Из досье «СОБЫТИЙ»

Давид Ионович Бронштейн родился 19 февраля 1924 года в Белой Церкви Киевской области. Умер в Минске 5 декабря 2006 года. Воспитанник шахматной школы Киевского дворца пионеров. Международный гроссмейстер, заслуженный мастер спорта, двукратный чемпион СССР, победитель четырех Всемирных шахматных олимпиад. В 1951 году Бронштейн сыграл вничью — со счетом 12:12 — матч на первенство мира с тогдашним чемпионом мира Михаилом Ботвинником. Перу Бронштейна принадлежат лучшие шахматные учебники ХХ столетия.

Пожалуй, никого из великих игроков так не любили в шахматном мире, как Давида Бронштейна. За бескорыстную преданность своему искусству, искрометный комбинационный стиль игры, открытое людям сердце и какую-то трогательную, детскую наивность. У каждого из поколений шахматистов был, есть и будет свой Давид Бронштейн. В 1952 году в сеансе одновременной игры против выдающегося гроссмейстера играл мой отец, а через четверть века уже я сам. Отец проиграл, я же добился ничьей и был чрезвычайно горд тем, что Бронштейн подписал мне свою книгу «Международный турнир гроссмейстеров»: «Юному шахматисту Диме Комарову на память о встрече».

Вновь мы встретились в 1996 году во французских Каннах. Давид Ионович был расстроен тем, что его не пригласили на проводившийся в этом городе матч «Молодежь против ветеранов». Кому же еще, как не Бронштейну, было передавать свой опыт юным шахматистам? Играл тогда шахматный гений за какой-то заштатный парижский клуб (он очень любил весенний Париж и его знаменитые Большие бульвары), получая при этом весьма скромный гонорар. Помню, Бронштейн по-мальчишески радовался, когда любители шахмат (а их в уютном кафе на набережной набивалось несколько десятков) просили его прокомментировать партию, сыгранную Гарри Каспаровым против компьютера.

Еще через восемь лет я позвонил Давиду Ионовичу в Москву, чтобы взять интервью к 80-летию. Он много расспрашивал о Киеве, ставшем для него родным. Собственное творческое кредо Бронштейн тогда выразил в одной фразе: «Я всегда играл по правилам, но из чувства противоречия, какое свойственно многим киевлянам, заявлял, что ищу из правил исключения»...

«Большинство людей увеличивают население Земли количественно. Намного меньше тех, кто увеличивает население качественно. Я искренне уверена, что Давид Бронштейн относится именно ко второй категории», — однажды написала вдова выдающегося гроссмейстера Татьяна Болеславская. На протяжении 23 лет она — искусствовед, доцент Белорусского государственного университета — была верной спутницей великого шахматиста.

«Как только представился случай, Давид подарил свою машину кому-то из родственников»

— Человек он был, конечно, удивительный, — волнуясь, рассказывает мне по телефону из Минска Татьяна Болеславская. — Уже больше двух лет, как нет Давида, и я каждый день буквально физически ощущаю, как мне плохо. Постоянно благодарю судьбу за нашу встречу, ведь ее могло и не быть. Муж поднял меня на совершенно другую нравственную высоту, научил не мелочиться и не размениваться на пустяки. Давид был кристально чистым и честным человеком и в нашем, обычном, понимании — абсолютным бессребреником. Рядом с ним нельзя было как-то ловчить, лгать или приспосабливаться. Недаром даже «сомнительные» в моральном плане советские шахматисты, выезжая за границу, любили похвастать, что они — друзья Давида Бронштейна. Так они росли в собственных глазах, хотя друзьями мужа никогда не были. Давид всем им знал цену.

— В чем проявлялось подвижничество Давида Ионовича?

— Даже оговаривая гонорар за выступление, он, по-моему, всегда хотел сделать так, чтобы ему... не заплатили. Для него важнее всего был эмоциональный контакт с любителями шахмат. Помню, мы приехали в Черногорию, и восторженные поклонники мужа поселили нас в шикарном доме на берегу Адриатического моря. Он так неловко себя чувствовал в столь роскошной обстановке, что наотрез отказывался брать полагающийся ему гонорар. Гостеприимные хозяева не знали, что и подумать. В один из дней они пригласили нас в универмаг и сказали: «Выбирайте что хотите, у вас — открытый счет». А на дворе — 1986-й год, тогда в Союзе в магазинах ничего не было. И Давид ответил: «Спасибо, мне ничего не нужно». Черногорцы подошли ко мне: «Может, мы вас чем-то обидели?» «Нет, — отвечаю. — Нам действительно ничего не нужно».

— Вам никогда не хотелось возмутиться тем, что муж так мало приносит домой денег?

— Ну что вы?! Я же прекрасно понимала, кто он — подлинный гений — и кто я. И ограничивать в поездках, даже когда он тяжело болел, я его не могла.

— Знаю, что в 50-е годы у Давида Ионовича был автомобиль...

— Но он на нем не ездил и даже водительских прав не имел. Как только представился случай, Давид подарил машину кому-то из родственников.

— А каким великий шахматист был в быту? Например, вкусно поесть Давид Ионович любил?

— Он был абсолютно неприхотлив в еде, но, когда появлялась возможность, в основном за границей, предпочитал бифштексы и красное вино. И даже за такую малость обязательно благодарил. Это было в натуре Давида — обязательно всех за все благодарить.

— Без чего он не мог обойтись в повседневной жизни?

— Без свободы. Поэтому Давид так любил море — оно давало ему ощущение свободы. Помню рассказ мужа о том, как, выйдя на палубу парома по пути из Дании в Швецию и вдохнув свежего морского воздуха, он почувствовал себя по-настоящему свободным человеком.

«В три годика я прыгала по квартире и громко распевала: «Хочу замуж за Дэвика Бронштейна!» Будущий муж был моложе моего отца всего на пять лет»

— Когда и как Давид Бронштейн вошел в вашу жизнь?

— Имя своего будущего мужа я слышала дома с самого раннего детства. Родители называли его уменьшительно — Дэвик. Мой отец (известный советский гроссмейстер Исаак Болеславский. — Авт.) познакомился с Дэвиком в Украине, еще до войны, во время одного из шахматных соревнований. Они сразу подружились, несмотря на разницу в годах: папе тогда было двадцать лет, Давиду — пятнадцать. Видимо, было в Дэвике нечто такое, что привлекло отца, человека не очень общительного. И после этого они часто встречались на турнирах, переписывались. Позже, в зрелые годы, их пути, к сожалению, разошлись. На то было немало своих, достаточно сложных причин.

По рассказам мамы, в три годика я любила прыгать по квартире и громко распевать: «Хочу замуж за Дэвика Бронштейна!» Разумеется, я по малолетству не могла понимать реальный смысл этих слов. Видимо, мне просто нравилось их звучание, как нравится дикарю непонятное для него ритуальное заклинание. Но, вероятно, называя что-то, мы тем самым приводим в движение какие-то подспудные, неведомые нам силы, которые начинают действовать независимо от нас.

— Помните, когда вы впервые увидели своего будущего супруга?

— Мое первое воспоминание о Давиде относится к 1950 году. Мне было тогда четыре года. Мы с родителями куда-то ехали через Москву, и Бронштейн пришел нас провожать. Я помню широченный серый габардиновый макинтош по моде того времени, в котором Давид, казалось, тонул, высокую шляпу, очки и мягкую улыбку. Дэвик принес мне большую плитку шоколада с орехами. Я была очень скверной, избалованной девчонкой и взяла шоколад, даже не поблагодарив Дэвика. А затем, желая показать, что шоколад этот мне абсолютно не нужен, стала небрежно вертеть плитку над открытым окном вагона и в конце концов уронила между двойными рамами, откуда ее уже невозможно было достать. Я страшно разозлилась и в ответ на сочувственные слова Дэвика сказала ему что-то очень грубое. Он был шокирован, а мои родители сгорали от стыда.

Следующая наша встреча произошла, когда мне уже было лет восемь. Мы с родителями зашли к Дэвику — он тогда снимал комнату на улице Горького. Помню, комната была длинная, узкая, не похожая на комнаты, которые я видела до сих пор. Здесь не было привычных для меня примет домашнего быта, и я сразу почувствовала, что у этого человека совсем другая, не похожая на нашу жизнь. Давид сварил кофе на спиртовке, но по всем правилам и в настоящих медных кофейницах, которые, как он сказал, недавно привез из Югославии (тогда он оказался едва ли не первым советским человеком, попавшим в Югославию после многих лет непримиримой вражды между двумя странами, но я всего этого, разумеется, не знала). Пока взрослые пили кофе, я, оглядевшись, остановила свой взгляд на серванте, где в ряд стояли несколько больших кукол. Одна из них была индианка, увитая гирляндами цветов, среди других мое воображение поразила смуглая красавица в большой соломенной шляпе. Я не сказала ни слова, но Дэвик заметил мой завороженный взгляд и сказал: «Я тебе ее подарю». Все оставшееся время я сидела как на иголках, боясь, что Дэвик забудет свое обещание. Мы уже собрались уходить, поднялись. Из гордости я не только не напомнила об обещанном подарке, но даже больше не смотрела в сторону куклы. И тогда Дэвик, усмехнувшись, снял куклу с серванта и протянул мне, сказав, что ее зовут Джоконда. Эта кукла долго прожила у меня, пока кто-то случайно не разбил ее к величайшему моему (до слез) огорчению. А кукольная соломенная шляпа хранится у меня до сих пор.

— Как развивались ваши отношения потом?

— Прошло еще десять лет. Я уже училась в Минской консерватории, и зимой 1964 года мы с мамой приехали в Москву на каникулы. Мама, очевидно, желая похвастаться взрослой 18-летней дочерью, повела меня к Дэвику. Ему тогда было сорок лет. Он встретил нас в спортивной вязаной шапочке (как Давид мне впоследствии объяснил, он стеснялся перед молоденькой девушкой своей лысины). И еще сказал в шутку, что теперь понимает, как женятся на дочерях своих друзей. Потом пришла жена Давида Марина, и мы стали пить чай. На следующий день Бронштейн позвонил в гостиницу, где мы остановились. Трубку взяла я и, узнав, кто говорит, тут же попыталась передать ее маме. Но, к моему удивлению, Дэвик сказал, что звонит мне. Я растерялась, пробормотала что-то невнятное и передала телефон маме...

— Знаю, что судьба свела вас вновь почти через 20 лет...

— В мистику я не верю, просто мир тесен. В 1983 году, будучи на турнире в Минске, он пришел к нам с мамой в гости. Отца тогда уже не было в живых, жена Давида тоже умерла. И я... влюбилась. И он влюбился. Бывает такое.

— Вы что-то знали о его прошлой жизни?

— Жил Давид всегда очень скромно. В 1960-е годы он со своей второй женой, моей предшественницей (Марина умерла от рака в 1980-м), наконец-то переехал на Арбат в дом старых большевиков недалеко от храма Христа Спасителя. В 1937 году из этого дома увезли всех жильцов. Здесь у него была двухкомнатная квартира в 60 с лишним «квадратов». Одна комната очень большая — метров 35. А до этого семья ютилась в маленькой однокомнатной квартирке на Кутузовском проспекте. В современной России его пенсия была чуть меньше 100 долларов, поэтому в возрасте 81 года ему пришлось переехать ко мне в Минск: на такие деньги в Москве не проживешь...

— До этого вы жили на два дома?

— В Минске у меня была и сейчас есть интересная работа, а Москва — это же центр мировой шахматной жизни. Там друзья, коллеги мужа, его благодарные поклонники. Да и выезжать за границу оттуда было проще.

Выдающийся гроссмейстер Виктор Корчной вспоминал в российском шахматном журнале «64»:

«Долгих 15 лет у Бронштейна не было своей крыши над головой. В 1956 году он пригласил меня в ресторан «Арагви» на улице Горького (ныне Тверская) и познакомил со своей молодой женой Мариной. Только тогда, впервые за десятки лет, он ощутил уют, почувствовал тепло собственного жилища. Но, похоже, понятие «мой дом» после мучительных странствий войны так и не привилось ему. Среди шахматистов рассказывали анекдоты о том, что приобретал Бронштейн, будучи за границей. Другие гроссмейстеры покупали подарки себе, родным, предметы утвари, некоторые с выгодой торговали заграничными товарами. А вот Бронштейн приобретал нечто, что было громоздко, дорого и совершенно неприменимо! Так, из поездки советских гроссмейстеров в Южную Америку в 1954-м он привез большой, толстый англо-японский словарь. Смешно? Да, но ведь у него не было чувства своего дома, и с людьми он нелегко сходился, а торгашом не был никогда...

А вот еще одна странность Бронштейна 1950-х годов. Он приходил на игру и, бывало, думал над первым ходом аж 20 минут! «Весьма забавно», — говорили и писали советские журналисты, не слишком задумываясь о причинах. Ну, давайте прикинем: нужно собраться на игру, подготовиться к нешуточной борьбе. Ботвинник, Котов, Смыслов, другие москвичи настраивали себя к важной партии в тиши своего кабинета. А у кого нет кабинета и даже мысли о неком кабинете, тогда как?!»

«Фраза «Сын врага народа» была несмываемым пятном в анкете Давида, которая в СССР определяла биографию человека»

— Давид Ионович рассказывал вам о своей юности?

— Советская история прошлась по его жизни своими тяжелыми сапогами, как, впрочем, по жизни всего его поколения. Прежде всего — арест отца в 1937 году, наложивший отпечаток на всю дальнейшую судьбу Дэвика. «Сын врага народа» — это было несмываемым пятном в его анкете, которая в СССР определяла биографию человека. Во многом из-за этого Дэвик не пошел учиться в университет (а он мечтал стать математиком).

«Гениальный самородок, Бронштейн попал на шахматное ристалище, где приказом сверху все уже было распределено, — вспоминал Виктор Корчной. — Чемпион мира — Михаил Ботвинник, его опекает советское руководство, ему будет оказана необходимая помощь всеми силами великого советского государства. А этот, другой еврей, да к тому же однофамилец Троцкого, — он нам не нужен! Примерно вот так чувствовал себя Давид Ионович во время матча с Ботвинником в 1951 году. При всем при том Бронштейн был близок к выигрышу матча. Но подсознательно, конечно, чувствовал, как он нежелателен властям. И сорвалось: он не выиграл, и травма осталась на всю последующую жизнь. Подумать только! В 2006 году, за месяц до смерти Давида мы с ним в телефонной беседе обсуждали «проблему Ботвинника»...»

— Долгие годы Бронштейн был в опале у советских властей. Его не посылали на зарубежные турниры, ограничивали выступления на родине. Потом навалились тяжелые болезни. Как Давид Ионович переживал невзгоды?

— Он не озлобился и не пал духом. Давид был сильным человеком. Ему помогала любовь к шахматам. Муж буквально священнодействовал в своей шахматной библиотеке. Вот я недавно разбирала его книги, их четыре или пять стеллажей, и в каждой — десятки пометок, сделанные его рукой. Есть дарственные надписи коллег и его замечания. Например, на одном из старинных учебников: «Это — самая лучшая шахматная книга в мире».

— О чем вы беседовали со своим мужем?

— Давид не был систематически образованным человеком, но круг интересов у него был огромным и он буквально фонтанировал идеями. Я часто с ним спорила. Те произведения музыки, литературы, живописи, которые высоко оценивает большинство людей, ему зачастую не нравились. Разумеется, говорили мы с ним и о шахматах. До него я, хоть и выросла в шахматной семье, и понятия об игре не имела. Однажды рассыпала фигуры и с трудом их расставила. А теперь знаю историю шахмат и играть умею.

— Как муж учил вас играть?

— Давид расставлял фигуры на доске и спрашивал, хорошая эта позиция или плохая. Я вглядывалась и отвечала: «Хорошая». Потому что в хорошей позиции фигуры расположены красиво. Так считал Бронштейн.

— Свой родной город Давид Ионович вспоминал?

— Во время «оранжевой революции» по телевизору показали дом, в котором он жил в Киеве, окна, балкон. Старый «царский» дом на улице Пушкинской с закругленными окнами. Это было последнее, что заинтересовало мужа. Дэвик узнал родные места и долго не мог успокоиться. Всю жизнь он ощущал себя киевлянином.

Летом 1941 года, в первые недели войны, Дэвик пешком ушел из Киева. И с тех пор, как он с горечью говорил, его словно преследовал удел странника и скитальца. Но он всегда добавлял, что, несмотря ни на что, воспринимал всю свою дальнейшую жизнь как подарок судьбы, потому что по логике событий он должен был погибнуть на войне. Из его поколения — 1924 года рождения — мало кто избежал этой участи. Дэвика спасла почти случайность: врач призывной комиссии счел его близорукость достаточной, чтобы не брать в армию. После этого неисповедимыми военными дорогами Дэвик попал в Тбилиси. О своей жизни там он, несмотря на все трудности военного времени, всегда вспоминал с теплотой и юмором.

«Я познакомилась с Бронштейном в шахматном кружке Киевского дворца пионеров, — вспоминала старейшая украинская шахматистка Любовь Якир. — Он был на полтора года младше и, в отличие от старших ребят, не подтрунивал над моей игрой. Дворец пионеров в 30-е годы размещался в здании нынешней филармонии, и когда я сегодня там бываю, то мысленно негодую: «По какому праву музыканты заняли мои комнаты?!» После занятий Дэвик всякий раз вызывался меня провожать. Хотя ему надо было сворачивать от Крещатика направо, на Михайловскую, а мне — налево, на Лютеранскую. Бронштейн говорил, что на Лютеранской у него дела. А поскольку я была девушкой любопытной, то однажды захотела узнать, что же это за дела. Высунулась из своего подъезда и увидела, как Дэвик со всех ног мчится вниз к Крещатику...

Однажды я сказала Дэвику, что все считают меня его бывшей супругой. «Что ж, это делает мне честь», — не задумываясь, ответил Бронштейн.»

— Как ушел из жизни выдающийся шахматист?

— После операции по поводу рака Давид прожил еще 16 лет. А умер он от инсульта. Случился удар, и «скорая» увезла мужа в больницу. Врачи констатировали обширное кровоизлияние в мозг. Но он находился в сознании, и речь не была потеряна. Чтобы проверить, я его спрашивала: «Тебя как зовут?» — «Давид». — «А Ботвинника?» — «Миша». — «А Таля?» — «Миша». — «А кто лучше всех разыгрывал «староиндийскую защиту»?» Он отвечает: «Ефим Геллер». — «Может, все-таки ты или мой папа?» — «Нет, Геллер».

— Уже два года, как Давида Ионовича нет...

— Он был старше меня на 22 года, и я знала, что рано или поздно останусь одна. Шахматисты помогли: добились места на старом кладбище. Дэвика похоронили через один ряд от могилы моих родителей. На его юбилей приедут только пять-шесть самых близких друзей. Выдающихся шахматистов среди них нет. Отметим юбилей мужа, а заодно и 90-летие со дня рождения моего отца, которое будет в июне.

Я горжусь, что недавно поставила Дэвику хороший памятник: на игровой доске — шахматный конь, увенчанный лавровым венком.

— Почему именно конь, а не король или ферзь?

— Конь — самая непредсказуемая шахматная фигура. Такая же непредсказуемая, каким был Давид Бронштейн всю свою жизнь. Я думаю, что такие люди обязательно должны жить среди нас, чтобы сам мир стал другим — чище и благороднее...