Эстафетную палочку лицедейской профессии ныне знаменитый Алексей Баталов принял сразу из нескольких рук. Отец, легендарный Николай Баталов, и мать, актриса Нина Ольшевская, как и дядя с тетей, Анатолий Станицын и Ольга Андровская, играли во МХАТе. Впрочем, по наследству передались Алексею Николаевичу не только актерские гены, но также истинно дворянская интеллигентность, придавшая неповторимые колорит и обаяние абсолютно всем его ролям, даже «отрицательным».

Кстати, ролей у отмечающего свой 80-летний юбилей актера было не так уж много — чуть более тридцати. Но каких! Все его герои — Борис из «Летят журавли», молодой ученый-физик Гусев из «Девяти дней одного года», князь Трубецкой из «Звезды пленительного счастья», Гуров из «Дамы с собачкой», Голубков из «Бега» и Федор Протасов из «Живого трупа»... — неподражаемы. Когда на экраны вышел фильм «Москва слезам не верит», Баталов стал «мужчиной номер один» в СССР. А недавно актера включили в энциклопедию «Секс-символы России».

Сегодня всенародно почитаемый актер, сценарист и режиссер на телеэкране почти не появляется, интервью не дает, в кино не снимается. Он увлекается живописью, пишет книги, сценарии, детские сказки, сочиняет стихи, преподает актерское мастерство во ВГИКе, читает лекции в России и за рубежом, а еще вынужден заниматься «лечиловкой своего организма», сокрушаясь, как много это отнимает времени. Наибольшее же внимание вот уже 40 лет Баталов уделяет своей дочери от второго брака (с цирковой танцовщицей — цыганкой Гитаной Леонтенко), с рождения прикованной к инвалидной коляске. «Если что и держит меня здесь, то это Мария, — признался он. — Я-то уж свое пожил... А вообще, жить стоит ради обретения собственного «я». Ради тех, кто помог тебе себя найти, ведь нынешний я равен сумме тех, кто меня сделал...» Именно о них, а не «о себе любимом», книга воспоминаний Алексея Баталова «Судьба и ремесло», выпущенная российским издательством «Вагриус», фрагменты которой мы вам предлагаем.

«Когда Михаил Зощенко рассказывал нам сказку, взрослые, оставив свой ужин, с любопытством и завистью заглядывали в детскую»

Всем, что мною сделано, я, конечно, обязан судьбе. Но судьба — это те люди, тот мир, который нам выпадает от Бога и не нами выбирается...

Война опрокинула жизнь, когда мы еще были детьми... Бугульма (город на юго-востоке Республики Татарстан, где Баталовы жили в эвакуации. — Ред.). На сцене холодно и полутемно, но там идет настоящий спектакль. Мама обещает, что, когда будем ставить Островского, она даст мне попробовать сыграть роль официанта. Слова я уже знаю, и свои и чужие тоже. И вообще все, что идет в нашем театре, я помню наизусть, ведь все репетиции я за кулисами: по ходу действия нужно делать шумы, подавать реквизит, наконец, открывать и вовремя, на реплику, закрывать занавес...

...До войны, в связи с тем, что моим отчимом стал Виктор Ефимович Ардов (псевдоним Виктора Зильбермана, известного советского писателя и сценариста, автора киносценариев «Светлый путь», «Счастливый рейс». Многие его монологи и сценки вошли в репертуар Рины Зеленой и Аркадия Райкина. — Ред.), я оказался в доме, где, кроме уже знакомых мне маминых друзей из МХАТа, постоянно бывали актеры эстрады, художники и обязательно — писатели. Как могли, взрослые, подменяя друг друга, развлекали нас всякими чтениями, играми и рассказами. Так что в роли Арины Родионовны (няня Александра Сергеевича Пушкина. — Ред.) оказывались самые неожиданные люди.

...Вечер или какой-то праздник, который на этот раз происходит в квартире у наших друзей Петровых. Взрослые в полном составе, и, так как детей при этом просто некуда девать, мы тоже крутимся по комнатам. Когда гости собрались за столом, нас стали выпроваживать спать... Моего закадычного дружка Петю и меня заманили в полутемную спальню, пообещав интересную сказку. Мы довольно прохладно отнеслись к этому обещанию, так как насквозь видели уловки родителей... Но угомонить детей в тот вечер по какому-то жребию был откомандирован Михаил Михайлович Зощенко.

Приезжий, совершенно незнакомый нам гость вошел в комнату, прикрыл дверь и, сев между кроватями, сперва долго молчал. Мы с Петькой прикинули, что родители послали нам то, что самим негоже, но из вежливости терпеливо ждали. В наступившей тишине через коридор было слышно, как весело и шумно разгорается застолье.

По виду гостя, по тому, как аккуратно были причесаны его темные волосы, тщательно завязан галстук и пригнан костюм, мы ждали скучноватого рассказа, может быть, с историческими героями или что-то в этом роде. Наконец с тем же совершенно серьезным видом, устремив огромные полуприкрытые веками и удивительно темные глаза в угол комнаты, Зощенко, начал говорить. Это была не то сказка, не то быль, потому как рядом с фантастическими событиями в ней принимали участие почти все находившиеся в тот момент возле нас предметы, а действующими лицами получались или Петька, или я и кто-то из наших мам. Мы стали хихикать. Но чем смешнее закручивалась ситуация, тем серьезнее становился рассказчик. Через несколько минут мы уже закатывались от смеха, а взрослые, оставив свой ужин, с любопытством и завистью заглядывали в детскую. Зощенко, почти не оборачиваясь, прикрывал дверь и невозмутимым тихим голосом медленно и четко продолжал свою историю.

Много лет спустя, уже после войны, я как читатель узнал ту нашу «сказку» в маленьком рассказе Зощенко про мальчика, которого любящая мама утром одела таким образом, что две ноги его попали в одну штанину. Мальчик стал падать, а мама, в панике не разобрав, почему ребенок совершенно потерял равновесие, бросилась за доктором, и только потом все пришло к благополучному концу... Тогда же, в Бугульме, я и подумать не мог, что когда-то вспомню ту ночную историю. Уж слишком все переменилось с тех пор, как мы уехали из Москвы: голодная зима, перевод в Казань, промерзшая теплушка в Свердловск, в Уфу и, наконец, Бугульма...

«Узнав, что посланцы кино выбирают в школе для съемок только хороших учеников, я за несколько дней выучил больше, чем за всю жизнь»

...Так уж вышло, что все первые, самые яркие и верные впечатления о театре мне подарили эти полные лишений и горя военные годы... Под руководством заведующего постановочной частью... я сколачивал декорации, состоящие из ширм, обтянутых мешками с мясокомбината. В день первого представления Бугульминского театра я топил печи в зрительном зале, расставлял лавки, заправлял керосином лампы и давал первый звонок, изо всех сил тряся обеими руками ржавый колокольчик...

Мать долгое время не выпускала меня на сцену даже в качестве статиста. Я был рабочим, бутафором, декоратором и всем, чем придется, но за кулисами. Моими партнерами всегда оставались только деревяшки да холсты... Первая же «настоящая» роль случилась в моей жизни много позже...

В московской средней школе №12 учился я плохо, все никак не мог после эвакуации догнать своих товарищей и потому в школу ходил через силу и радовался всякой возможности пропустить занятия. Однажды в школьных коридорах появились странные люди... Они никак не были похожи ни на родителей, ни на учителей... Этих посетителей приводили в классы во время уроков и быстро да таинственно уводили в коридор. А к концу занятий вся школа загудела: таинственные посетители — посланцы кино, они выбирают ребят для съемок, но брать можно только хороших учеников. Утром слухи подтвердились.

Не знаю, откуда взялись силы, но... за последующие несколько дней я выучил больше, чем за всю жизнь... Наверное, это выглядело смешно, но учителя дрогнули... Когда пришел день отправлять партию учеников на киностудию, я был в их числе. Я ничего не сказал дома, потому что боялся, что мои родители запретят сниматься. Однажды они уже не пустили меня на съемки «Тимура и его команды»...

А потом в один прекрасный день понадобилось сказать несколько слов... и совершенно случайно выбор пал на меня... В одно мгновение выучив нехитрую фразочку, которую должен был говорить, я ходил по темному коридору и на разные лады ее повторял... В душе, что греха таить, я уже предвкушал успех: и удивление режиссера, и восторг моих друзей, и еще многое другое — все очень приятное... И вот, к моему лицу подъехала камера и осветительные приборы, оператор поставил кадр... Режиссер попросил тишины... Загорелся свет, и всё, кроме ярких глаз фонарей, утонуло в темноте. В эту последнюю секунду я еще верил в успех!

Где-то совсем близко прозвучал голос Лео Оскаровича Арнштама (известный в те времена сценарист и кинорежиссер, снявший фильмы «Подруги», «Друзья», «Зоя». — Ред.): «Пожалуйста, не смотри в аппарат, спокойно скажи нам свою фразочку...» И всё. Дальше начался позор. Слова, которые только что в коридоре с такой легкостью слетали с моих уст, стали неуклюжими и тяжелыми, как сырые картошки. Они едва помещались во рту. Голос провалился, я почувствовал, какое идиотское у меня выражение лица...

...День премьеры «Зои» (художественный фильм 1944 года о легендарной партизанке Зое Космодемьянской.— Ред.) в кинотеатре... Мы сидели на балконе, и мне казалось, что он шатается, а когда мелькнул мой кадр, я думал, что провалюсь со стыда. Но произошло чудо... Все удерживавшее и подпиравшее меня на съемке, вся масса людей, работавших за меня в павильоне, осталась там. В рамку же попало только мое лицо... Месяца на три меня прозвали «артистом». Некоторые даже поздравили, говорили, что им понравилось, и это было хуже всего, потому что мне было стыдно получать благодарность за обман...

«В страшный час жизни Шостакович сказал: «Если мне отрубят обе руки, я возьму перо в зубы и все равно буду писать музыку»

...Была у нас дома фотография, на которой запечатлены я, моя мама и Анна Андреевна Ахматова. Снимок сделан в день моего рождения, и самое для меня важное в нем — настоящий, взрослый галстук, который по этому случаю они впервые повязали мне на шею. Увы, этот снимок... безвозвратно пропал в редакции. Но во время войны он скитался вместе с нами и был частичкой того счастливого довоенного житья, о котором всякий раз, разбирая на новом месте вещи, я вспоминал с замиранием сердца.

...Там, на фотографии, за плечами Ахматовой уже стояли расстрел Гумилева и первый арест их малолетнего сына Левы, исчезновение близких людей в Ленинграде и арест Мандельштама, который... жил на верхнем этаже нашего подъезда. В тот вечер Анна Андреевна была у него в гостях. Приехавшие с обыском люди запретили ей выходить, и только под утро, когда арестованного сажали в машину, Ахматова смогла покинуть развороченную квартиру.

Мама моя в те времена совсем осиротела. Одного за другим арестовали во Владимире и дедушку, и бабушку — врачей, которых знал весь город... Дед не дождался ссылки. Он умер в «знаменитой» владимирской тюрьме. Бабушку отправили по этапу на полный срок. Примерно тогда же в Москве забрали ее брата, Николая Васильевича Нарбекова — ученого, преподававшего в Тимирязевской академии. Остались его жена и пятеро детей: четыре девочки и сын Никита. Он добровольцем ушел потом на фронт и вскоре был убит на Волге. Две девочки Нарбековы и их слепая няня Феня в эвакуацию приехали к нам в Бугульму. В этой большой семье работала только мама.

Все вместе мы размещались в комнате с огромной русской печью, на которой спали няня и одна из девочек. Мама, мой младший брат и другая девочка — за перегородкой. Я и средний брат — вокруг стола... Тогда сестры Нар-бековы были мне просто как любимые старшие сестрички... Но далее, уже в самой глубине «зеркала», они вдруг оказались потомками стариннейшего рода Нарбековых, к которому принадлежал и великий Державин.

Мой рассказ о превращениях будет неполным, если не вспомнить о «сказочнике», который... во время войны превратился для меня в знаменитого Михаила Зощенко, автора рассказов и сценок, исполняемых буквально на каждом концерте. Много-много лет спустя он появился у нас на Ордынке совсем другим человеком. Это был его последний приезд в Москву.

Осень. По вечерам уже очень холодно, а Зощенко как-то легко одет, на ногах — мокрые туфли из парусины. Худое лицо его осунулось, и потому глубокие, всегда внимательные глаза кажутся совсем огромными. Он был уже болен и сторонился незнакомых, как затравленный зверь. К столу устроился возле мамы. Но до этого попросил ее вымыть стакан, налить чаю и больше ничего из угощений ему не предлагать.

«Лично я против Советской власти ничего не имею» — это начало одного из знаменитых рассказов Зощенко. Что же должна была сделать эта власть, чтобы так изменить не раз встречавшегося со смертью лицом к лицу человека, бойца, фронтовика, награжденного крестом святого Георгия, да еще — писателя, одно имя которого вызывало улыбку?!

Говорят: вот такое было время! Но такое или сякое — люди не выбирают времени, а получают его, как срок по приговору. В страшный час жизни, после печально знаменитого постановления (которым по решению Оргбюро ЦК ВКП(б) в августе 1946 года оклеветали и заклеймили Михаила Зощенко и Анну Ахматову, запретив им печататься в журналах «Звезда», «Ленинград» и вообще где бы то ни было. — Ред.), Шостакович сказал: «Если мне отрубят обе руки, я возьму перо в зубы и все равно буду писать музыку». Именно поэтому я говорю о дарованной мне, по Высшей воле, судьбе оказаться среди людей, которые не только оставались людьми, но еще вопреки всему до конца исполняли свой высший долг и служили своему призванию.

«Заварив очередную порцию свежего чая, мама заглянула в каморку Анны Андреевны. Смертельная бледность лица Ахматовой заставила маму войти»

...С шести лет, когда я впервые увидел Ахматову, ее образ накрепко соединился в моем воображении с Ленинградом... Когда вместе с мамой я переехал в дом, где поселились писатели, вокруг нас появилось столько людей, связанных с событиями литературной жизни, с поэзией и непосредственно с Анной Ахматовой, что в моем ребячьем сознании она сразу заняла особое, даже несколько таинственное, вроде инопланетянское место. Конечно, тогда эти люди были для меня просто дяди и тети; и только много лет спустя я начал осознавать их настоящие места и вспоминать лица, совмещая хмурого дядьку, жившего на последнем этаже по нашей лестнице, с Мандельштамом, а доброго и тоже в очках — с Ильфом, веселого сказочника — со Светловым, папу Сережи — с Булгаковым, а хозяина замечательных игрушек — с Мате Залкой...

Наша квартира помещалась на первом этаже, у самой земли, так что летом я отправлялся во двор не иначе, как через окно. Комнатки были маленькие, и потому диван, стоявший в главной комнате и занимавший большую ее часть, являлся в то же время и самым парадным местом. Здесь усаживали особо почетных гостей, а в дни детских праздников даже устраивали сцену. По-хозяйски, один на всем диване, я имел право царствовать только в дни болезни, да и то при очень высокой температуре. Но каждый раз, когда приезжала эта непохожая на московских маминых подруг дама, которую все называли по имени и отчеству, она сразу получала диван, забиралась на него с ногами и так возлежала, когда хотела и сколько хотела. Опершись на подушку, она могла и пить кофе, и читать, и принимать гостей.

Она не только приезжала из Ленинграда, но и сама вся, по моим понятиям, была ленинградская. Ее прическа с длинной аккуратной челкой, какие-то особенно просторные длинные платья, огромный платок, медленные движения, тихий голос — все было совершенно ленинградское, и, так как тогда я еще не имел никакого представления о том, что скрывается за словом «Ленинград», других, более ярких доказательств существования этого города у меня не было. Я представлял себе его в виде каких-то улиц и мостов, заполненных множеством таких дам. Помню даже рисунок, имевший большой успех у взрослых, на котором примерно так я и изобразил Ленинград: Ахматова едет на трамвае под номером «А», рядом она же идет по улице, и она же в платке смотрит в окно... В общем, так оно и получалось: с какого угла ни начни я изображать мою ленинградскую жизнь, всюду как-то будет присутствовать Анна Андреевна...

...Помню, однажды я должен был что-то сделать для Ахматовой — не то сбегать куда-то, не то отыскать нужную ей книгу, — и потому, вернувшись домой, уже с порога спросил, где Анна Андреевна. «В больнице», — был ответ. Я опешил.

— Врач со «скорой» предполагает разрыв сердца.

— Когда это случилось?

— Утром, во время завтрака.

— Как же, когда я сам завтракал с ней?!!

К вечеру все подтвердилось. Это был обширнейший инфаркт. Жизнь Ахматовой повисла на волоске. Даже говорить с ней было запрещено, и врач допытывался у домашних, как это произошло: не упала ли больная и не ударилась ли как-то при этом, долгой или внезапно короткой была боль, теряла ли она сознание — и все тому подобное. Но ничего «тому подобного», типичного для такого сердечного удара, не было.

Мы сидели за столом и завтракали... Под руководством Ардова завтрак в нашем доме превращался в бесконечное, нередко плавно переходящее в обед застолье. Все приходившие с утра и в первой половине дня... прежде всего приглашались за общий стол и, выпив за компанию чаю или «кофию», как говорила Ахматова, невольно попадали в круг новостей и самых неожиданных разговоров, а чашки и какая-то нехитрая еда, между делом сменяющаяся на столе, были не более чем поводом для собрания...

В этом круговороте постоянными фигурами были только Ахматова и Ардов. Он — спиной к окну в кресле, она — рядом, в углу дивана. Оба седые, красиво старые люди. Они много лет провожали нас, напутствуя и дружески кивая со своих мест, в институты, на репетиции, в поездки, на свидания, а в общем-то — в жизнь.

В то утро все шло обычным порядком, только я «выпадал» первым и, поскольку нужно было уходить, старался по-настоящему съесть бутерброд и успеть выпить чаю. Дождавшись окончания очередной новости, которую принес кто-то из сидящих за столом, Анна Андреевна не спеша поднялась. «Я на минуту вас покину», — сказала она и, взяв, как обычно, лежащую на диване сумочку, с которой никогда не расставалась, направилась к двери. «Анна Андреевна, я уже должен сейчас уходить, вы просили...» — начал было я. Ахматова повернулась, опираясь на полуоткрытую дверь: «Бога ради, не думайте об этом, Алеша. Мы все решим вечером...» — и не торопясь, спокойно вышла из комнаты.

Я ушел. Через некоторое время, заварив очередную порцию свежего чая, мама заглянула в каморку Анны Андреевны. Ахматова лежала неподвижно, сумка была поставлена на стул как обычно, и только смертельная бледность лица заставила маму войти в комнату...

Врач не верил этому рассказу. Тогда он еще не знал Анну Андреевну, вернее, эта грузная старуха еще не соединялась в его воображении с тем поэтом, который несколькими годами раньше написал, обращаясь к страдающим в осаде людям: «Час мужества пробил на наших часах»...

...Она никогда не исключала ни себя, ни собственные стихи из окружавшей ее жизни. Всегда охотно читала свои новые сочинения друзьям, людям разных поколений, спрашивала их мнение, слушала их противоречивые суждения, а главное — до последних дней действительно слышала то, что они говорили... Только этим я могу объяснить ту удивительную непринужденность и то удовольствие, которое испытывали мои сверстники, когда читали ей стихи, показывали рисунки, спорили об искусстве или просто рассказывали смешные истории. А убеленные сединами солидные посетители, которые навещали Ахматову в «Будке», как она называла свою дачу под Ленинградом, не на шутку смущались, найдя за ветхим забором... настежь распахнутый дом. Во дворе валялись велосипеды, стояли мотоциклы и бродили по-домашнему одетые молодые люди. Одни разводили костер, другие таскали воду, а третьи шумно сражались в кости, расположившись на ступенях веранды.

В соответствии с испугом гостя и серьезностью его визита вся эта публика, конечно, сразу несколько стихала, но кипевшая вокруг дома жизнь отнюдь не прекращалась... Анна Андреевна чинно уводила посетителя в свою комнату, говорила с ним о делах, угощала чаем или «кофием», а потом, если находила это нужным, приглашала гостя на веранду к общему столу...

«Я хотела предложить вам попробовать сделать мой портрет», — сказала мне Ахматова... С той поры я больше портретов не рисовал»

...Много раз в жизни я начинал учиться рисовать... Множество взрослых из числа друзей моих родителей были люди, связанные с этим делом по роду своих театральных обязанностей, а, кроме того, мастерские, где делали реквизит, шили костюмы, строили декорации или расписывали задники, были неотъемлемой частью моей ребячьей дворовой жизни. Потом я оказался в кругу художников «Крокодила», плакатистов и иллюстраторов, в общем, людей, которые... легко и просто выражали свои мысли или шутили при помощи бумаги и карандаша.

Это веселое детское умение мазать красками и пользоваться карандашом нежданно-негаданно обернулось работой и определило мою должность в профессиональном театре Бугульмы, где во время войны 15-летним мальчишкой я оформлял спектакли, писал афиши и еще подрабатывал, рисуя заголовки всяческих стенных газет в госпиталях и столовых. Так я уже вполне сознательно начал было снова заниматься художеством, но, попав в студию на актерское отделение, сразу забросил это дело. Однако позже, оказавшись на воинской службе в Центральном театре Советской Армии, я опять намеревался попытать счастья в живописи и стал в свободное время заниматься маслом, бегая на уроки к замечательному художнику и педагогу Роберту Рафаиловичу Фальку.

Анна Андреевна, знавшая Фалька и мои намерения, несколько раз интересовалась, как идут дела, и внимательно разглядывала «заданные на дом» натюрморты, наброски, этюды... Времена были тяжелые, свободных дней оставалось все меньше и меньше, и мои живописные упражнения стали постепенно совсем затухать. Я уж было вовсе потерял интерес к живописи, да и веру в серьезность и своевременность этого дела, как вдруг в один из отпускных дней, когда я... слонялся по дому с твердым намерением... придумать что-нибудь более подходящее к напряженной послевоенной жизни, Анна Андреевна спросила меня о занятиях у Фалька... Я стал рассказывать ей о своих сомнениях и трудностях...

Терпеливо и по обыкновению крайне внимательно выслушав мой сильно сдобренный эмоциями монолог, Ахматова долго молчала, а потом без тени иронии вдруг сказала: «Жаль. Я хотела предложить вам попробовать сделать мой портрет». Я остолбенел... Кроме Анны Андреевны и меня, в квартире никого не было. Она сидела на своем обычном месте, в углу дивана, меня ее слова застали посреди комнаты... «Мне кажется, — продолжала после мертвой паузы Ахматова, — вам удаются лица». Это было в 1952 году. С той поры я больше никогда не писал портреты... Но те дни и часы, когда по утрам в тихой прибранной комнате напротив меня сидела Ахматова, были до краев наполнены творчеством и остались в душе как самая высокая награда за все мои старания и стремления проникнуть в тайны изобразительных искусств.

«Явление «зловредного» романа Пастернака «Доктор Живаго» произошло в нашей столовой на Ордынке»

...Когда я работал над первым изданием книги, моя мама была еще жива. В доме главенствовал младший брат, но все оставалось на своих местах, и каждый уголок был той Ордынкой, которую теперь поминают в разных мемуарах. Этот дом, уже на моей памяти, как гнездо на скале, в самые трудные, черные времена свили у края бедности и лишений Ардов и мама. Благодаря их невероятной доброте, чуткости и гостеприимству у нас по разным поводам побывали сотни людей, многие из которых не понаслышке знали, что такое сталинские тюрьмы и лагеря.

Когда собирались старшие, Ардов для их спокойствия уносил телефон в кабинет, хотя сам прекрасно знал, что при большом собрании в столовой, окна которой выходят во двор, там, возле гаражей, дежурит «дядя» в штатском. Возвращаясь поздно из училища, я иногда нарочно заглядывал во двор и по гуляющему «дяде» знал, что у нас сегодня, как говорила мама, «главные гости». И конечно, когда в Москву приезжала Ахматова, она становилась центром притяжения как для «главных гостей», так и для молодых, считая Бродского, его друзей или моих сокурсников. Так что властям было чем интересоваться; и меня не зря выгоняли сперва из школы, а потом из института. Ведь мое «несчастное» сознание «извращали» не какие-нибудь там «травки» или секты, а сама Ахматова и сам Пастернак!

Кстати, явление его «зловредного» романа «Доктор Живаго»... произошло именно в столовой на Ордынке. Пастернак приходил с толстым старым портфелем и раскладывал на круглом обеденном столе стопки листов, когда «главные гости» уже вкусили чаю и расселись на всей имеющейся в доме мебели. Анна Андреевна и самые главные — на диване, Ардов — в своем кресле у окна. Остальные — кто где успел. А мы — в дверях возле кухни, поскольку смена чая и каких-то окаменелых бубликов была нашей обязанностью и производилась по взгляду мамы.

На этих чтениях или в другие вечера, одаренные стихами, воспоминаниями, просто разговорами, всегда были люди, каждый из которых теперь — часть нашей истории... Шостакович, Мандельштам, Зощенко, Олеша, Эрдман, Фальк, Раневская, Чуковская и, конечно же, Лев Гумилев. А еще раньше именно в доме у Ардовых первый раз в жизни увиделись Ахматова и Цветаева.

...Всегда, до самой смерти, приезжая в Москву, Анна Андреевна старалась жить у нас на Ордынке. В Москве было много замечательных, почтенных людей, которые с превеликой радостью принимали ее в любое время. Но она упрямо возвращалась на Ордынку и поселялась в моей шестиметровой комнате, где стоял топчан с матрасом, поскольку нормальная кровать не помещалась. Рядом с топчаном — дамский письменный столик, тумбочка и стул... Здесь Ахматова работала, жила и в праздники, и в трудные дни. И всегда мама была рядом с ней. Так, в подмосковное Голицыно, в Дом творчества писателей, Анна Андреевна ездила с моей мамой. И после выписки из больницы, в санаторий «Подмосковье», — тоже. И в самый последний час, когда Анна Андреевна умирала, одна только мама была около ее постели.

Я не берусь объяснять то невероятное взаимное доверие, которое с годами лишь возрастало и укреплялось между ними, но оно относилось решительно ко всему... Мама — первая, кто, уединившись с Анной Андреевной в моей комнате, слушала новые, обычно написанные карандашом на обрывке бумаги, стихи. И никогда не говорила о том, что слышала, пока Ахматова сама не прочитывала это кому-то еще. Мама, никогда не бывавшая нигде дальше театра, в котором работала, сама сочиняла, собирала и подгоняла на Анну Андреевну наряд, в котором Ахматова торжественно отправилась в Англию получать мантию Оксфорда. А в последнее время она готовила и сколь возможно разнообразила еду — чтобы Анна Андреевна не нарушала строжайший режим питания, предписанный врачами.

Когда Анны Андреевны не стало, и я, и многие другие люди... обращались к маме с просьбами рассказать хоть что-то об Ахматовой. Но на все мольбы и уговоры мама, как затверженный урок, повторяла одно и то же: «Все, что хотела и считала возможным сообщить о себе Анна Андреевна, она написала сама»... Вот, думаю, в чем истинная причина того, почему Ахматова так относилась к нашей семье, к нашему дому. И вот почему, подписывая в Москве свои книги разным людям, она вместо названия города, рядом с датой всегда писала: «Ордынка».

После похорон мамы в тумбочке, стоявшей у изголовья ее постели, мы нашли последнюю книгу стихов Ахматовой «Бег времени», с которой мама не расставалась. Там рукой Анны Андреевны написано: «Моей Нине, которая все обо мне знает. С любовью, Ахматова. 1 марта 1966 г.». Через четыре дня, 5 марта 1966 года, Анны Андреевны не стало...

«Перед съемками фильма Юрия Германа «Дорогой мой человек» военно-полевой хирург Просенков заставил меня присутствовать даже на полном вскрытии»

...У наших актеров как-то было не принято жаловаться и рассказывать о болячках, поскольку считалось, что зритель должен видеть и верить тому, кого ты играешь. А личная жизнь, невзгоды, страдания — это все остается там, за кулисами... Сегодня всё наоборот. Теперь даже пластические операции «звезд» красуются на обложках глянцевых журналов. Может, оно, по нынешним временам, так и надо, но я все равно не стал бы писать о том, что случилось со мной на картине «Летят журавли», если бы это событие совершенно невероятным образом, буквально во всех деталях, не подтверждало бы названия этой книги — «Судьба и ремесло»...

Весна. Снег уже растаял. Сергей Урусевский (известный кинооператор, режиссер и сценарист. — Ред.) спешит отснять военный эпизод с гибелью моего героя, Бориса, до того, как распустятся листья, пока лес и кустарник по берегам реки еще совсем прозрачные, а потому насквозь пронизаны весенним солнцем... Точно по камере происходит разговор, в конце которого Борис сбивает с ног солдата, усомнившегося в верности Вероники (Татьяна Самойлова. — Ред.). Тот, поглядев на фотографию невесты, возвращает ее Борису и, с ухмылкой достав губную гармошку, играет «Сердце красавицы склонно к измене»... И тогда Борис, забрав гармошку, ударяет его так, что тот должен упасть навзничь с бережка в весеннюю воду.

Роль солдата играл сын знаменитого Кадочникова, но эта сцена долго не получалась, ведь падать ему нужно было в обозначенное место, где в талой воде специально вырубили кусты... Время уходит, Калатозов нервничает, Урусевский прирос к камере. И вот, при очередной попытке снять, я, стоящий вплотную к Кадочникову, вижу, что он оступился и опять падает не туда... Успеваю схватить его руку. Он вцепляется в мою другую. Всей тяжестью он летит с бережка, а вместе с ним — я. И вот, сцепленный с ним руками, я полетел лицом в воду. Кажется, даже успел увидеть обрубленные палки кустов и задрать вверх голову. Очнулся, когда меня в мокрой кровавой шинели уже запихивали на заднее сиденье машины. Услышал, как впереди говорили, что мы едем в Дмитров. Там была ближайшая больница.

...Главный хирург Просенков собирался уходить. По дороге, увидав меня в коридоре, он как-то странно, без вопросов и осмотра, велел снять с меня шинель и уложить на стол. Помню, его спросили, как мыть лицо. Он ответил: «Не надо. Я сам». А лицо мое было месивом грязи, грима и крови...

Признаюсь, врач показался мне каким-то слишком сухим и строгим... Пока он зашивал мой разорванный нос и другие дырки, я думал только о том, как быть дальше, если с кино закончено. А он сосредоточенно «колдовал», принимал от сестры разные инструменты, названия которых я сроду не слышал.

Конечно, в больнице, да еще в маленьком городе, все про всех всё знают. Уже на следующий день я понял, насколько почитаемый человек наш «главный». И не только в городе, но во всей обширной округе. Оно и разумеется: с первого до последнего дня на фронте полевым хирургом... В общем, когда на третий день приехали меня забирать в Москву, в «настоящую» больницу к «светилу» именно лицевой хирургии, я остался у Просенкова.

Кстати говоря, потом, при возобновлении съемок, меня показали специалистам. Просенкову тут же предложили место в Москве... Он поблагодарил начальство и отказался. Чуть позже, на перевязке, я вспомнил его деловую сухость при первой встрече, и он сознался, что, увидев меня в шинели и форме образца еще тех военных лет, сразу как бы оказался в полевом госпитале. А там церемониться было некогда. Мгновения решали всё. Бог дал, и вся эта цепь совпадений вернула мне надежду на продолжение работы в кино. Но это еще не все...

Итак, я отказался переезжать в Москву, лежу, как все, в «родной» больнице. Меня навещают из киногруппы, поскольку съемки каких-то кусочков к эпизоду войны возобновились. И вот однажды мне передают бандероль, присланную в группу на мое имя из Ленинграда. Это был первый вариант сценария Юрия Павловича Германа «Дорогой мой человек». Я стал читать, а там — как отражение в воде: доктор, война, фронтовой хирург, такая же послевоенная провинциальная больничка. Конечно, на следующей перевязке я сказал Просенкову о сценарии. Он попросил почитать и пришел в восторг... И с того вечера он уже не выпускал меня из рук, объявив, что раны мои зарастут и надо немедленно готовиться к работе по фильму. Но он должен меня кое-чему научить, ибо, не зная некоторых тонкостей и приемов этого дела, браться за такую роль нельзя.

В общем, несчастные, оказывавшиеся «на столе» пациенты по сей день не знают, что среди врачей, стоявших над ними, был тогда и артист... В качестве врача-ассистента я стоял в маске у стола Просенкова, что-то держал, подавал. Его страшно забавляло, как меня мутило при виде крови и всего, что можно увидеть на тяжелой операции... Но он приказал мне присутствовать даже на полном вскрытии. Сказал: «Смешно думать о роли хирурга, не пройдя этого всеобъемлющего урока хирургических правил».

Просенков не забыл показать и научить меня мыть руки так, как приходилось делать это на фронте, поскольку хирургические перчатки были роскошью. Рассказал, что, когда приходилось оперировать сутками без перерыва на сон и отдых, сестра колола ему кофеин прямо у стола во время операции... Постепенно до того совершенно неведомый мне мир героев Германа стал как бы материализовываться, переходя со страниц сценария в мою собственную жизнь...

«С легкой руки Иосифа Хейфица я не только начал свою экранную жизнь, но и получил право снимать собственные фильмы»

...В дни нашей молодости возможность явиться в заметной роли была заоблачной мечтой... Оказавшись в молодежной группе театра или при киностудии, оставалось только надеяться и ждать. Работая в любимом театре рядом с великими актерами и постоянно что-то репетируя «для души», то есть без всякой надежды обрести роль в спектакле, я, как и все актеры, надеялся и ждал. Страшно подумать, сколько таких ожидающих чуда было по всей России, когда представитель «Ленфильма» попросил меня принести фотографии для отправки в Ленинград: подбирали актеров в картину «Большая семья»... К тому времени, когда я приехал на пробы в Ленинград, режиссер Иосиф Хейфиц посмотрел уже многих претендентов на эту роль. Но... выбрал меня... Так и началась моя актерская экранная жизнь...

Во время съемок «Большой семьи» Хейфиц... с отеческим терпением провел меня по всем закоулкам кинематографического мира. Он позволял мне смотреть материал, брал в монтажную, показывал свои тетради с записями деталей. А позже, когда я уже просто поселился у него в семье, он учил меня писать сценарии. Потом руководил моим дипломом. Так из его рук я получил еще и право снимать собственные фильмы... Когда нагрянула необходимость оставить Ленинград и всей семьей перебраться в Москву... этим я и занялся...

Конечно, я не зарекался сниматься. Но впутаться надолго в какую-то картину с экспедициями, натурой, ночными съемками для меня с моим характером было нереально... Поэтому, когда прозвучал первый телефонный звонок из группы Владимира Меньшова, задумавшего съемки фильма «Москва слезам не верит»... сперва я сразу отказался. И только упрямая увлеченность Меньшова и стремление тут же увязать все мои трудности с планом съемок решили дело. Кроме того, он замечательно придумал, что Гоша (он же Гога, он же Жора...) — это синтез моих прошлых ролей: помесь физика и рабочего — золотые руки, вроде Журбина. К тому же картина без экспедиций, всего один выезд за город. Моей работе эти съемки не мешали, и я согласился.

Картину запустили. Никакого интереса ни у кого она не вызывала. Ну, еще одна лента по затертой, чисто советской схеме. Совсем недавно была сделана почти такая же картина «Старые стены» с Гурченко в главной роли. А уж совсем давно Александров подарил народу сказку на ту же тему «Светлый путь», где Орлова запросто летала на автомобиле по небу, символизируя светлое будущее наших женщин.

Итак, начальники смотрели материал, руководили... Обкорнали пьяную сцену, где Гоша в плаще на голое тело разговаривает с незваным гостем о политике... Кстати, на декорации денег не хватало, и потому эту сцену снимали в пустой квартире дома, где шел капитальный ремонт. В общем, всё как всегда на съемках очередной картины по теме судьбы нашей современницы.

И только когда публика вдруг хлынула на все сеансы, режиссерский «хурал», не исключая самых знаменитых и маститых, загудел, как потревоженный улей. Было такое впечатление, точно Меньшов их обманул или оскорбил. Эта чисто женская, замешенная на зависти реакция вылилась в постыдную историю международного класса. Меньшова и Алентову, то есть режиссера и главную героиню, не пустили в Америку на вручение «Оскара»! Приз получал какой-то назначенный представитель нашего посольства... Потом авторов картины обвиняли в чуждой советскому кино «американской ориентации», в погоне за дешевым успехом. А публика словно нарочно продолжала ходить и ходить...

Только после окончания съемок «Москвы...» я узнал, что главную мужскую роль в картине должен был играть сам Меньшов. Его многие уговаривали взяться за эту работу. Тем более что его жена — героиня фильма. Но он выбрал меня. Чудо!!! Спасибо Володе за бесценный подарок.

Со дня выхода фильма прошло почти 30 лет! Мы «открыли» весь закрытый западный кинематограф с его блестящими актерами... А я, как щепка на волнах бурного потока, для многих людей всё еще есть! Есть в виде актера, игравшего Гошу!