленок»... Может, и надо было мне ввернуть Хрущеву, что невыездная, мол. Но что-то удержало, одернуло. Мелко как-то, унизительно.

А Булганин (Председатель Совета министров СССР. — Ред.) подходит, «барыню» приглашает сплясать. Выхожу. Пляшем...

...В мае я танцевала для французских «шишек» Ги Молле и Пино (тамошние премьер и министр иностранных дел. — Ред.). В июне званием меня наделили. Но воз и ныне там. Приглашения горой сыплются, все по ним ездят, а я... «сиднем сижу». Мучит гнусная неизвестность: что — причина, кто за этим стоит?.. Делаю невеселый вывод — КГБ... И новое подтверждение... В «Литературной газете» в середине июня 1956-го напечатана обстоятельная заметка, оповещающая читателей о гранд-турне Большого в Великобританию. Перечислены спектакли. Написано, что во главе с Улановой. И дальше — все, совершенно все фамилии солистов. Меня в этом списке нет...

...На одном из приемов ко мне подошел светловолосый благообразный молодой человек. На бойком русском языке представился: «Я второй секретарь английского посольства Джон Морган. Обожаю балет. Большой ваш почитатель...» Мы разговорились... О балете — в первую очередь английском — он знал многое. Где какая премьера прошла, кто с кем рассорился, партнера поменял... Мне все любопытно... Спросил, когда я следующий раз танцую. Говорю, что послезавтра, в зале Чайковского, вальс Штрауса... Морган заинтересовался: «А как на концерт билет достать? Вы не поможете?» Оставляю два билета на фамилию «Морган» на контроле. Среди преподнесенных букетов один, из белой сирени, — с визитной карточкой секретаря английского посольства в Москве...

...Узнаю, что в Великобританию точно не еду... Стремглав начинаю все телефоны накручивать. К Булганину, к Молотову, Микояну... Но ни один трубки не взял... С отчаяния набираю в английское посольство к Моргану — телефон пропечатан на его визитной карточке, что была в букете сирени... «А где вы живете? — спрашивает Морган. — У меня для вас как раз есть совсем новые книги. Об английском балете. Можно, сегодня завезу? Ну, скажем, в шесть тридцать, сразу после работы...»

...Был у меня Морган в гостях всего два раза. Этим вечером и тремя днями позднее. Оба кратковременных визита я была дома не одна. Есть на то свидетели. Живые, в здравом уме и твердой памяти. Про лондонские гастроли мы почти и не говорили. Успокоил меня Морган: дескать, все хорошо будет. Поедете. Да и только. Книги листали, глупые светские разговоры вели. Грузинский чай с вишневым вареньем пили. Но последствия наших встреч были печально детективными.

За мной по пятам стала следовать оперативная машина КГБ.

24 часа в сутки... Морган исчез. Больше не звонит, на приемах не показывается. Уехал или принудили? Струхнула я не на шутку... Лишь восемью годами позже, когда я уже стала выездной, на гастролях в Лондоне мы с Морганом свиделись... Выяснилось, что подъезжая ко мне на Щепкинский, он оставлял свою машину у Малого театра, в достаточной дали от моего дома. Эта конспирация, не сомневаюсь, произвела тогда большое смятение в чекистских рядах. И окончательно меня сгубила. Вывод ясен: страстная любовь — и Плисецкая просит в Англии политического убежища. Либо — шпионаж: Плисецкая — новая Мата Хари...

В октябре 1956 года «основной состав» балета благополучно открыл лондонский сезон Большого... Я сижу в Москве... Две мои «умоленные» телеграммы Хрущеву, письма ему же, Булганину, Шепилову — остались без ответа... Никто из вождей говорить со мной не захотел... Первые дни настырно верещал телефон. Докучливые английские журналисты жаждали сенсаций — отчего Плисецкая осталась в Москве?.. Я трубку не брала...

...До апреля 1959-го меня никуда не выпускали, а все мои письма-прошения оставались без ответа. Все... Лишь двое из власть предержащих набрались храбрости поговорить со мной... — Фурцева да заведующий отделом культуры ЦК КПСС Дмитрий Алексеевич Поликарпов... Шесть лет!.. Две тысячи сто девяносто дней!.. Мне было очень больно и стыдно. Нестерпимо больно. Нестерпимо стыдно.

«В гостиницы нас с Щедриным не пускали: нет штампа о браке — значит, холостые. Пришлось спать в машине»

...Новый 1958 год встретила в Тбилиси... Я всерьез задумывалась, не перебраться ли из Москвы сюда... Начала вести переговоры с Вахтангом Чабукиани (руководитель балетной труппы местного театра оперы и балета. — Ред.) о возможном репертуаре... Но судьба распорядилась по-иному...

В марте 1958 года на сцене Большого театра состоялась премьера «Спартака»... Я пригласила нескольких своих знакомых, оставив на их фамилии билеты в кассе. Два билета были забронированы на фамилию «Щедрин». За несколько дней до премьерного вечера мы виделись с ним у Лили Юрьевны Брик, и я увлеченно рассказывала о новой работе. Он попросил билеты. Я пообещала.

Впервые мы встретились со Щедриным в том же доме Бриков в 1955 году, когда в Москву приехал Жерар Филипп (знаменитый французский актер. — Ред.). Какая-то искра обоюдного интереса пробежала тогда между нами, но тут же затухла...

...Премьера «Спартака» удалась... Утром следующего дня Щедрин позвонил мне по телефону и наговорил комплиментов. Потом продолжил: «...Радунский просвещает меня по балету, как может. Настаивает, чтобы я пришел несколько раз в класс... А вы когда занимаетесь? В одиннадцать? А завтра в классе будете?»

Следующим днем мы свиделись в классе... Занималась я в черном, обтянувшем меня французском трико — была одной из первых, кто репетировал в купальнике-эластик... На Щедрина обрушился ураган фрейдистских мотивов... Вечером он позвонил мне и предложил покататься по Москве... Я без раздумий согласилась...

Явившийся мне с неба головокружительный роман отвлек от мыслей о Тбилиси и от несостоявшихся поездок... Лето с Щедриным было всплеском счастья. Жили мы в Сортавале в крошечном коттедже, прямо в лесу, среди гранитных валунов, в совершенном отдалении от людей. Коттедж — одна малюсенькая комната, метров семь-восемь. Туалет — весь лес. Ванная — Ладожское озеро. Комары не щадили. По ночам снаружи лоси терлись о наши дощатые стены... Коттедж не отапливался, в дожди крыша чуть протекала. Но мы лучились радостью...

...Появились все признаки, что забеременела. В Москву надо возвращаться. А может, родить? И расстаться с балетом? Ан жалко. Я в хорошей форме. Худая... Повременю маленько. Срок еще есть. Танцевать или детей нянчить — выбрала первое. Щедрин без восторга, но согласился.

В Москве врач удостоверил: беременна, но аборт раньше октября делать не стоит, не созрел еще плод. Неожиданно для самих себя мы пустились в дальнее путешествие. В Сочи, вдвоем на щедринской машине... Маршрут пролегал через Тулу, Мценск, Харьков, Ростов, Новороссийск. Все эти города я ранее обтанцевала, но в гостиницы нас не пускали. В паспортах штемпеля о браке нет — холостые, значит... Пришлось спать в машине.

На первом ночлеге у обочины в Мценске мы выставили сумку с провиантом на холодок, под машинное крыло. Тесно в автомобиле, да жареные цыплята задохнутся. Вокруг нас — темень непроглядная, тишь, ни души. Сладко заснули. Утром, чуть рассвело, отворили дверцу. Закусить перед новой дорогой надо. Хватились, а сумки след простыл... Покатили в железнодорожную столовую на вокзал... Картошка с синевой, компот с мухами, хлеб черствый, посуда немытая. Чувствую: смотрит на меня Щедрин испытующе. Закапризничает балерина, взбрыкнет, взнегодует, ножкой топнет. А я ем за обе щеки. Уплетаю. Аппетит у меня всю жизнь был зверский.

Отправились дальше. Прикупили на дороге арбузов с бахчи. Яблоками запаслись. Едем. Теперь в степи заночевали. За Ростовом. Съехали с дороги к прудку засветло еще. Руки отмыли, фруктов наелись. А что не съели — возле машины сложили, ветками прикрыли... На рассвете решаем по кусочку арбуза съесть. Первый завтрак. Ветки раздвигаем — пустота. Ни арбузов, ни яблок...

Третью ночь ночевали... прямо на пляже. В нескольких метрах море Черное плещет. В этот раз жареными куропатками с новороссийского рынка рискнули. В багажник их не спрячешь — там канистры с бензином стоят (нигде его на дорогах не было). Родион добрый час потратил на сооружение ловушки для грабителей, если покусятся и на наши куропатки... Эмалированная кастрюля, в которой они покоились, висела чуть над землей на толстом шнуре. Привод с колокольцем от кастрюли вел через ветровое стекло в кабину и был привязан на ночь к ноге Щедрина... Если посмеют, хотя на пляже ни души, — Родион тотчас проснется...

...Наступает утро. Мой первый вопрос: «Висят? Целы? Завтрак будет?..» Щедрин проверяет натяжку шнура — колоколец звонит. Радуется: «Цела кастрюля. Ощущает ее вес рука. Попируем...» Встаем. Сначала — купаться. Потом куропатки... Мамочка родная! Вместо кастрюли камень на шнуре висит. И записка карандашом: «Спасибо»... Матушка Россия!.. Это было наше свадебное путешествие...

«Родиону брачных официальных уз не хотелось. Это была моя затея»

Вернувшись в Москву, второго октября 1958 года мы отправились в ЗАГС. Бракосочетаться. Сегодня признаюсь, что это была моя инициатива. Щедрину не хотелось брачных официальных уз. Но мне интуиция подсказывала: власти меньше терзать меня будут, если замужем. Об этом не раз намекали. А Фурцева впрямую говорила: выходите замуж, вам веры будет больше. Даже квартиру новую обещали...

Районный ЗАГС Москвы. Подслеповатое помещение без окон, канцелярский стол под сукном. Торопливая, суровая женщина сует нам формуляры для заявлений: «Идите в коридор и заполните. Потом ко мне вернетесь». Заполняем. Руки наши на анкеты привычные... Возвращаемся. Дама на нас и не смотрит. В чтение наших бумаг погружена, карандашиком по строчкам водит. И вдруг... глаза подняла: «Вы балерина Майя Плисецкая? Я никогда в Большом театре не была — как бы билеты на вас получить?..» Обещаю. Телефон дамы беру. Дама разгорячилась. Вышла из-за стола. Руки нам жмет: «Чтобы вам на одной подушке состариться. Поздравляю!..» Шлепает в оба наши паспорта прямоугольные фиолетовые печати... Теперь можно вдвоем в гостинице заночевать...

Выходим на улицу. Слякотно. Ветрено... Мелкий-мелкий дождь моросит. Похлюпывая грязной жижицей, держим путь в ближайший гастроном. Надо водки, шампанского купить. Вечером несколько друзей зайдут. Это будет наш свадебный пир... Вскорости мы с Щедриным перебрались в новую квартиру на Кутузовский проспект — подарок мамы (все лето, пока я была в разъездах, она жилье «пробивала»). Квартира была крохотная: две комнатенки и кухня, всего 28 «квадратов»...

На второе утро нашей новой жизни, умудрившись опрокинуть на себя яичницу-глазунью, Щедрин, в сердцах, уселся в машину и покатил за Катериной, которая была домработницей в их семье... Ворвавшись в благочинное семейство безо всякого предупреждения, он побросал немудреный Катин скарб в чемодан, нацепил на нее пальто и... уволок Катю к нам на Кутузовский...

Все свободные вечера проводили мы в том же доме: в другом подъезде поселились Лиля Юрьевна Брик и ее последний муж — Василий Абгарович Катанян. Мы и раньше были очень дружны: Щедрин писал музыку к пьесе Катаняна «Они знали Маяковского», к одноименному фильму, а Василий Абгарович сочинил либретто для первой щедринской оперы «Не только любовь». Житье по соседству сблизило нас еще более.

У Бриков всегда было захватывающе интересно. Это был настоящий художественный салон... Лиля дружила с Пастернаком, Пабло Нерудой, Шагалом, Фернаном Леже, Мейерхольдом, Эйзенштейном, Хлебниковым, Назымом Хикметом, Айседорой Дункан... И очень любила балет... Они с Катаняном не пропускали ни одного моего спектакля. И всякий раз слали на сцену гигантские корзины цветов. Решением самого Сталина Лиля Брик получала третью часть наследия Маяковского (другие две трети — его мать и сестры). Денег у нее водилось видимо-невидимо, и она сорила ими направо и налево...

Обеденный стол, уютно прислонившийся к стене, на которой красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, всегда полон был яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоянная по весне на почках черной смородины. А с французской оказией — свежие устрицы, мули, пахучие сыры... Но в один прекрасный день Лиля оказалась нищей. Хрущев... безо всякого предупреждения приказал прекратить выплаты наследникам Маяковского, Горького, А. Толстого... Лиля беззлобно итожила: «Первую часть жизни покупаем, вторую — продаем...»

...Как-то на киностудии «Мосфильм» режиссер Вера Строева начала съемки «Хованщины» по опере Мусоргского... Меня позвали на роль Персидки... Строева задумала сделать решительный шаг в сексуальном просвещении советских людей: «Майя, я хочу вас снять с голой грудью... Прошу вас быть завтра на студии к трем часам. Надо показать грудь нашему оператору. Ему нужно поставить волшебный розовый свет»... Вечером на Кутузовском разразились дебаты. Щедрин сердился и предлагал отказаться от съемок. Ревновал. Лиля Брик, напротив, восторженно восприняла новации Строевой. Но ночью у меня поднялась температура... Репетиция розового света с оператором отпала сама собой...

...31 декабря 1958 года. Вечер... Катанян в черном сюртуке открывает дверь. Луи Арагон и Эльза (известный французский писатель и его жена, родная сестра Лили Брик. — Ред.) уже там. Потоптавшись в узкой передней, проходим к запруженному в переизбытке деликатесами столу. У каждого прибора подарок стоит. У меня — флакон духов Робера Пиге «Бандит». У Щедрина —  мужской одеколон «Диор» и последняя французская пластинка Стравинского. Это Эльза Юрьевна — Дед Мороз подарки из Парижа привезла. С тех пор я предпочитаю запах «Бандита» всей иной парижской парфюмерии... А новогодняя ночь у Брик стала для нас с Щедриным традицией. Добрых полтора десятилетия мы свято соблюдали ее...

Двенадцать ударов. В бокалах шипит и пенится шампанское «Вдовы Клико», тоже из Эльзиного багажа... Арагон, не мигая, смотрит в глаза Эльзе. Лиля — на Васю. Мы с Родионом, обезьянничая, — друг на друга... Чокаемся. Целуемся. Будет ли новый год к нам добр?..

«Джона Стейнбека мы с Родионом потчевали в Москве холодцом из телячьих ножек с квашеным хреном. Ему очень понравилось»

Апрель 1959-го. Мне 33 «с хвостиком». Первый раз еду со своим театром в настоящие гастроли. На 73 дня. По главным городам Америки... Летим, черт возьми!.. Щедрин в Москве вроде как заложником остался (кстати, мыслей о побеге на Запад ни у меня, ни у Родиона тогда не было и в помине)... В аэропорту Нью-Йорка — людная, шумная встреча. Корреспонденты. Вопросы. Блицы вспышек... Первый раз Большой балет в Америке!.. Ко мне плывет Сол Юрок (известный американский импресарио российского происхождения. — Ред.). Простирает руки. В щеки целует: «Прилетела? Выпустили? Послушали меня?..» Неистребимая наивность иностранцев!..

...В гостинице начинаю замечать, как заблокирована я со всех сторон... Один сосед за стеной — сопровождающий из органов КГБ. Другие — из Большого... То утром постучат — зубную пасту в Москве забыли. То вечером чай заварить в номер напросятся — много соленого за ужином съели, то позвонить непременно от меня нужно... Про улицу, театр, приемы уже не говорю... И так всю поездку. Все 73 дня.

Было множество приемов. Богатых, элитарных, торжественных. Вечерние платья, лимузины, смокинги, ледяное шампанское, знаменитости. Я была представлена артистической элите Штатов... Подружилась с Леонардом Бернстайном (американский композитор, пианист и дирижер. — Ред.). Добрые отношения продолжались до последних дней его жизни. Он играл музыку Щедрина... Джон Стейнбек (всемирно известный писатель. — Ред.) втолковывал мне через переводчицу, что изнанка балетных кулис может стать основой интереснейшей конфликтной новеллы... (Много позже мы с Родионом потчевали его у нас дома, в Москве, холодцом из телячьих ножек с квашеным хреном. Это блюдо пришлось ему здорово по душе.) В Голливуде я повстречалась с Мэри Пикфорд, Фрэнком Синатрой, Кларком Гейблом, Одри Хепберн, Генри Фонда...

Все было хорошо. И все-таки я считала дни — сколько осталось... Родион в Москве — тоже. Катя сообщает: у телефона на Кутузовском висит таблица из семидесяти трех цифр — он каждый день одну перечеркивает... Подолгу, чуть ли не через день, а когда соединят сердитые московские телефонистки, то каждый, а то и дважды на дню, мы разговариваем... Катя в отчаянии, с причитаниями ходит оплачивать астрономические счета в сберегательную кассу. Там ее подымают на смех: не иначе как Плисецкая мужа приворожила... И вот остаются — три, два, долгий один день...

В знойном июне, в душном, тесном Внуковском аэропорту, во взбудораженной толпе встречающих нетерпеливо ищу родное лицо Щедрина... Вон он стоит. С гигантским букетом светло-розовых пионов, чертовски пахучих — голова кругом идет. С того дня терпкий, пьянящий пионовый запах возвращает меня в 1959 год. В долгие, счастливые, поднадзорные 73 дня моего открытия Америки.

...Нет теперь у меня ни одного интервью, где перво-наперво не спросили бы: почему вы не остались на Западе?.. Одной из главных причин был Щедрин...Вдвоем мы ездили мало. То я уеду — вернусь, то он... Те редкие случаи, когда мы оба оказывались за границей вместе, обставлялись нашими властями с особой исключительностью и разрешались в самом поднебесном цековском верху. Обязательно в последний момент... И просили-то мы обычно разрешения задержаться лишь на пару дней сверх положенного, чтобы свидеться, скажем, в Париже, куда нас поочередно приводили профессиональные интересы. Иногда с разницей всего в двое-трое суток...

Впрочем, мига хватило, решись мы перешагнуть фатальный рубеж. Но — не решились! Если я легко приспосабливалась к «перемене мест», к гостиничному житию, к переездам, то Щедрин, напротив, был домоседом. Каждая поездка, даже самая завлекательная, была ему в тягость. К России, к русской культуре, истории, обычаям он был накрепко «прикован»... Оторвать Россию от него было непросто...

Куда ехать — сам сядет, всех заставит усесться, помолчать несколько секунд и, только сказав «с Богом», тронется в путь, хоть и совсем ближний. Еще — тысячи суеверий. То баба с пустым ведром наперерез — плохо, то чайника нос ненароком на тебя смотрит — к болезни, то возвращаться за забытой вещью нельзя — пути не будет, то черная кошка на дороге, то поздоровались через порог... Впрочем, этому есть объяснение. Дед Щедрина был сельским священником в российском городишке Алексин, что на реке Оке, в Тульской губернии. Так что — генетический код, выражаясь по-научному... Увезти Щедрина от России было бы жестокостью...

«Спектакль жить не будет. Ваша «Кармен-сюита» умрет», — вынесла свой вердикт разгневанная Фурцева»

...Мне всегда хотелось танцевать Кармен. С кем бы ни заговаривала о своих мечтах — образ Кармен являлся первым... Решила увлечь своей затеей Шостаковича... Через несколько дней Дмитрий Дмитриевич позвонил и с запинками, многократными «так сказать» попросил нас с Родионом приехать к нему на дачу, в Жуковку...

Мы и раньше были в добрых отношениях. Щедрин боготворил великого композитора. Шостакович много и верно помогал их семейству: вызволял мать Родиона со сталинского трудового фронта, восстанавливал ее после увольнения на работе, даже умудрился обеспечить квартирой в Туле дядю Родиона...

Дача Шостаковича располагалась почти напротив дачи академика Сахарова. По кустам и канавам прогуливались некие мужчины среднеарифметического вида, посматривали — кто приехал, кто уехал. А когда позже на даче Славы Ростроповича — и она была по соседству — поселился отверженный Солженицын, то такими «любителями свежего воздуха» закишели все окрестности... Писать музыку к «Кармен» Шостакович мягко, но непреклонно отказался. Главный его довод был — «Боюсь Бизе», с полушутливой интонацией... «Может быть, Родион Константинович что-нибудь особенное, так сказать, придумает?» — сказал он мне...

После отказа Шостаковича я стала подступаться к Хачатуряну. Наши дачи располагались по соседству — в подмосковном поселке Снегири... Но дальше слов тоже дело не пошло... И тут в Москву приехал на гастроли кубинский национальный балет... В Лужниках шел спектакль, поставленный Альберто Алонсо. С первого же движения танцоров меня словно ужалила змея... Это язык Кармен. Это ее пластика. Ее мир. В антракте я бросилась за кулисы.

— Альберто, вы хотите поставить «Кармен»? Для меня?

— Это моя мечта...

Алонсо пообещал, если к сроку придет официальное приглашение советского министерства, вновь прилететь в Москву... «с готовым либретто». В девять утра следующего дня я уже сидела в приемной у Фурцевой. Ее секретарь Любовь. Пантелеймоновна (Любовь Потелефоновна, как ее прозвали посетители) поморщилась: «Что же вы, Майя Михайловна, без звонка?..» Но, на мое везение, министр появилась на пороге своего кабинета и приветливо поинтересовалась: «Это вы ко мне в такую рань? Вместо балетного класса?..»

...Сбиваясь, не очень-то внятно я стала просить Фурцеву пригласить Альберто Алонсо на постановку «Кармен» в Большом театре. Иностранных балетмейстеров в императорском театре не жаловали. Точнее, на пушечный выстрел не подпускали... Но то был кубинец... И Фурцева согласилась: «...Думаю, это хорошо укрепит советско-кубинскую дружбу»...

...В трескучий морозный день Альберто прилетел в Москву. С месячной визой... Музыку обещал написать для меня Щедрин...

...Премьера «Кармен». Ах как мы старались! Из кожи лезли. Но зал Большого был холоднее обычного... Все ждали второго

«Дон Кихота», милых вариаций на привычную им тему, бездумного развлечения. А тут все серьезно, внове, странно... Перед началом в директорской ложе мелькнуло беспечное, веселое лицо Фурцевой — да здравствует новый праздник дружбы советско-кубинских народов, рожденный ее усилиями...

Когда я вышла на поклоны, в директорской ложе вместо министра Фурцевой узрела пустое красно-золотое кресло... И позже она непреклонна: «Это большая неудача, товарищи... Это чуждый нам путь...» В кабинете Фурцевой собирается совещание... План министра прост: Плисецкая публично осознает ущербность нового балета, обличит его и себя в нем и попросит не включать в загрантур — планируется Канада — незрелый опус, заменив его чем-либо классическим. Ну хотя бы своим коронным «Лебединым». Вот истинное лицо Большого!..

— Без «Кармен» я в Канаду не поеду, — говорю. — Мое «Лебединое» там уже трижды видели. Хочу новое показать...

Фурцева срывается:

— Спектакль жить все равно не будет. Ваша «Кармен-сюита» умрет.

— «Кармен» умрет тогда, когда умру я, — режу в ответ.

Тишина. Все задерживают дыхание.

— «Кармен» в Канаду не поедет. Скажите об этом антрепренеру, — командует Фурцева...

— Скажите ему, что в Канаду не еду и я, — перечу в ответ... — Как я объясню там, почему не танцую объявленный новый балет?

— Скажете, что «Кармен» еще не готова.

— Нет... Я скажу правду. Что вы запретили спектакль...

— Майя Михайловна права, — раздельно произносит Щедрин.

Фурцеву передергивает током. Она переходит на крик:

— Майя — несознательный элемент, но вы... вы — член партии!..

Мертвая тишина. Долгая тишина.

— Я беспартийный, — еще раздельнее говорит Родион.

Фурцева плюхается в кресло...

...В Канаду «Кармен-сюита» не попала... Я тоже не поехала... Все лето у меня пропало. Я надолго и серьезно заболела. Нервный стресс. Исчез голос... До начала сезона мы прожили со Щедриным на даче в Снегирях. Затворниками. Видеть людей не хотелось...

И счастливый эпилог... В 1968 году на один из спектаклей пришел Косыгин (Председатель Совета министров СССР. — Ред.)... Через день Родион волею судеб сталкивается на приеме с Фурцевой. «Я слышала, что «Кармен» посетил Алексей Николаевич Косыгин... Как он отреагировал?..» — не без боязни любопытствует она. Щедрин сочиняет: «Замечательно реагировал. Позвонил нам после балета домой и очень похвалил всех. Ему понравилось...» Лицо Фурцевой озаряет блаженная улыбка: «Вот видите! Не зря мы настаивали на доработке... Надо трудиться дальше...»

Хочу защитить Фурцеву... Она говорила то, что обязан был говорить каждый советский босс... Но она и помогла мне... Пригласила Алонсо, похлопотала с визой, сняла запрет со второго спектакля, не удержала камня за пазухой после нашей небывалой для уклада советской жизни стычки в министерстве...

Я станцевала «Кармен-сюиту» около 350 раз. По всему миру...

«Внучка Льва Толстого в свои 90 лет шустро разъезжала за рулем и не отказывалась  за столом от лишней стопки водки»

...Германия. Я перебираюсь со своим скарбом в Мюнхен, к Родиону. Он здесь обосновался. Есть контракты... Тревога, каким будет дальнейший путь отечества, не дает мне спать по ночам... В Москве напряжение накапливается все более и более. В короткие заезды, лишь только переступаешь порог Шереметьева, по-животному ощущаешь разлитое вокруг чувство страха... С кем ни свидишься из не покинувших еще Москву друзей, обязательно слышишь: «Уезжайте, не задерживайтесь здесь. Вот-вот мышеловка захлопнется...»

...Лето 1991 года мы проводим с Родионом в Америке. Он — «композитор в резиденции» фестиваля в Ланкастере, штат Огайо. А потом отправляемся во Флориду... «Атлантический центр искусств» позвал Родиона позаниматься с композиторской молодежью... Завтра уже надо лететь, а визы в наших советских паспортах будут готовы, как нам холодно и формально объясняют, лишь через несколько дней. В отчаянии, осененная внезапной спасительной мыслью, звоню Ширли Маклейн (знаменитая актриса и писательница. — Ред.) в Калифорнию... Через пять минут совершенно недостижимый для владельцев советских паспортов сам господин Йозеф Сапала, американский посол в Испании (скитания вновь занесли нас туда), на проводе: «Это недоразумение. Конечно, вы поедете...» И совершается чудо: нам впечатывают в краснокожие паспортины обетованные американские визы. И мы всюду поспеваем... Спасибо тебе, Ширли.

В Нью-Смирна-Бич мы знакомимся с внучкой Льва Толстого Верой Ильиничной, которая, не глядя на свои почти 90 лет, шустро разъезжает за рулем сигарообразной машины, не отказывается за обеденным столом от лишней стопки водки... и очень удивляется, что знаменитый роман ее деда «Анну Каренину» можно перевести в хореографическое действие...

«Спасибо, что Родион меня столько лет терпит»

...На титульных листах четырех балетов Родиона Щедрина стоит мое имя: «Конек-Горбунок» —

Майе Плисецкой. «Анна Каренина» — — Майе Плисецкой, неизменно. «Чайка» — Майе Плисецкой, всегда. «Дама с собачкой» — Майе Плисецкой, вечно...

Обыватель сплетничал: муж — «балетный композитор», сочиняет балеты под диктовку своей взбалмошной примадонны, «карьеру делает». А по правде — все было как раз наоборот... Щедрин — профессионал самой высокой пробы. И балет мог сделать отменно, и оперу, и что угодно. И писал он балеты... мне в помощь. В вызволение от надвигающегося возраста... от самоповтора, от погружения в инертность, в бездействие... Вспоминаю об этом, и меня затопляет нежность...

Сейчас, когда я пишу эти строки, ровно 48 лет минуло с того дождливого октябрьского дня, как мы с Щедриным официально соединили наши жизни в ЗАГСе Киевского района Москвы. Сколько же пришлось ему натерпеться вместе со мной от бесчисленных драматических перипетий моей непростой судьбы? Нанервничаться. Напереживаться. Ночи не спать. Во сколько капканов угодила я за все эти годы по своей беспечности, легковерности, нетерпеливости. Просто от матушки-лени...

Легким характером природа меня не наделила. Это я сама хорошо знаю. Брат мой Александр часто с добрым сочувствием говорил Родиону: тебе за Майю давно пора дать звание Героя Советского Союза. Это еще при советской власти было. Вот ведь как давно...

Принес Родион сегодня, как обычно он в этот день делает, большую охапку роскошных цветов. А я ему в ответ говорю: «Спасибо, что ты меня столько лет терпишь...»