Переполненные залы, кордоны конной милиции, море цветов, легенд и... сплетeн. Восторженные толпы поклонников носили на руках не только самого певца, но и... его автомашину, а поклонницы ее даже обцеловывали, пытаясь хоть таким образом приблизиться к своему кумиру. С юности ему прочили славу Шаляпина и Синатры. Он стажировался в миланской «Ла Скала», пел в парижской «Олимпии», и мало кто в советское и постсоветское время мог соперничать с ним по популярности — как в оперных залах, так и на эстраде. Муслим Магомаев. Его восхитительный баритон и высочайший артистизм покорили не одно поколение слушателей. В концертном репертуаре Муслима Магометовича, огромном и удивительно разнообразном, было более 600 произведений: хиты из кинофильмов, мюзиклов и, конечно, классика, популярные русские и неаполитанские песни. До сих пор помнят слушатели его «Мелодию», «Синюю вечность», «Бухенвальдский набат», «Королеву красоты», «Надежду»... Магомаев стал самым молодым народным артистом Советского Союза — этого звания он был удостоен в 31 год! Он еще при жизни был признан и человеком-легендой, и государственным достоянием некогда огромной страны под названием Советский Союз. Страны давно уж нет на карте, теперь вот не стало и Певца. Зато песни его — вечны. Равно как и память о нем. И его личные воспоминания — о себе, о времени, о близких и не очень людях, о любви, о Песне, о Музыке...

«СОБЫТИЯ» предлагают вам фрагменты мемуаров Муслима Магомаева «Живут во мне воспоминания», по грустной иронии судьбы увидевших свет лишь за пару недель до того, как их автора не стало.

«Главное дело моей жизни началось с того, что я увидел фильм «Молодой Карузо»

...Я должен был повторить путь своего знаменитого деда — Муслима Магомаева-старшего: стать и композитором, и дирижером, и пианистом. А чтобы закрепить за мной эту заочную идею, меня и нарекли при рождении именем деда... В то время как мои сверстники играли на полу машинками и оловянными солдатиками, я ставил дедовский пюпитр, брал в руки карандаш и руководил воображаемым оркестром...

...Дед Муслим умер от скоротечной чахотки в 50 с небольшим, в 1937 году, за пять лет до моего рождения... У них с бабушкой Байдигюль было два сына, младший — мой отец, Магомет Магомаев... Мне долго говорили, что отец находится в длительной командировке... Только лет в 10—11 я узнал правду: он погиб на войне (за два дня до Победы. — Ред.), когда мне было всего три года... Воспитывал меня мой дядя Джамал...

После Муслима Магомаева-старшего остались кларнет и скрипка. Сначала меня хотели научить играть на скрипке... Просто пиликанье смычком по струнам хуже царапанья гвоздем по стеклу. Душераздирающие звуки стали несносными не только для меня... А мой путь по дороге деда-композитора решили начать с рояля. Рояль был большой, я маленький, но мы с ним ладили: лет с трех-четырех я уже подбирал мелодии. Мне взяли педагога. Помню, ее звали Валентина Купцова и от нее постоянно несло водкой. В ее сумке всегда лежала бутылка. «Муслимчик, — говорила она почти стихами, — принеси мне клавирчик Баха». Я шел за Бахом, а она в это время прикладывалась... От нее несло водкой, и она все время торопилась домой. А я все ждал, что она мне толком покажет, как и куда пальцы ставить. Однажды, когда тетенька Купцова отлучилась по надобности, я стащил бутылку из ее сумки и спрятал. Она вернулась и, как всегда, послала меня за очередным клавирчиком. Я принес ноты и... увидел у Купцовой другое лицо — его как будто вывернули наизнанку, «перелицевали»... Я сел за рояль и, стараясь не сутулиться, стал играть. Сначала из-за спины я услышал как бы шипенье, а потом на мои пальцы налетел карандаш и стал колотить по ним что есть силы: «Не воруй, не воруй, Муслимчик!..» Было больно и обидно. Я понял, что номер не удался, и отдал водку...

В детстве я много времени проводил на правительственной даче, которая была положена дяде Джамалу, когда он работал заместителем председателя Совета Министров Азербайджана... Там, на этой даче, мы каждый день могли смотреть лучшие фильмы — и трофейные, и старые, и новые, которые еще не вышли на экран... Так что мое детство проходило не только весело, но и содержательно... Однако, хоть рос я не в бедной семье, воспитывали меня так, что я понимал разницу между «хочу» и «необходимо»...

...Главное дело моей жизни началось с того, что я увидел итальянский фильм «Молодой Карузо». Неаполитанца озвучивал молодой Марио Дель Монако (знаменитый итальянский певец-тенор, один из наиболее выдающихся в XX веке. Его голос считают самым громким в истории. — Ред.)... Я был восхищен тем, как можно петь...

Я слушал пластинки, оставшиеся после деда: Карузо, Титта Руффо, Джильи, Баттистини... Пластинки были старые, тяжелые. Чтобы они не шипели, вместо патефонных иголок я придумал затачивать спички — звук при этом был более мягкий, правда, спички хватало только на одну пластинку. Слушая записи вокальных произведений, я брал клавиры и пел все подряд...

Когда я понял, что у меня есть голос, то старался петь как можно больше... Но делать это при слушателях не отваживался — ждал, когда опустеет школа. Первым и пока единственным слушателем был вахтер дядя Костя... А я пел и радовался, что мое пение ему ужасно нравится...

...В 14 лет я басил совсем не как подросток: голос мой уже оформился. Скрывать, что я запел, было все труднее... В конце концов в школе об этом узнали. Сначала меня случайно услышала наш педагог по русскому языку... «Та-ак, мне что-то об этом говорили, — с удивлением произнесла она. — Но я не думала, что это настолько звучно и красиво. Ну, Муслим, буду ждать приглашения в первый ряд на твой первый концерт»... На следующий день об этом узнала вся школа. Мало того, на уроках музыкальной литературы меня сделали вокальным иллюстратором: я вместо пластинок пел арии и романсы...

Мой любимый дядя — дирижер Ниязи (главный дирижер Азербайджанского театра оперы и балета, художественный руководитель национального симфонического оркестра. — Ред.) был против моего увлечения: «Рано тебе еще петь». Но я его не послушался и... пошел в Клуб моряков, прямо рядом с нашим домом... Директор взял меня. Я ездил с концертами и вскоре благодаря этой самодеятельности стал известен в Баку... Когда слух о моих «морских» делах дошел до Ниязи, он отчитал и меня, и директора клуба. Но все же сдался, дал добро: «Ладно, так и быть, пой, но я уже буду за тобой следить. И давай учись». Хотя петь на настоящей сцене не разрешал, даже когда я уже занимался в музучилище...

...Беззаботная моя юность кончилась внезапно: я влюбился. Всё, как в песне: я встретил девушку, полумесяцем бровь... У нее было чудесное грустное имя Офелия, она вместе со мной училась в училище... Расписались мы с Офелией, ничего и никому не сказав. Свою семью я поставил перед фактом... и стал жить в семье жены. Ее отец, человек интеллигентный, ученый-химик, работал в Академии наук. Был он деликатный, скромный, а теща... Очень скоро начались выяснения отношений. Мне надо было кормить нашу маленькую семью, пришлось срочно устраиваться на работу. Приняли меня в Ансамбль песни и пляски Бакинского округа ПВО...

Мы ездили по разным городам... Везде был успех. Гастрольная круговерть отвлекала меня от семейных неурядиц. Из поездки возвращаться домой не хотелось... Когда мне исполнилось 18, пришло время шагать в настоящем строю... А потом, поддавшись на уговоры журналистов из Грозного, которые собирали о моем деде материалы для местного музея, я решил поехать поработать в тамошней консерватории... После отъезда Офелии из Грозного в Баку я решил, что наша совместная жизнь закончилась, но через несколько месяцев, вернувшись в Баку, узнал, что жена ждет ребенка... У нас родилась дочка, мы назвали ее Мариной. Но наша семейная жизнь так и не получилась, и впоследствии мы расстались...

«Иди, Катя, подпой комсомольцу», — буквально вытолкнул ко мне Фурцеву Хрущев, когда я запел на фуршете «Подмосковные вечера»

...Переломной датой в моей биографии стало 26 марта 1963 года. В Москве проходила Декада культуры и искусства Азербайджана... Концерты, в которых я участвовал, проходили в Кремлевском Дворце съездов... На всех концертах меня принимали тепло... но что-то произошло с залом, когда я вышел на сцену в последнем концерте... Слушатели начали скандировать и кричать «браво». В ложе сидела министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева, рядом с ней Иван Семенович Козловский (знаменитый советский лирический тенор. — Ред.). Они тоже аплодировали... Дядя Джамал, который слушал меня из правительственной ложи, потом рассказал, что Фурцева не скрывала своих радостных чувств: «Наконец-то у нас появился настоящий баритон!..»

После заключительного концерта в Большом театре и по случаю удачного завершения Декады был устроен прием, который своим присутствием почтил Никита Сергеевич Хрущев... Просторная правительственная комната-гостиная в театре... Все вращалось вокруг Хрущева: что бы ни делалось и ни говорилось, все старались угодить ему, хозяину. Казалось, что и собрались-то не в знак дружбы двух великих народов, а исключительно ради него.

Никите Сергеевичу то и дело подливали. Он раззадорился и перешел на воспоминания из военных лет... Азербайджанское музыкальное творчество держится на мугаме. А мугам — это такая экзотическая музыка, которая неискушенному слушателю может показаться рыданием... И вот Хрущев рассказывал о том, как во время войны он встретил солдата-азербайджанца, который по вечерам, когда на передовой было спокойно, заводил свою песню-плач. «Слушай, что ты все время плачешь? — спрашивал я его. — Да нет, товарищ командующий, — отвечал боец, — я не плачу, а песню пою». Тут Никита Сергеевич зашелся смехом и, сотрясая воздух коронным жестом — рукой со сжатым кулаком, — закончил свой рассказ: «Сегодня на концерте я понял, товарищи, что азербайджанцы действительно поют, а не просто плачут... Вот таков и будет мой тост во славу национального искусства». — И хлоп очередную стопку.

Потом Рашида Бейбутова попросили спеть «что-нибудь», хотя все знали, что это будет любимая песня Нины Петровны Хрущевой — «Рушник» Майбороды... После Бейбутова Хрущев указал пальцем в нашу сторону: «А теперь пусть споет наш комсомол». Я машинально оглянулся по сторонам, потому что никогда комсомольцем не был... Да и терпеть не могу все эти застольные песнопения без аккомпанемента. Но куда было деваться? Анастас Микоян подзадорил: «Спой итальянскую...» Я вежливо объяснил, что итальянские песни надо петь под аккомпанемент... И запел «Подмосковные вечера». Хрущев буквально вытолкнул ко мне Фурцеву: «Иди, Катя, подпой комсомольцу». Екатерина Алексеевна, по-моему, до того никогда в жизни на публике не пела... но не откажешь ведь самому Хрущеву...

Никита Сергеевич вовсе не показался мне простаком: он был содержательнее и мудрее досужих баек о нем. По крайней мере, в тот вечер. Я заметил в его веселье напряженность: он был чем-то озабочен. Может, устал... Или предчувствовал скорый переворот? Пил много, но пьяным не выглядел (гораздо позже в интервью его сын рассказал, что на самом деле отец лишь делал вид, что пьет много. У него была особая рюмка, сделанная так, что даже если в нее наливали несколько капель, она казалась полной)... Исчез Хрущев неожиданно... Его помощник извинился: «У Никиты Сергеевича неотложные дела, а вы можете продолжать, товарищи».

Больше Хрущева я так близко не видел. Зато с Фурцевой мне довелось общаться много... Почему-то сейчас... бросают одни лишь упреки в ее адрес. Мне представляется это недостойным. Да, она была частью той системы, но работала в ней со знанием порученного ей дела. Многим она помогла стать тем, кем они стали...

После имевшего такой резонанс моего выступления на Декаде мне предложили спеть сольный концерт в Концертном зале имени Чайковского. Ничего подобного в моей жизни еще не было... Но я все же согласился... Как это я не смогу? Смогу!.. И вот наступил этот день. 10 ноября 1963 года... На концерте я вообще не ощущал себя во времени и пространстве... Гулко, отдаленно, нереально отозвался голос ведущей. Странные звуки собственного имени. Всё, как во сне... Помню только, как закружилась голова от невозможности справиться с напряжением. И вдруг почти все забыл и начал петь, только петь...

В Баку меня ждала неожиданная и очень приятная весть: в моем родном оперном театре я был выбран для поездки на стажировку в миланский «Ла Скала». Тогда союзным республикам давали по разнарядке места на такую стажировку... В Москву съехались молодые певцы из разных оперных театров страны. Предстояло выбрать пять человек — столько, сколько итальянских балерин стажировалось в то время в Большом театре... После прослушивания в Большом зале Московской консерватории меня утвердили...

«У меня дома в Москве мы с Робертино Лоретти музицировали и пели дуэтом»

...Стажировка была рассчитана на один театральный сезон театра «Ла Скала» — около шести месяцев... После приезда нам... устроили встречу в кафе, расположенном на первом этаже театра. Там мы познакомились с директором — синьором Антонио Гирингелли. Для меня тогда было полной неожиданностью, что у директора театра своя обувная фабрика и что за работу в «Ла Скала» он не получает ни лиры. Наоборот, еще и помогает театру из своих средств — такой вот хозяин-меценат. Слабостью его сердца была несравненная Мария Каллас: ее имя не сходило с уст Гирингелли. Он терпел все ее капризы, а характер у примадонны был не подарок...

...В Милане состоялось и наше знакомство с Робертино Лоретти. Он тогда только-только прославился после фестиваля в Сан-Ремо... Чуть ли не во всех наших домах были его пластинки, из всех окон слышалась его «Джамайка»... Робертино оказался симпатичным парнем, чуть моложе нас. Первым вопросом, с которым он обратился почему-то ко мне, было: «У вас в Союзе выпускается много моих пластинок, а почему мне не платят?» Я стал плести ему что-то про политику, про авторские права: дескать, вы не платите нам, а мы — вам. Зато популярность у тебя, Роберто, в нашей стране бешеная. Ты, говорю, лучше подпиши нам пару своих снимков, а то не поверят, что мы знакомы. Он не поленился, вытащил целую пачку фотографий — штук 50. И начал штамповать автографы: «Отдай поклонникам моим, кого знаешь, и привет от меня передавай».

Потом я познакомился с ним ближе. Когда Роберто был в Москве, он заехал ко мне в гости. Мы музицировали, пели дуэтом. У него очень хороший тенор, крепкий, мужественный, совсем не напоминающий тот «сладкий» голос мальчика Робертино...

...Когда я находился в Риме, из Швейцарии в Милан приехал, чтобы повидаться со мной, один мой родственник, о котором я до того ничего не слышал... Это был троюродный брат Кемал: мой дед и его бабушка были родными братом и сестрой... Семья Кемала покинула Махачкалу, когда Сталин в начале Великой Отечественной войны решил, что жившие у нас в стране иранские подданные могут, кто хочет, уехать...

...Из-за того что у меня за границей был состоятельный родственник, меня впоследствии не выпускали в зарубежные гастроли... Опала моя окончилась внезапно. Вызвали в КГБ Азербайджана, тогдашним председателем которого был Гейдар Алиев. Принял меня его заместитель: «Муслим, тебя просят приехать в Москву. Это личная просьба товарища Андропова... Концерт по случаю юбилея Комитета госбезопасности...» Я завелся: «...Гастролировать нельзя, а развлекать их в Кремле можно?» Заместитель Алиева сказал спокойно, но жестко: «Ты уже испортил отношения с Министерством внутренних дел, с Министерством культуры. Теперь хочешь испортить их со всем КГБ и лично Юрием Владимировичем Андроповым? Не советуем...»

Потом я узнал, что это сам председатель КГБ звонил Фурцевой: мол, его ребята хотят послушать Магомаева.

— А он у нас наказан: ему запрещено выступать, — ответила Светлана Алексеевна.

— По нашей части у него все чисто, — ответил главный чекист. — Обеспечьте, пожалуйста...

Запрет на выступления был снят. Я поехал в Москву и спел на том юбилейном концерте.

...Цензура и при Хрущеве, и при Брежневе, и во время «перестройки» выходила порой за пределы разумного. Крамолу искали во всем: то ритм не тот, то стиль, то слова на что-то или на кого-то намекают... Репертуар, с которым артисты выезжали на гастроли за границу, тщательно контролировался. Нужно было обязательно написать, что ты там собираешься исполнять. Помню, как мне рекомендовалось петь больше советских песен, таких, как «Бухенвальдский набат», «Хотят ли русские войны». Я возражал, говорил, что иностранцев интересует совсем другое. Нет, указывали мне, ты обязан петь эти песни. Тогда я... писал в программе одно, а когда приезжал в какую-нибудь страну, пел совершенно другое — то, что было интересно слушателям. Не будут же каждый раз приставлять «своего» человека...

Как-то мы с Тамарой Синявской поехали на гастроли в Финляндию. Наш заключительный концерт... Среди публики — президент Финляндии, руководители республики, наш посол... Спел я отрывок из мюзикла композитора Германа «Хелло, Долли». Вдруг вижу: в зале туда-сюда замелькали какие-то люди в черном... Потом в посольстве мне пришлось выслушать: почему это я исполнил произведение американского композитора? Оказалось, что в то время в хельсинкском порту стоял пришедший с визитом корабль военно-морского флота США. Получалось, будто я этим «Хелло, Долли» приветствовал американских военных моряков...

...Однажды в Кремлевском Дворце съездов, который тогда был второй сценической площадкой Большого театра, мы с Ниязи репетировали номера программы моего сольного концерта. Среди исполняемых произведений я должен был петь и арию из «Князя Игоря» Бородина... Тогдашний директор Дворца предложил мне снять эту арию: «В Кремлевском Дворце съездов нельзя петь слова: «Пей, пей, гуляй!» ...А уж когда в середине 1980-х началась антиалкогольная кампания, из радио- и телепередач исчезли все произведения, где было упоминание о веселящих душу напитках. Нельзя было исполнять ни знаменитую застольную из первого действия «Травиаты» Верди, ни сцену в корчме из «Бориса Годунова» Мусоргского, в которой выпивоха Варлаам поет: «Когда я пью, я трезвых не люблю»... Удивительно, но тогда не рекомендовалось петь даже знаменитую песню «Вдоль по Питерской»... Там ведь есть слова «Сладку водочку да наливочку»...

«На собственной свадьбе мне пришлось открыть в ресторане «Баку» большие окна и петь собравшимся поклонникам... Потом я два месяца болел бронхитом»

...С Тамарой Синявской мы познакомились в Бакинской филармонии, носящей имя моего деда. Возможно, в этом был какой-то знак: филармония — как бы наша семейная обитель, в которой, хочется верить, живет дух предков и благословляет нас. Тогда в Баку проходили Дни искусства России... На очередном концерте в филармонии меня подозвал Роберт Рождественский и представил миловидной молодой женщине. Я назвал себя: «Муслим...» Она улыбнулась: «И вы еще представляетесь? Вас ведь знает весь Союз».

Казалось бы, обычное светское знакомство, но у меня сразу возникло приятное ощущение уюта и симпатии — никакой натянутости, как обычно бывает на такого рода мероприятиях с их дежурными полупоклонами, полуулыбками... Тамара мне понравилась сразу. Мне показалось, что и я ей... До этого я только раз видел Тамару — по телевизору в 1970 году, когда шла трансляция прослушиваний Международного конкурса имени Чайковского. Тогда Синявская разделила первую премию с Еленой Образцовой... И вот теперь передо мной стояла милая дама, которую я видел впервые: то ли телевидение так меняет внешность, то ли Тамара так изменилась за эти два года...

А через несколько дней Алиев распорядился нагрузить яствами паром, курсировавший между Баку и Нефтяными Камнями. Ему хотелось показать гостям этот чудо-город на сваях, с домами, магазинами, кинотеатрами... Когда паром уже отчалил, Гейдар Алиевич своим зорким взглядом обнаружил мое отсутствие. Помощники развели руками: «Магомаев почему-то не пришел... И солистки Большого театра Тамары Синявской тоже нет...» А нам с Тамарой хотелось поговорить, приглядеться друг к другу. Тогда только-только был завершен фильм, снятый по заказу Центрального телевидения, — «Поет Муслим Магомаев». Я его еще не видел, и... Тамара согласилась составить мне компанию. Мы пошли в мой любимый с юности Клуб моряков... Нам предоставили там для просмотра зал.

После бакинской встречи наше знакомство продолжалось в Москве, хотя Тамара была замужем... Любовный треугольник всегда мучителен... А потом было испытание наших чувств разлукой: Тамара на полгода уехала на стажировку в Италию. Я звонил ей каждый день, мы разговаривали минут по 30—40. Через швейцарского брата Кемала посылал ей цветы...

В честь Тамариного возвращения в Москву я дал концерт во Дворце съездов, но она не смогла на него прийти... Александра Пахмутова и Николай Добронравов, почувствовав, что в наших с Тамарой отношениях назревает разрыв, написали для нее песню «Прощай, любимый». Но прощания не получилось...

Романтика ухаживания продолжалась, а вопросы оставались: что с нами будет и как? Мы всё не решались сделать необходимый шаг... Так бывает в жизни — кто-то или что-то должно подтолкнуть. Первый шаг сделала Тамара: она развелась с мужем. А второй...

Сидели мы как-то в моем номере в гостинице «Россия». Зашел «на огонек» наш друг, знаменитый художник Таир Салахов. Накрыли стол... И вдруг Таир сказал нам решительно: «Ну что вы ходите-бродите, время тянете? Чего еще испытывать?.. Давайте-ка ваши паспорта. У меня в Союзе художников помощник есть шустрый, он все устроит». Гипноз Таира был таков, что мы... отдали ему наши паспорта.

Все устроилось как нельзя лучше. Устраивать же приходилось потому, что в те времена в загсе после подачи заявления требовалось ждать три месяца, прежде чем вас распишут. А для меня главным в той ситуации было другое — чтобы все произошло без шумихи, без помпы, чтобы народ не знал. И еще, чтобы не было этих дежурных, скучных церемоний: речей-напутствий, заигранной музыки, всяких «а теперь жених целует невесту... наденьте кольца... выпейте шампанского»... В общем, весь наш свадебный ритуал совершился тихо и скромно. Вышли мы на улицу — и вдруг вижу то, чего так хотел избежать: из морозного пара в нашу сторону качнулась толпа... Видимо, работники загса оповестили своих знакомых, что женится Магомаев... Но я нашелся. Вытолкнул вперед Таира Салахова, словно он и был жених, и сказал громко: «Иди, иди! Чего стесняешься?.. Молодец какой! Давно бы так! Хорошо, что решился! Какую невесту отхватил!..» Так с шутками и прибаутками, с боем, но без потерь пробирались к машинам...

А потом была свадьба в ресторане «Баку»... В округе стало известно, что в ресторане Магомаев играет свадьбу, и опять повторилась та же история: собралось множество моих поклонников. В зал они, естественно, не могли попасть... Люди стояли на морозе и ждали, когда я начну петь. Я попросил открыть большие окна и пел стихийно собравшимся слушателям... А потом два месяца болел бронхитом...

Впервые петь так, «на улицу», мне пришлось в Одессе. После концерта я обычно удирал от поклонников через запасные, служебные и прочие незаметные входы-выходы. Вот и в тот раз: убежал, сижу в гостинице в своем номере, отдыхаю. Вдруг слышу: за окном шум, крики. Вышел на балкон — вижу: внизу собралась огромная толпа. Увидели меня, стали аплодировать. Прямо с балкона я и спел для них «Вернись в Сорренто». Состоялся концерт после концерта...

Итак, началась наша с Тамарой семейная жизнь. Меня часто спрашивают: как уживаются двое вокалистов под одной крышей? А почему бы им не ужиться? Разве мало на свете артистических пар? Мы солисты, у каждого своя партия... Тамаре есть где заниматься, чтобы не мешать мне... Начинаю петь я — Тамара уединяется на кухне, как она говорит, в «своем кабинете»...

Конечно, в первые годы нашей совместной жизни у нас возникали ссоры. Иногда доходило до того, что я срывался из Москвы в Баку... Но, умея ссориться, надо уметь и мириться...

«Ростропович разыскал в Швейцарии кресло Ленина, привез его в Москву и на руках сам понес в Музей имени Ленина»

Совсем недавно не стало великого нашего современника — Мстислава Леопольдовича Ростроповича... Вспоминаю посещение их с Галиной Вишневской квартиры незадолго до его отъезда из Советского Союза в начале 1970-х годов. Мстислав Леопольдович пригласил нас с Тамарой в гости, мы посидели, поговорили. Настроение было нерадостное: все понимали, что он уже «на чемоданах». Да и квартира была как после разгрома: полупустая, какие-то вещи кучей лежали на полу, какие-то валялись разбросанными... После отъезда Ростроповича я с ним не встречался. Только Тамара могла видеться с ним и с Галиной Павловной во время своих зарубежных гастролей... Когда времена наконец изменились, в один из дней мне позвонила сестра Ростроповича и сказала, что вскоре он приезжает в Москву вместе со своим оркестром, даст концерт в Большом зале консерватории и что они с Галиной Павловной хотят видеть у себя в доме тех, кто их не предал, не забыл.

Приглашенных собралось человек 30—40: Борис Александрович Покровский с Ириной Ивановной Масленниковой (главный режиссeр и ведущая солистка Большого театра СССР. — Ред.), Владимир Васильев с Екатериной Максимовой (звезды советского и мирового балета, супруги. — Ред.), певица Маквала Касрашвили, Николай Губенко, как министр культуры много сделавший, чтобы Ростропович и Вишневская снова оказались в Москве... Горжусь, что среди этих людей были и мы с Тамарой. Но в тот первый приезд после их столь долгого отсутствия на родине я был у них в гостях один, так как Тамара уехала на гастроли.

Было много тостов, радости, но и грусти. Ростропович развеселил нас рассказом о том, как он разыскал в Швейцарии кресло Ленина, привез его в Москву и хотел передать в музей. А там ему вместо «спасибо» заявили, что сначала надо выяснить, действительно ли это кресло Ленина. Выяснение затянулось надолго. Директор музея за это время умер, назначили другого, а кресло продолжало стоять у Ростроповича на балконе. Галине Павловне все это надоело. «Убери его куда хочешь, чтобы я больше его не видела!» — сказала она мужу. И Ростропович взял злополучное кресло и на руках сам понес его в Музей имени Ленина: «Возьмите и разбирайтесь теперь сами, ленинское оно или нет»...

Мстислав Леопольдович много рассказывал о Солженицыне, передал книги с автографом писателя, которые привез по чьей-то просьбе... Потом мы с Ростроповичем иногда встречались в аэропортах: он летел в одну сторону, я — в другую. Во время одной из таких встреч я сказал ему: «Мстислав Леопольдович, когда же вы, наконец, приедете в Баку? Конечно... у вас теперь родина весь мир. Но в Азербайджане вы родились, вас там помнят. И потом, вы — бакинец». Я даже попросил тогдашнее руководство республики послать Ростроповичу приглашение, да у него, как всегда, все было расписано на несколько лет вперед: контракты, концерты...

Но вот он позвонил мне откуда-то с берегов Средиземного моря. С ним тогда случилась неприятность: он наступил в воде то ли на электрического ската, то ли на морского ежа — и лежал с забинтованной ногой. Когда он поведал мне об этом злоключении, я сказал: «И вы еще в таком состоянии звоните в Москву, разговариваете!» А он: «Но я же наступил на ежа не языком, а ногой!..» Звонил же, чтобы поделиться своим замыслом: «Надо мирить вас с армянами! Я хочу продирижировать «Военным реквиемом» Бриттена, и чтобы тенор был армянин, ты споешь партию баритона, сопрано будет такая-то...» Ситуация тогда у нас действительно была драматическая, но я понимал, что исполнением «Военного реквиема» даже при участии Ростроповича войну не остановишь...

Я высказал Ростроповичу свои соображения на этот счет, но он оставался во власти своей идеи. Разубедил его потом только директор Госконцерта Владимир Панченко... Но в Баку Ростропович все-таки собрался. И не просто собрался, а решил отметить там свой юбилей. Позвонил мне, на этот раз уже из Петербурга: «Как ты думаешь, Алиев к этому хорошо отнесется?» Он выбрал меня как бы посредником — не хотел звонить в Баку сам: а вдруг получит отказ... Я сразу же пошел в наше посольство, из кабинета посла позвонил Алиеву... Конечно, Гейдар Алиевич принял идею с восторгом: «...Считаю, что это будет большой праздник для всех. Передай ему, что я обеими руками «за»...

Пока шла подготовка к юбилею, Ростропович звонил мне из разных концов планеты, по которой он перемещался с удивительной быстротой: и то надо не забыть, и того не забудьте пригласить... Наконец юбиляр приехал в Баку. Гейдар Алиевич устроил настоящий всенародный праздник... Везде, где Мстислав Леопольдович с Галиной Павловной появлялись, их ждали застолья. То есть в полном смысле была слава Славе...

«Для меня, человека, не приемлющего приказов, лишь слово Гейдара Алиева было законом»

...С Гейдаром Алиевым я познакомился вскоре после того, как он был избран первым секретарем ЦК Компартии Азербайджана. В памятный для меня осенний день 1970 года у меня дома раздался звонок: «Вас беспокоят из приемной товарища Алиева. Нет ли у вас гастролей в ближайшие дни?» Я ответил, что нет. «Гейдар Алиевич хотел бы видеть вас в своей поездке в составе правительственной делегации». «Буду очень рад», — сказал я...

Программа поездки была насыщенной. Гейдар Алиевич посещал заводы, фабрики, институты... И везде выступал... Затем я представлял музыкальную культуру Азербайджана... Торжества закончились большим приемом. После него Гейдар Алиевич пригласил меня прогуляться с ним вдвоем, без охраны, вокруг гостевого дома. Мы вышли. Поделились впечатлениями о поездке, о вечере, поговорили о музыке... С того времени Алиев стал меня по-отечески опекать... Лично для себя я у него просил мало. Мне было приятнее помогать другим, в основном коллегам-музыкантам... У кого-то с жильем проблемы, кого-то со званием обошли или в поездку не пускают... И ходил я к Алиеву с целым списком. В большинстве случаев он все решал положительно.

...Как-то мне вдруг сказали, что я буду баллотироваться в депутаты Верховного Совета Азербайджана... Ну какой из меня государственный деятель? Да и по характеру я неусидчив, а на заседаниях надо сидеть по три-четыре часа... Но Алиев сказал: «Ты же все равно ходишь ко мне, просишь, хлопочешь за других, так уж ходи теперь на законных основаниях и делай то же самое, но как депутат». Для меня, человека, не приемлющего приказов, лишь слово Гейдара Алиевича было законом.

Жил я тогда в Москве, а в Баку на сессии приезжал. Высиживал заседание, только когда выступал Алиев. Как-то в те времена я был у него в гостях... «Муслим, ты хотя бы час-два присутствуй на заседаниях. А то как-то неприлично получается», — сказал мне Гейдар Алиевич. «И больше бы сидел, — ответил я ему, — да что толку... Ведь и половины из того, что говорят с трибуны, не понимаю... Планы, графики, цифры... Я, конечно, артист, но не настолько, чтобы делать вид, что все это меня интересует... Алиев сочувственно улыбнулся: «Я все понимаю, но ты все-таки постарайся...»

Лишь по прошествии нескольких лет я решился спросить его о том, о чем в те годы спрашивать было нельзя: почему он никогда не предлагал мне вступить в партию. Он ответил... «...Если человек талантливый в политике, общественно активный, — такому я сам предлагаю вступить в партию, чтобы продвинуться. А ты — артист, у тебя другие горизонты. И потом, партия — это дисциплина и, хочешь не хочешь, преобладание общественного над личным. А ты человек непредсказуемый, недисциплинированный... К тому же должны быть у нас известные личности и беспартийные».

Гейдар Алиевич всегда понимал людей искусства. И вообще искусство. Он знал, что артистов, как детей, надо поощрять. Сдавался новый жилой дом... — хоть несколько квартир обязательно получали мастера искусств. Натура у Алиева была широкая, размах гостеприимства — истинно восточный. До сих пор артисты из бывших союзных республик вспоминают, как принимали их в Азербайджане во время проведения декад культуры и искусства... Приезжали порой по 300—400 человек, и все они были гостями Алиева: в гостиницах Баку их бесплатно кормили завтраками, обедами, ужинами с икрой, деликатесами, холодильники в номерах были заполнены едой... Гейдар Алиевич посещал почти все концерты, спектакли, а по их окончании приходил к артистам за кулисы...

...В свое время Алиев дал слово Ниязи, что партийное руководство республики будет каждую последнюю пятницу месяца ходить на симфонические концерты — своеобразный ликбез для поднятия культурного уровня. «Может, у кого-нибудь душа дрогнет от красоты»,— говорил он. Слово Алиева закон — и вот для партийно-хозяйственных руководителей начались «черные пятницы». Ниязи и его оркестр исполняли им симфонии, фортепианные и скрипичные концерты — только классику. Надо было видеть лица партбоссов! Как-то на одном из таких концертов жена Гейдара Алиевича Зарифа Азизовна увидела, что в заднем ряду человек под музыку спит. «Ну зачем ты заставляешь их ходить на концерты? — сказала она мужу. — Видишь, человек уже спит». Гейдар Алиевич на это ответил: «Ничего, завтра он у меня проснется...» Так это и продолжалось вплоть до отъезда Гейдара Алиевича в Москву на новое место работы: ворчали, но слушали классику... Курирование культуры вошло в многочисленные обязанности Алиева, и когда он стал первым заместителем Председателя Совета Министров СССР...

«Когда Алиев куда-нибудь уезжал из Москвы, мы с Тамарой Синявской провожали его поездом до Тулы»

...Во время работы в Москве Гейдар Алиевич пережил личное горе — потерял жену, Зарифу Азизовну... Мудрая и веселая, музыкально одаренная, она хорошо играла на рояле. Любила подыграть мужу, когда он пел; у Гейдара Алиевича был приятный тенор-баритон. Он вообще очень любил музыку. А еще в Алиеве чувствовалась любовь к театру, к сцене. Мы с удивлением узнали, что в детстве он мечтал стать артистом...

Как-то Алиев рассказал мне о том, какой скромной была их с Зарифой свадьба. После загса он купил килограмм самых дорогих по тем временам конфет «Мишка» — это было все, что они могли тогда себе позволить...

Мы с Тамарой часто бывали в гостеприимной семье Алиевых и в Баку, и в Москве... И вот Зарифы Азизовны не стало... На церемонии прощания с ней я впервые увидел у Гейдара Алиевича слезы... Он был словно большой ребенок, которого бросили... Когда отмечали годовщину ухода Зарифы Азизовны, мы поехали на кладбище. Гейдар Алиевич попросил меня спеть над ее могилой... Под фонограмму я негромко спел песню Узеира Гаджибекова «Сэнсиз» («Без тебя»), которую так любила Зарифа Азизовна. Так мы попрощались с ней еще раз. (Впоследствии Гейдар Алиевич перевез ее прах в Азербайджан и перезахоронил там.)

...Еще в пору моей холостяцкой жизни Гейдар Алиевич часто говорил мне: «Тебе давно пора жениться! Ведешь себя плохо». В Москве, где у меня не было своего жилья, я сначала обитал в гостинице «Россия». Стоило это достаточно дорого, и тогда дядя Джамал предложил мне: «Перебирайся в гостиницу постпредства, здесь будет подешевле». Действительно, оказалось подешевле, но зато я был, по сути дела, под надзором. Алиеву, минуя дядю Джамала, докладывали о моем поведении: кто, когда ко мне приходит, с кем я вожу дружбу, сколько мы выпили, до какого часа засиделись мои гости... Сообщали о том, что «мальчик» гусарит, погуливает... Потому Гейдар Алиевич и уговаривал меня стать семейным.

И вот пришло время сказать ему: «Гейдар Алиевич, женюсь!» Он обещал принять нас с Тамарой, поздравить... Собрались мы с друзьями у нас за столом все там же — в гостинице постпредства, но ждали приглашения к Гейдару Алиевичу. Наступил вечер, а его все не было. На следующий день Алиев должен был уезжать, и я решил, что для встречи с нами у него просто не хватило времени. Потому мы позволили себе погулять до четырех утра... А часов в девять вдруг звонок. Слышу строгий голос дяди Джамала: «Подготовься, Гейдар Алиевич ждет вас с Тамарой в своем кабинете... Днем он уезжает».

Пришли мы в здание постпредства. Тамара осталась в приемной, а я по возможности бодро пошел первым в кабинет к Алиеву. Он посмотрел на меня с удивлением:

— Что это у тебя с лицом? Ты что, не спал?

— Я, Гейдар Алиевич, жену к хашу приучал (речь идет об одном из древнейших горячих блюд — супе, широко распространeнном в Закавказье. — Ред.)

— Ну что ж... Поздравляю вас от всего сердца. А посидеть, если хотите, можем в поезде: прокатитесь со мной до Тулы. Тогда уж и тосты будут, и «горько». А водитель за вами поедет туда...

Так и родилась эта традиция — провожать Гейдара Алиевича до Тулы, когда он куда-нибудь уезжал из Москвы. Это часа четыре поездом. За это время в его вагоне накрывали стол... И мы с Гейдаром Алиевичем откровенничали под стук колес... А тогда проехались мы с ветерком. Это был настоящий свадебный поезд: хороший стол, необычная, но очень милая обстановка... Так с легкой руки Гейдара Алиевича мы с Тамарой и мчимся по жизни на своем поезде вот уже более трех десятилетий...

...Как-то намечался визит Леонида Ильича Брежнева в Баку. Гейдар Алиевич позвонил мне из Болгарии, где отдыхал, сказал о приезде генсека. Алиев и Брежнев очень уважали друг друга, и Гейдар Алиевич искренне хотел сделать ему в этот приезд что-то приятное и необычное:

— ...Я тут в Болгарии услышал, что их популярный певец Эмил Димитров написал песню и посвятил ее Тодору Живкову. Ты не смог бы написать хорошую песню в честь приезда Леонида Ильича?

— Гейдар Алиевич... У меня масса поклонников. Они меня уважают за то, что я в жизни не спел ни одного слова, где славится партия, а уж тем более кто-то лично из наших вождей. Не сочтут ли, что я опустился до подхалимажа к Брежневу? Лучше я вам, близкому мне человеку, посвящу песню. (Позже эта песня «Весенний край — Азербайджан» была принята с благодарностью, и до сих пор она звучит на торжественных мероприятиях.)

...Но я понимал, что не смогу ни отговорить, ни переспорить Гейдара Алиевича... Обещал подумать. Позвонил в Москву Роберту Рождественскому, рассказал ему все, спросил: «Что будем делать?.. Может, просто написать... песню о родине?..» А Роберт так спокойно: «Хорошо, старик, подумаю»... Гейдару Алиевичу я сообщил, что мы договорились с Робертом Рождественским написать песню о стране, о людях — обобщенно... «А я, Муслим, — сказал он, — и не просил, чтобы песня была лично о товарище Брежневе... После того как ты ее споешь, наши деятели культуры коллективно поднесут ее Леониду Ильичу... Мы и оформим все соответственно — бумага с глянцем, кожаная папка... Старику будет приятно...

Рождественский присоединился к нам в Баку — прилетел вместе со своей женой Аллой. Вечером посидели мы втроем очень хорошо... А наутро — звонок помощника Алиева:

— Гейдар Алиевич ждет вас на даче.

— У меня язва разыгралась, болит...

Язва моя действительно иногда давала себя знать. Но тогда я думал о другом: негоже опять являться пред светлые очи Алиева с таким помятым лицом... Я попытался выпросить у помощника отсрочку хотя бы на день, чтобы войти в форму... Но вместе с нами на дачу был приглашен и Ниязи, который должен был дирижировать во время исполнения нашей песни, так что откладывать поездку было нельзя. Роберт с Аллой поехали в одной машине, а мы с Ниязи в другой...

Гейдар Алиевич как гостеприимный хозяин встретил нас у входа: «Ну, как твоя язва?.. Сейчас вылечим». Перед обедом он всегда предлагал аперитив, в основном виски. Это ему порекомендовали в какой-то жаркой стране: виски от жары помогает не хуже зеленого чая, поры открывает, есть чем дышать. Сели за стол. А я не то что пить — видеть это не мог после вчерашнего нашего застолья... Мне не хотелось, чтобы все заметили на моем лице эту мину отвращения и поняли, что дело вовсе не в язве. Поэтому я поддержал компанию под шумок — улучив момент, когда все были заняты разговором и вроде бы не обращали на меня внимания... Но Гейдар Алиевич, который в это время разговаривал с Робертом Рождественским, боковым зрением все увидел. «Ну как, полегчало? — спросил он меня с хитрющей усмешкой... — Вот видишь, виски от всего на свете лечит. И от язвы тоже...»

«Если в зале оказывался Брежнев, то при исполнении «Белла, чао» мне уже было не обойтись без обязательных прихлопов»

...И вот Леонид Ильич Брежнев приехал в Баку. На концерте я, естественно, пел «Малую Землю» Александры Пахмутовой... — про солдатский подвиг во время Великой Отечественной войны... На экране в глубине сцены шли документальные кадры военной кинохроники. Показали и молодого Брежнева на каком-то военном катере... Первым заплакал Черненко, за ним сам Брежнев. Потом стали вытирать слезы другие... Понятно, что после такого сильного переживания наше с Робертом творение было воспринято в зале просто как хорошая патриотическая песня: оно не вписалось в тот эмоциональный настрой, в котором находились Брежнев и его окружение.

Генсек даже не понял, что песня посвящена ему, когда наша четверка деятелей культуры ее преподносила. Я подал Леониду Ильичу роскошно сделанный клавир — на веленевой бумаге с золотым тиснением, в кожаной папке. Брежнев подумал, что у него хотят взять автограф, и полез за ручкой. Алиев понял этот жест, кивнул — и часть стола тут же как по волшебству освободили. Я даже не понял, как это удалось: только что стояли бокалы, тарелки — и вдруг в мгновение ока все исчезло. Брежнев сел и поставил свою подпись... Я шепотом спросил Гейдара Алиевича: «Что же делать?» — «А ничего. Тебе подписали — ты и бери на добрую память. Не каждый же день такое бывает. А Леониду Ильичу мы вручим точно такой же дубликат, мы его предусмотрели на всякий случай. Перед отъездом я ему и передам».

...Брежнев слушал меня и раньше, в Германии, где я оказался именно потому, что он должен был приехать туда с визитом... В Берлине подготовили небольшой концерт... Что именно я пел тогда, уже не помню, но обязательно должен был исполнить итальянскую партизанскую песню «Белла, чао», которая очень нравилась Леониду Ильичу. Впервые он услышал ее в Кремлевском Дворце съездов на концерте, который устраивался по поводу очередного выдвижения его кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Я пел, а весь огромный зал мне подхлопывал, потому что так делал Леонид Ильич. И потом... если в зале оказывался Брежнев, то при исполнении «Белла, чао» мне уже было не обойтись без обязательных прихлопов...

Кстати, если бы не расположение ко мне Леонида Ильича Брежнева и Гейдара Алиевича, я бы в свои 30 с небольшим не получил бы звания народного артиста СССР. Представил меня к званию Азербайджан, но года два-три дело не продвигалось... Простые слушатели меня любили, в «верхах» мне тоже симпатизировали, а вот в Министерстве культуры любовью я не пользовался... И независимость моего характера, и моя молодость была многим, более солидным артистам поперек горла... При встрече с Брежневым Гейдар Алиев сказал: «Муслиму Магомаеву не дают звания народного артиста, тянут уже который год». На следующий день все было подписано...

Когда распался Советский Союз... Алиев по требованию народа вернулся в Баку, чтобы возглавить Азербайджан... Через какое-то время Гейдар Алиевич отправился в Мекку, совершил хадж, и это показывало телевидение... Я и раньше догадывался, что Алиев был человеком верующим, просто он никогда этого не демонстрировал, поскольку в советские времена это было просто невозможно... Но мы с женой заметили: когда Гейдар Алиевич куда-нибудь уезжал, Зарифа Азизовна всегда поливала вслед ему дорогу водичкой — есть такой мусульманский ритуал...

А мы с Тамарой по традиции, установленной самим Алиевым, каждый август обязательно приезжали в Баку и здесь отмечали мой день рождения... В Загульбе, недалеко от его президентской дачи, для нас отводили отдельный дом... Гейдар Алиевич приглашал известных наших деятелей искусства, писателей, режиссеров, профессоров, деятелей науки...

Во время самого первого такого банкета я обратил внимание, что зал в гостевом доме, большой и прекрасно оборудованный, — без рояля. Спросил об этом Гейдара Алиевича. А он:

— Ты что, петь собрался?

— А почему бы и нет?

Тогда Гейдар Алиевич хитро сказал:

— Что делать, такие мы бедные... В следующий раз будет тебе рояль.

Он подозвал своего помощника, что-то шепнул ему — и минут через 20—30 рояль прикатился. Откуда они его взяли за столь короткое время? Я знал, что в гостевом доме его до этого не было. А ведь такую тяжесть не привезешь без грузовой машины... С тех пор этот рояль стоял в зале постоянно...

...В 2002 году Гейдар Алиевич организовал трехдневное празднование моего 60-летия. По всему Баку были развешаны афиши... «На следующий год мы и тебе будем устраивать такой же юбилей», — сказал тогда Алиев Тамаре. На что она осторожно ответила: «Гейдар Алиевич, не загадывайте. Давайте доживем до этого». Как в воду глядела...

В последний раз Гейдар Алиевич позвонил нам 6 июля — поздравил Тамару с днем рождения... Она сразу почувствовала, насколько голос его изменился, стал словно «матовым»...

...Когда дорогого мне человека, который по своему искреннему желанию заменил самых близких мне ушедших людей, не стало, со мной случился нервный срыв и я даже не смог полететь в Баку на его похороны... Долго не хотел выходить на улицу: мне казалось, что за воротами какая-то не просто другая жизнь, а другая планета... Лишь года через полтора я заставил себя выйти за калитку, обошел по переулкам вокруг нашего дома, зашел с другой стороны двора. Тогда для меня это был почти подвиг... Тамара приводила психотерапевтов, невропатологов, приглашала в гости симпатичных мне людей, с которыми я на время становился самим собой. А наутро все опять повторялось... Постепенно дни невеселых раздумий стали посещать меня все реже. Но желание петь пропало...

...Со сцены я ушел. Ушел незаметно, без громких заявлений... Артист должен очень уважать сцену и не пользоваться ее терпением. Прекрасный певец Пласидо Доминго в своей книге написал, что надо уйти, не дожидаясь, когда буду говорить: «Как, он еще поет?..» Хочу, чтобы люди запомнили меня, в общем, неплохо выглядевшего и поющего... Ведь каждому голосу, каждому таланту Господь отпустил определенное время... Я пел 50 лет! Просто пел, как птица. Пел, потому что не мог не петь...

Как это ни покажется странным, но я пел намного меньше своих коллег. Они гастролировали в течение всего года, я же, чтобы заработать, на гастроли выезжал раз в году, месяца на два. И обычно летом (к зиме отношусь плохо, потому что у меня с детства проблемы с легкими — я очень быстро схватываю простуду). Но записей у меня много, причем не только советских песен. Есть записи оперных арий, неаполитанских песен, американские мюзиклы... Думаю, что не буду краснеть за то, что после меня останется...